Сергей Бабаян - Петрович
Перешли улицу Панфилова, спустились. Откос этот от окружной железной дороги, она еще при царе построена. Там хорошо: деревья, кусты, сверху не видно, присесть можно – народ натащил досок, ящиков, старых покрышек, даже скамейка есть… Дяди Яши, правда, заходят – а где их нет? – но редко: по рельсам проходит граница между нашим отделением и сто тридцать вторым, поэтому, как только подосиновик над кустами заалеет – все прыг через дорогу! если с той стороны пойдут – то обратно… так при случае и прыгают. Весной там, как подсохнет и верба расцветет – что ты! народу, как на улице Горького… Кой-кого, как мы говорили, – помните фильм? там этот, как его… Быков. Ну, спустились мы, нашли пару ящиков покрепче, – сели, открыли, налили, выдохнули – и по очереди по стаканчику… Хорошо! Действительно, умный человек придумал спирт. Бывало, выйдешь на улицу – серость, слякоть, ветер пронизывает, дождь моросит, люди бегут, как крысы, от деревьев одни скелеты остались – тьфу!., ну такая наваливается тоска – волком выть хочется… а принял хотя бы двести на грудь – и будто все расцветает! Вот была ветка – тощая, мерзлая, голая, ободранная какая-то, – а после стакана посмотришь на нее… прутики, как паутинки, по ним разноцветные искорки перебегают, на развилках капли горят – ах, какая красивая! Да-а-а… Спасибо. Так вот. Выпили мы по первому, закурили – я «Астру», Петрович «Беломор», – ну, теперь, само собой, нужно поговорить… О жизни. Ну и, понятное дело, спрашиваю я Петровича, за какими песнями он приехал в Москву. И тут Петрович – причем чувствуется, вовсе не потому, что выпил, а просто потому, что я его об этом спросил, – начинает мне все неторопливо, обстоятельно рассказывать… Что сам он, оказывается, деревенский, откуда-то из-под Рязани; что лет ему пятьдесят пять – помню, он говорил: годом бы раньше родился – и зацепил отечественную; что после армии он приехал в Москву, захотелось в город, и работал строителем – строил те самые дома, с гипсовой капустой и башенками, которые сейчас называют сталинскими; что мыкался он по общагам, пока на третий год своего пребывания в Москве не женился – а жена его работала маляром в том же самом управлении, что и он; что через пару лет родился у них сын Михаил, – а еще через пару лет у его жены, Валентины, завелся любовник… об этом Петрович рассказал мне без всякого смущения и без всякой к своей жене неприязни, – я сначала подумал – потому, что много воды утекло, но, как вы дальше увидите, не только поэтому… Что ради сына он готов был стерпеть – если, конечно, она своего любовника (он говорил – «полюбовника») бросит, – но дело дошло до того, что эта баба (это я говорю – «эта баба», а Петрович ее иначе, как Валентина или, в совсем уж нелестные для этой Валентины минуты – «жена», – не называл), – так вот, эта баба не то что прощения не стала просить, но и собралась с ним разводиться – и за этого своего полюбовника Петю – а он был не просто Петя, а Валентинин прораб – выходить замуж… Что их развели, и остался Петрович – это я говорю «Петрович», а какой он тогда был Петрович, тридцати еще не было, – с тем, с чего начинал: с углом в общежитии и без ничего, потому как имущество делить он не стал, а Валентина его в своей квартире не прописала: родители, мол, против, я тут сама ни при чем… «а и прописала бы, – сказал Петрович, – я бы тут же и выписался: а как иначе, не мой же дом…» – а главное, остался без сына; и что поскольку видеться с сыном ему не то чтобы не разрешали, но… чинили всяческие препятствия – то говорили, что он заболел, то к нему ребята пришли, то он с бабушкой в зоопарк уехал, нет его дома, – да и нож в сердце было ему видеть эту семью, даже знать о том, что она где-то близко, потому как он эту самую Валентину любил… мне вот сейчас самому почти столько же лет, сколько было тогда Петровичу, а тогда было мне тридцать шесть, и смотрел я на него, прямо скажу – с изумлением: ведь надо же – маленький, сморщенный, как грецкий орех, руки, как у камчатского краба, – другим я его себе, понятное дело, не представлял, – и тоже – любовь… и вот по всему по этому – а еще потому, что Москва, поломавшая его жизнь, ему опротивела, а возвращаться домой, под Рязань, было некуда: в доме у матери (отец на войне погиб) жил старший брат со своей семьей… «да и не только поэтому, – сказал Петрович, – вообще не очень хотелось вертаться, как этот… блудливый сын: десять лет черт те где носило, а приехал домой без порток…» – и потому завербовался он на какую-то стройку коммунизма, уже не помню куда, – и махнул на северо-восток… Жизнь у него пошла одинокая, безалаберная, мотался по всей стране – строил дома, валил лес, рубил уголь, бурил скважины, укладывал рельсы на Баме… три года, как я почему-то и подумал, отсидел – только не так по своей глупости, как сначала подумал я, как по чужой подлости: на стройке несчастный случай произошел, виновато было начальство, но Петрович был пьян («здорово выпивал», – признался Петрович), и на него свалили… – но алименты платил исправно и даже иногда Валентине писал, а она – может быть, совесть ела – ему иногда отвечала, – но просила, чтобы сына он не тревожил, потому что сын привык уже к отчиму (трехлетним отняли) и его называет «папой»… Петрович сына – любил, – он и сейчас, когда