Алексей Березин - Интернет-журнал Виноградова №5, 2012
– Куда тебя определили? – спросил Белов.
– В 13-ю роту 226-го полка.
– В 13-ю? – оживился Белов, – так это же в моем батальоне! Выходит нам с тобой и воевать вместе.
– Выходит так. Тогда тебе и на постой меня определять. А где сейчас батальон?
– В расположении, – сказал мой новый командир, и убил меня наповал.
Подразделение может быть только в 2-х местах: на позиции или в расположении (на отдыхе в казармах, недалеко от передовой). И чего же я такой везучий? Ну, ведь вот оно, рядом, так близко и так далеко. Проклятье.
Радует только то, что сейчас я познакомлюсь со своими солдатами. Знать своих солдат важно, нужно знать каждого в лицо и желательно по имени и вообще идеально, если ты знаешь о нем все. Это важно потому, что там, на фронте, каждый солдат – твой брат. И плевать, что я дворянин, а он – крестьянин. Плевать, что я прочитал множество книг, а он, в лучшем случае, азбуку осилил. Это не играет абсолютно никакой роли. Пуле все равно кого убить. Важно то, что вы – фронтовики. Вы оба солдаты и выполняете приказы, вы вместе живете, сражаетесь и умираете. Только он еще мал, а я уже взрослый.
Есть у офицера еще один долг. Он в ответе за своих солдат. Сколько у меня их было? Черт, да сотни! Я за несколько месяцев на войне 3 роты сменил, это четвертая. Сколько из этих солдат погибло? Почти все…. И всё из-за меня. Из-за моих контратак, из-за моего упрямого нежелания отступать, когда того требовала ситуация (сейчас я, правда, так уже не делаю; я вырос и поднаторел, научился просчитывать ситуацию и принимать правильные решения, но тогда…). И все они лежат мертвым грузом на моей совести и иногда дают о себе знать.
***
В 13-й роте по штатному расписанию должно было быть 150 человек. После всех боев в роте осталось около 40. Сегодня ночью пришло пополнение, и нас стало 120.
Тем не менее, все очень плохо. Мало того, что рота не полностью укомплектована людьми, так еще и все новобранцы или резервисты. Про унтеров, которые взводами командовали, я вообще молчу. В их предписаниях было сказано, что до этого они служили где-то в глухом городке за Уралом. От начальства далеко, людей в подчинении мало. Представляю себе уровень их подготовки. Придется компенсировать их неумение своим умением и полагаться на 40 оставшихся ветеранов, среди которых и офицеров то не осталось. Благо, хоть с экипировкой особых проблем нет.
Даже некому меня в курс дела ввести. Я часами сижу над схемами Сосненских траншей. Вот уже третий день их изучаю. Наш полк должен прикрывать деревню Сосня и подступы к Зареченскому опорному пункту. Тут все понятно, но, как известно, гладко было на бумаге.
Хорошо бы своими глазами увидеть. Я говорил об этом Белову, но тот отмахнулся и сказал, что через четыре дня батальон уходит на передовую – тогда и посмотрю.
Также у меня нет никакой информации об активности противника. Я пробовал поговорить с солдатами, да что они могут толком сказать? Тут нужен более-менее грамотный тактический анализ, да только где я его возьму? Белов – сам в Осовце месяц не был, а больше я никого и не знаю здесь. Но из слов солдат я понял одно: тут было очень «жарко», но уже несколько недель – как на курорте. Никакой активности немцев, это настораживает. Либо им Осовец больше не нужен (в чем я, мягко говоря, сомневаюсь), либо они что-то замышляют.
Сегодня опять пробовал поговорить об этом с Беловым. И опять он от меня отмахнулся:
– Да какая разница? Попрут – будем отбивать! А что они там замышляют, так пусть у коменданта об этом голова болит. А наше дело – окопное: сидеть да отстреливаться.
По-моему, он сам понимает, что что-то здесь не так, но не хочет об этом задумываться. Не смотря на это, мое рвение он не только не осуждал, но и поощрял. Он был рад, что теперь ему прислали толкового офицера, который со всей ответственностью берется за дело.
А рвение мое объяснить очень просто: а хочу жить! Жить и побеждать. И побеждать не ради славы, а просто потому, что главный закон войны – кто проиграл, тот мертв. Про плен я даже и не задумывался никогда, потому, что знаю: там я умру точно. Поэтому я сделаю все от меня зависящее, чтобы победить! Прошло то время, когда я ради спасения своей шкуры был готов на все. Было это до того, как я побывал на фронте. Сейчас я понял, что шкура моя, в общем-то, и не нужна никому, кроме меня. Зато всем нужна победа. Ну и получайте ее в полной мере! Другого пути у меня нет, как у царя Леонида под Фермопилами: со щитом, или на щите. Не стану строить из себя великого патриота, просто я всегда, по мере сил, старался хорошо выполнять свою работу. А сейчас моя работа – бить врага, вот я и бью.
