Елена Георгиевская - Брошенный поселок
4
В Линденау-Братском сосредоточилась основная масса переселенцев. Они целыми днями толпились у центра занятости и возле красно-кирпичной кирхи с ярко раскрашенным деревянным Иисусом на двери. Удивительно: у пасторши нашлись удобные джинсы и почти не ношеные швейцарские туфли тридцать шестого размера на низком каблуке. С женской обувью тут вообще были проблемы. Обычно в кирхи и социальную помощь сдавали кошмарную дрянь на полуотвалившихся шпильках или кислотных расцветок шлёпанцы.
— Ты очень симпатичная, — умильно улыбалась пасторша, похожая на располневшую Магду Геббельс. — Всё будет хорошо, ты замуж выйдешь за порядочного человека; хочешь жить на хуторе, выращивать овощи?
«Я хочу, чтобы ты замолчала».
— А ещё можно в армию пойти, — продолжала пасторша, — ты же спортом занималась, лёгкой атлетикой, да? Там обязательно выйдешь замуж.
Du, Denkzwergin[5], устало подумала Юлиана. Заткнись уже, пожалуйста.
— Я подумаю, — вежливо ответила она вслух.
Школу советские строители сделали из бывшего трактира. С тех пор изменилось вот что: раньше юноши пили в самом здании, а потом стали пить снаружи. В учительской находился старый компьютер с пыльным выпуклым монитором.
Какие здесь уродливые женщины, думала Юлиана. Они везде, жирные бородавчатые тётки в дешёвых цветастых тряпках, говорящие со взрослыми, как с умственно отсталыми детьми. А немки поджарые, спортивные, редко пользуются косметикой, тем более такой вульгарной. Ей хотелось напиться или покурить травы, но она слишком хорошо понимала, что если начнёт вести себя, как отец, её и тем более не возьмут ни на какую работу, а чёрные будут приставать ещё больше. Когда её пытались приобнять, ей хотелось раскромсать мужчине физиономию выкидным ножом.
Директриса прицепилась: готова ли она к такой ответственной работе, понимает ли, что это ненадолго — специалистка скоро выйдет из декрета, и вообще в Германии молодёжь инфантильная, родителям до двадцатисемилетия чада пособие платят. Внезапно она осеклась: девушка смотрела на неё с откровенной ненавистью. Директриса привыкла, что люди возле неё смущаются, зажимаются или скандалят. Это довольно странно — спокойное лицо, предельно сдержанная мимика и такое омерзение в глазах. Так смотрел на директрису отец, начальник военчасти, такой взгляд заставлял её считаться с человеком.
— Я бы предпочла информатику, — сказала Юлиана.
— В учителе информатики не нуждаемся! Слушайте… а вы хорошо разбираетесь в компьютерах?
— Неплохо. Вот этому, например, место на помойке, а вместо русского антивирусника лучше поставить Eset.
— Вы можете помогать мне искать информацию? — обрадовалась тётка, благополучно пропустив «помойку» мимо ушей.
— Конечно.
«За отдельную плату», — хотела добавить Юлиана, но вспомнила, в какой стране находится. Странно, что ей ещё не указали на дверь.
— Многих детей вы знаете. Треть девятого класса — все ваши, кто приехал по программе. Найдёте общий язык.
Да-да, знаю. Я, искавшая любой удобный повод, чтобы не общаться с другими переселенцами и их детьми.
На столе валялась старая контрольная работа в лиловую клетку. Перевод с немецкого:
«Народная легенда о Лореляе интересовала многих поэтов. Так знаменитый немецкий поэт Генрих Гейне написал стихотворение о красивой девушке.
Язык этот как стихотворение очень мелодичен. Фридрих Шиллер компонировал музыке Heines Gedicht. Песня — произведение очень популярное в немецкой стране.
Павел Горячёв, 9-й класс».
Девятый класс, значит. Клёво.
* * *Торфяники перестали гореть, посыпался мелкий дождь.
«Если бы только не приходилось заниматься хозяйством, дорогая L. Я наблюдал типичных гуманитариев, они умилительные. Один рафинированный критик писал в livejournal’е, что не знает, что такое метизы, другой не мог покрасить балкон, третий не разбирался в простейших технических примочках. Я хотел бы стать таким, это так красиво и трагично (иногда). И обязательно нашёлся бы тот, кто стал бы делать всё за меня, я ведь так долго ждал его/её, но моя привычка к самостоятельности сгубила всё на корню.
Зато Соснора, например, знал, что такое метизы, и много лет работал у станка. Впрочем, речь не об этом. Мне у него запомнилось — кажется, это из «Дома дней»: я совершил хадж, ушёл в глушь и стал пить. Ему можно, а мне нельзя?
