Дмитрий Калугин - Лестница Янкеля
Так что ничего удивительного не было в том, что при случайной встрече с попом (а такая встреча иной в те времена и быть не могла) у Янкеля возникало чувство страха, смешанного с брезгливостью. Поп, необрезанный мужик с крестом на шее, монашки, бесшумно плывущие по улице, были участниками этого внешнего, враждебного мира, его главными действующими лицами. Однако после войны эта религиозная распря, куда мы, как мне кажется, были втянуты совершенно случайно, в силу устоявшегося порядка вещей, во многом потеряла свой смысл. Никогда, впрочем, полностью не исчезнув.
Однажды сидели у Костьки Панкова, во что-то играли, когда в окно дальней комнаты постучали. Костя выглянул на улицу и подозвал к себе остальных. Перед окном, опираясь на костыли и протягивая ладонь к зашторенному окну, стоял нищий инвалид и ждал, понурив голову, не откликнется ли кто-нибудь.
– Янкель, – зашептал Костька, – иди скажи ему.
– Что сказать? – спросил Янкель.
– Как что? “Не прогневайся, Божий человек. Ступай своей дорогой!”
– Не буду говорить! – упирался Янкель. – Скажи сам!
– Мне нельзя, – ответил Панков. – Я же крещеный, а это – большой грех, я в ад попаду. А с тобой ничего не будет.
– Почему не будет?
– Ну, как… Ты ж еврей, у вас там даже ада толком нет. А этот еще и… как по-вашему? Гой!
Янкель отнекивался, как мог (“Почему я?”), но Костька не отставал, а остальные взяли Янкеля за руки и подтащили к окну. Окно было страшное, неприветливо глядевшее на улицу, будто высматривавшее кого-то. Янкель раздвинул занавески. Ему не хотелось говорить тех слов, которым его научили, но сзади подталкивали со всех сторон, и тогда он (то есть я), глубоко вдохнув и холодея от страха, выпалил:
– Не прогневайся…
Услышав эти слова, нищий быстро перекрестился, повернулся и, не говоря ни слова, пошел прочь. И тут вдруг мне стало невыносимо стыдно, будто из-за меня лишили этого несчастного подаяния. Не сомневаюсь, что мама очень бы рассердилась и отвернулась от меня, расскажи я ей об этом. С ее точки зрения, я совершил множество прегрешений: повторил эти “церковные слова” и тем более – заставил нищего перекреститься в моем присутствии. Но, думаю, еще больше рассердилась бы она за то, что я отказал изувеченному человеку, которых было огромное количество на улицах, в милости. Очевидно, между всем этим существовало какое-то противоречие, и не знаю, как именно поступила бы она. Но если честно, то Янкель согласился отказать нищему еще и потому, что ему действительно бы за это “ничего не было”.
История с Костей Панковым была не единственной, где всплывало, что мы (я, мои браться и сестры, многие из Первого проезда) – евреи. Но в этом, как правило, не было ни злобы, ни зависти, ни скрытой обиды, которая могла бы вдруг прорваться наружу. Или все же прорывалась? Когда надо было выбирать, кому водить, помню, например, такую считалку: “Ты – Абрам, я – Иван, соли я тебе не дам. Дверь закрою, щи сварю, а тебя не позову”. Тот, на кого выпадало “не позову”, выбывал из счета, и так до конца, пока не оставался кто-то один, отворачивавшийся к стене и считавший до двадцати. Мне казалось, что этот последний и был самым главным апикойресом, стыдливо опускавшим голову и закрывавшим глаза. Но ведь им мог стать каждый, кто участвовал в игре.
Нас было много одногодков кто постарше, кто помладше, – живших в Первом или Втором проезде (или дальше), то мирившихся, то ссорившихся, но никогда друг с другом особенно не враждовавших. Если представить весь мой двор или, скорее, всю нашу “улицу”, то картина вышла бы такая. Слева направо, как следуют дома по Первому проезду, мне видятся Костька Панков, по прозвищу Зера (почему – не знаю), Яшка Зарембо, по кличке Черт, чумазый, словно чертик, с черными волосами. Ванька Царев, по кличке Царек: ростом не вышел, Юрка Калиш, по прозвищу Коцни, потому что, когда видел кого-то с едой, всегда подходил и говорил “коцни” (с ударением на и). Рита Папилова, по прозвищу Королева Марго, Дымба – не поймешь кто, ни фамилии, ни имени его я не помню. Гоголь, по кличке Гоголь, Левка Портнов, по прозвищу Парикмахер (их дом был рядом с парикмахерской), Гога Малеханов, по кличке Колесо, Генка Сорокин, по прозвищу Дятел, Роза из колхоза. Еще была Ира Скороходова, дочь знаменитого в Горьком боксера-средневеса, прозванная Знаете, Кто Мой Папа? (Вопрос, который она всегда задавала, если с ней хотел кто-то познакомиться). Еще были Череп – мой брат Левка (уж такой писаный был красавец), Аня, по прозвищу Булочная (работала на хлебозаводе во время войны), и Янкель, из-за своей худобы прозванный Скеля (скелет). Об остальных как-нибудь в другой раз.