Дни тянутся как резина. До выхода на передовую осталось два дня, а я уже весь изнылся. Начинаю снова впадать в меланхолию. Даже перестаю интересоваться укреплениями, которые нам предстоит защищать.
Ни с кем не разговариваю, никуда не выхожу. Просто лежу и смотрю в потолок. Снова начали сниться кошмары. Стараюсь не спать.
Я где-то читал, что кошмары снятся лишь тем солдатам, которые стыдятся содеянного. Может это и так. Мне снятся все, кто был со мной, и кого больше нет. И снятся так, что кровь стынет в жилах.
Не сплю вторые сутки. Тяжело бороться со сном, но я не хочу вновь и вновь переживать ту атаку на гору в Карпатах или зачистку небольшой деревеньки неподалеку от Львова. Нет, там слишком страшно.
Сижу в темной комнате на полу, прислонившись спиной к стене. Взгляд не поднимаю: по комнате бродят тени. Ходят рядом, я их чувствую. Не шевелюсь – страх сковывает тело, его ледяная рука уже взяла меня за горло. Это даже не страх, это – первобытный ужас. Такой, наверное, испытывали наши предки, когда видели грозу или извержение вулкана.
Кажется, что это – концентрация всего страха, который я должен испытывать в окопе, но не испытываю. Он меня догоняет позже.
Я просто сижу, обняв свои колени и уткнувшись в них лицом. Сижу так уже несколько часов. Без единого звука, без единого движения. Дико хочу курить, но боюсь пошевелиться, пока эти тени здесь. Им плевать на мои желания, они просто бесшумно бродят по комнате и шепчутся о чем-то. Стараюсь разобрать их шепот, но тщетно. Они – воплощение ужаса и говорят совсем не на человеческом я зыке.
Они – моя кара за всех погибших по моей вине солдат. За слезы их матерей, которые я никогда не увижу, но которые всегда будут преследовать меня. Каждая слезинка отзывается во мне той маленькой частичкой ужаса, который охватывает меня сейчас. Каждая слезинка рождает новую тень, новый призрак прошлого, новый ночной кошмар. Это – мой крест, мое бремя. Бремя офицера. Когда-нибудь на меня прольется столько слез, что я не выплыву и утону в них. Тогда мне и придет конец. И я ничего не могу с этим сделать, да и не хочу. Я молчу и терпеливо переношу экзекуцию.
Слышу, как скрипнула дверь. Слышу чей-то шепот:
– Милютин, – потом громче и взволновано (очевидно, увидели меня) – ты в порядке, Милютин?
С трудом поднимаю глаза. В темноте не вижу ничего. Вижу лишь силуэт. Он медленно ко мне приближается. Человек садится рядом со мной. Молчу.
– Егор, это я – Белов, – пытаюсь ответить, но просто не могу шевелить губами, – Егор, мы меня слышишь?
Не получив ответа, он встал, подходит к столу и зажигает свечку. Потом берет в руки графин с водой и выливает ее мне на голову. Окончательно в себя я прихожу после легкой пощечины. Медленно встаю. Достаю из кармана папиросу, глубоко затягиваюсь.
– Спасибо, – говорю я, и, наконец, могу посмотреть в его лицо.
Лицо спокойное. Не похоже, что он меня осуждает или удивляется чему-то. Он все понимает, ну или делает вид, что понимает. Этого достаточно.
– Выпить хочешь, поручик?
– Хочу, – говорю я после очередной затяжки.
– Тогда – за мной.
Выходим на улицу. Ночь звездная, теплая. Светло, тихо и приятно. Лишь изредка с передовой доносятся выстрелы. Делаю глубокий вдох. Воздух теплый, чистый и свежий. Камень с груди падает.
– Нужно немного пройтись, – говорит Белов. – Так как насчет пройтись?
– Да без проблем. К твоему секретному тайнику с водкой? – пытаюсь пошутить я.
– Да откуда у нас – у пехоты? – весело отвечает капитан. – К артиллеристам пойдем. Они – ребята запасливые. Кстати, ты в карты играешь?
– Только не на деньги.
– Замечательно, – улыбнулся Белов.
Мы идем. Идем молча, о том, что произошло в комнате – ни слова. Белов все понимает. Прекрасно, обожаю, когда меня понимают.
Взбираемся на холм. Отсюда видно траншеи. Вот они. Мой дом – моя крепость! Отсюда отчетливо слышна передовая. Вот щелкнула трехлинейка, а вот очередь из пулемета. Солдаты вяло постреливают друг в друга, а в небо взлетают осветительные ракеты.
– Мы на Скобелевой горе, – говорит Белов, – тут наша самая мощная артиллерия. Сейчас я тебя кое с кем познакомлю.
Я его почти не слышу. Все мое внимание приковано к позициям русских. Я сейчас не могу анализировать позицию, хотя желательно, у меня эйфория. Я как морфинист, который долго себя сдерживал и вот, наконец, получил дозу. Сердце бешено бьется, и, кажется, сейчас выскочит из груди. Ноги несут меня за Беловым, но все мое нутро – в окопе.