Здесь такой же прибалтийский хутор, как у него, только запущенный. Две старухи, торговка, сдающая полдома мигрантам, и нелегально проживающий цыганский табор. Остальные постройки пустуют. Сараи, гаражи, заколоченный ларёк. Совсем нет детей.
Тебе бы понравилось. Однажды ты сказала, что рай для тебя — это место, где не визжит ни один змеёныш».
Пиздец единственному на хуторе фонарю и недолгой тишине пришёл резко и неожиданно. Юлиана допоздна засиделась в школьной библиотеке — ей доверили ключи, — искала в интернете новые методички по преподаванию и способы убраться отсюда. Ничего хорошего не нашлось: порталы пестрели объявлениями для проституток. Отец задержался в городе, хозяйка — у блатного армянина. Это волнующее романтическое совпадение не могло не заинтересовать внимательных наблюдателей.
* * *Хозяйка, матерясь, светила себе мобильником, чтобы не споткнуться и не угодить чёрт-те куда. Луч выхватил из плотной матовой темноты очертания окна. От него, собственно, и остались одни очертания: рама была снята с петель и лежала возле клумбы с убогими цветами. На клумбе поблёскивал аккуратно вырезанный прямоугольник стекла. Тусклый луч упал на него. В прямоугольнике тускло отразился край извращенческого цветочка.
— Блядь, как они так всё расхуячили? — завопила торговка. — Вы где все шлялись, нерусь?!
— Искали работу, чтобы оплатить аренду вашей жилплощади, — медленно проговорила Юлиана.
Переселенцы прошли за хозяйкой в ещё большую темноту.
— Включайте свет, ищите, что пропало! — орала торговка.
Пропало не всё: на дне ониксовой шкатулки, спрятанной в первом ящике комода, лежала купюра в тысячу рублей. Золотых перстней и цепочек там уже не было.
— Это цыгане, — пришёл в себя Фрейман. Волосы вокруг его лысины торчали в разные стороны, словно панковский ирокез.
— Они наверняка уже в Калининграде, продали цацки кому надо, ищи их потом. Вон, света нет у них дома, уехали, чернота переёбанная.
На шум приползла старуха-полячка в чёрном платке.
— Катя, тут какой-то мужчина подозрительный в доме на краю поселился. Не здоровается, на вопросы не отвечает — какая вам разница да какая вам разница. По всей повадке видать: не наш. Я в милицию уже позвонила, сказала, что он, наверно, вор.
— В каком доме? — вскинулась торговка. — Там их два.
— А в том, где Рамашаускас повесился. Его до-о-олго не хотели покупать. А менты что-то до-олго как приезжают.
Мент всё же явился. Брюхо у него было такое, что нелюбимый электриком Фрейманом Исаак Бабель написал бы о нём: «полтора мента». Другой мент остался на улице, он дремал, склонив голову на руль сине-белой машины.
— Вы кого-то подозреваете? — спросил он.
— Литовских цыган, Юраускасов, — сказал отец. Он уже протрезвел, и Юлиана боялась, что он начнёт читать лекцию о сатанинской миссии бродячего народа. У переселенцев ничего не пропало, все свои копейки на банковских картах они брали с собой, но отец относился к цыганам несколько пристрастно. К счастью, всё обошлось, Фрейман просто сообщил, что они торгуют наркотиками.
— Было уже одно заявление по этому поводу, — равнодушно ответил мент, — мы обыскали дом Юраускаса, следов героина не нашли.
— Они тут живут на птичьих правах. Пять человек. Надо принять меры.
— Теперь уже легально. Это у вас прописка заканчивается. Думайте, что делать, иначе вас выселят, а ваши цыгане так и будут здесь жить.
— Мои?!
Но дальше мент не слушал. Он пошёл в дом на краю.
* * *Ровно в час ночи вода из крана перестала течь. Говорят, и в Калининграде раньше было то же самое. Старые негодные трубы, старые негодные светофоры, старые негодные банкоматы — они возвращали банкноты изжёванными и порванными или отказывались принимать деньги после девяти вечера.
После девяти вечера умри всё живое. А если ты не успел умыться и вскипятить воду до часа ночи, вот тебе наш приговор.
Ещё позже кто-то ломился в ворота, но Феликс, разумеется, не открыл. Днём он нашёл в почтовом ящике шприц с контролем. На земле валялся клочок бумаги:
«Просьба позвонить участковому по телефону: … с 9 до 15 часов».
И не подумаю, решил он. Допечатал главу, перечитал и стёр. Вино закончилось, надо было купить ещё.
На автобусной остановке стояла плотная, грубо накрашенная цыганка лет двадцати пяти в цветастой косынке и белом платье. (При обыске в её псевдокожаной сумке с позолоченными застёжками были обнаружены сухая гроздь рябины, многофункциональный нож и залитый вином паспорт на имя Сарры Юраускене. У прибалтийских и финских цыган «сарра» означает «утро».)