Мы часто собирались все вместе и шли гулять. Если погода была хорошая, то брали лодку и плыли к Старой Волге. Сложно объяснить, откуда взялось это название. Видимо, когда-то река текла по другому руслу, а в наши времена это был просто отвернувший в сторону рукав, исчезавший в прибрежных кустах. Место это находилось неподалеку от Стрелки, там, где Ока сливалась с Волгой, – линию раздела их разноцветных вод можно было увидеть с набережной Жданова. С воды была еще хорошо видна спускавшаяся с откоса Чкаловская лестница, названная так из-за памятника Чкалову. Его фигура на пьедестале из черного гранита, украшенном географической картой, где пунктирные линии обозначали знаменитые перелеты, была развернута в сторону Волги, взгляд устремлен вдаль. А над головой медленно плыли облака.
Мы ужасно гордились (почему-то), что были с Волги, и когда встречались с пацанами из другой части города (то есть с Оки), надо было сразу все расставить по местам, выпалив скороговоркой: “Мы с Волги, вы – с Оки!” – так, чтобы при этом слышалось: “Мы с Волги – высоки!” А дальше уж – как пойдет. И, главное, куда! Ведь существовало множество путей, ведущих из Первого проезда, но некоторые были еще наглухо закрыты (возможно, навсегда), другие тщательно кем-то охранялись, а третьи пока не были нам неизвестны. Однако внутри каждого из нас жило сильное желание как-то расширить географию наших путешествий, которая хотя и не дотягивала до чкаловской, но тем не менее постепенно уплотнялась, обрастая новыми подробностями, и на этой воображаемой карте постепенно начинали появляться достаточно отдаленные точки. Кому-то здесь было суждено (пусть и не с первой попытки) уйти слишком далеко, а кто-то вернулся назад, хотя, как оказалось, разница между тем и другим была небольшая. Здесь надо рассказать историю про натрий.
Здесь надо рассказать историю про натрий.
Левка был неисправимым двоечником, так что родителей регулярно вызывали в школу, последние, впрочем, с такой же регулярностью туда не ходили. Маме было стыдно, а у отца был на это свой довод – с пряжкой на конце. Однажды в кабинете химии Левка прикарманил здоровенный кусок натрия, приволок его домой, чтобы показать сестрам настоящее “химическое чудо”. Положил натрий в пепельницу (была у нас такая из темно-синего стекла с танцующей балериной) и торжественно на него плюнул. Неожиданно поднявшийся оттуда огненный столп – а по близорукости брат мой поднес пепельницу к самым глазам – опалил Левке волосы и щеки, от чего тот схватился за голову и, ошалев, заметался по комнате. Очнувшись, он сгреб со стола свою лабораторию вместе со скатертью и выбросил в окно – как раз в то место, где по какому-то странному совпадению лежала промасленная ветошь. Пламя мгновенно занялось и уже стало уходить под крышу, когда сбежавшиеся на Левкины вопли соседи как-то растащили и залили назревавший пожар.
Обитатели дома Ревина и каменного флигеля еще долго вспоминали с ужасом эту историю, Левке же было совсем не смешно, поскольку теперь вся наша компания, только завидев его, начинала покатываться со смеху, особенно пока у него не отросли брови и волосы на голове, которая с того момента навсегда перестала быть Черепом (был Череп, стал Левка-Химик). Однако у этой истории был еще и какой-то другой, скрытый от всех смысл, так что каждый раз, когда Левку начинали подначивать по этому поводу, он серьезно говорил: “Знаете, не все это так просто было… Ой, не просто…” И грозил пальцем кому-то невидимому.
Так Левка поменял свое прозвище с детского на более взрослое, что же до меня – то после Скели меня стали называть Мухрым (от выражения “этот человек тебе не хухры-мухры”). Получил я это прозвище за то, что хорошо играл в бильярд, – его сделал кто-то из взрослых и отдал в наше распоряжение. Ничего особенного в нем не было, но все же, почитай, это был настоящий бильярд – с металлическими шарами, лузами и сеточками. Кии были соответствующие: просто выструганные палки различной степени кривизны с кожаными насадками на конце. Устанавливали бильярд у столба, под самым фонарем, так что играть можно было до глубокой ночи, забывая обо всем на свете. И в этой игре, надо сознаться, мы здорово поднаторели. Особенно шла она у меня, в конце концов Янкель стал одним из первых, а поскольку играли навылет, то заигрывался он до тех пор, пока все шары на столе не сливались в один большой сверкающий шар, от которого слепило глаза. И даже когда все расходились по домам, Янкель продолжал совершенствоваться в “штанах” и “дуплетах”.