говорил о нем, прямо таял лицом, даже морщины у него, как у старой собаки, обвисали, – и делал так, как она просила: сыну отдельно не писал, только просил Валентину передавать от него привет… а уж передавала она или нет, неизвестно. Что о нем думал сын, Петрович не знал, – но думал, что сыну известно о его существовании: прораб Мишку не усыновил, чтобы не терять алиментов – а алименты, после всех надбавок и коэффициентов, были ого-го какие… Петрович говорил – в иные месяцы за сто пятьдесят выходило. Ну, годам к сорока пяти Петровичу надоело со стройки на стройку летать, и осел он в этом самом… не помню, ну и не важно, в общем, откуда сейчас приехал, – осел, получил квартиру и работал там тем же, с кого начинал – строителем, – только строил не сталинские дворцы, а рубил бараки для лесорубов. Жениться он так и не женился… я, конечно, не психолог, но мне показалось, что эту свою Валентину он и сейчас не забыл – потому что говорил он о ней без всякого зла, и сморщенное лицо его – конечно, не так, как при воспоминании о сыне, но тоже размякало…Так вот он жил, жил… да! – сын, понятное дело, вырос, и он с ним списался – парень уже армию отслужил, и Валентина более не препятствовала; сказать, что переписывались, нельзя, все же за двадцать лет отучила проклятая баба сына… не знаю, надо ли напоминать, что это я говорю: «проклятая баба», – но поздравительные открытки отцу он присылал – Петрович перечислял, загибая пальцы, пальцы у него были, как дубовые сучья, – черные, какие-то все переломанные и гнулись с трудом – как он плотником работал?.: на Новый год, на Первое мая и на Седьмое ноября… А Петрович писал каждый месяц – я снова подумал: плотником ладно, но как он такими руками может писать? И… самое главное вот что, он несколько раз об этом мне говорил: была у него все эти двадцать пять лет мечта – даже не мечта, а цель, – нет, смысл! – весь смысл его жизни, без этого, он говорил, я бы вообще не знал, зачем я живу – то есть зачем делаю то, а не это, – спился бы к чертовой матери: смысл его жизни был в том, чтобы увидеть сына… «ей-Богу, – сказал Петрович, и мы выпили еще по сто грамм, – после этого я спокойно бы мог помереть. Нет, помирать я не собираюсь, просто чувствую, что если бы пришлось помирать, подумал бы: ну и что? у меня сын. есть, значит, не зря я жил и… без следа не помру, а что водку пил и добра никому особо не делал – так будет мне оправдание…» – я тут, кстати, подумал, что такой мужик, как Петрович, наверное, делал в жизни добро – только этого не понимал… Да!! ничего себе не делал! – ну и память стала у меня… В аварии-то, за которую его посадили, было виновато начальство, но и косвенным-то виновником, стрелочником был не Петрович, а напарник его, – так Петрович ничего не сказал, потому как напарник его был человек пожилой… правда, Петрович мне говорил: я не знал, что дадут три года, думал – год, да и не зоны, а химии, – ну, а после приговора – чего уж там… Вы представляете? Ну… что тут можно сказать? Иногда прямо зло берет… просто псих какой-то! Так вот: смысл его жизни был в том, чтобы увидеть сына. Но… лет уже много прошло, и при этой мысли, как он говорил, чувствовал он какую-то, что ли, робость. Не мог он вот так прямо взять и приехать, и в письмах стал намекать: хорошо бы нам с тобою, сынок, повидаться… но сын намека не понял – а скорее всего, ему было не до отца – это я думаю так: он тут как раз женился, и у него самого тут же родился ребенок – знаете, как сейчас… то есть нет, не сейчас, сейчас и не слышно, чтобы рожали, – а вот раньше, до перестройки, помните, как женились? невеста хоть под фатой, а того и гляди, что лопнет, – только что на свадьбах не рожали… В общем, как я понимаю, сыну было не до отца – которого он и в лицо-то не помнил, куда там – ребенку было три года, – да и отцу на фотографиях, если вдруг сохранились, самое большее тридцать лет: встретил бы – не узнал… И Петрович затаился, год или два терпел, а потом не выдержал и написал прямо: так, мол, и так, Мишутка – то есть я почему-то думаю, что сыну он писал «Миша» или «Михаил», но мне он говорил – выпил же еще – «Мишутка», и когда он говорил это «Мишутка», на его растрескавшееся лицо прямо жалко было смотреть, – так и так, написал, Миша, хочу я к тебе приехать и на тебя посмотреть. А сын к тому времени, видимо, поумнел – или прочувствовал наконец, что сам стал отцом и что это такое, – и вдруг прямо пишет: давай, батя, приезжай, я буду рад… Ну, Петрович наш весь затрясся – это он сам так говорил – и стал дожидаться отпуска. И вот тут – совсем интересная получается вещь: Валентинин прораб вдруг возьми да помри… и стала Валентина наша опять невестой. Это, конечно, опять я говорю – но почему говорю!.: ей-то Петрович ничего не написал – а мне он сказал, что при этом известии подумал, подумал и… решил перебраться в Москву и сойтись с Валентиной… «деньжата у меня есть, – сказал он, – молодым пригодятся, да я и сам еще поработать могу». Ну, тут я прямо онемел… вот, думаю, человек! такая подлая баба, а он собирается к ней да еще и деньги с собой везет – а денег, как я понял, хоть он выпивал и вообще не копил, там собралась не шутка… на колеса, сказал он, за глаза хватит, да еще и останется. Так вот, удивился – и даже разозлился – я так, что прямо ему и сказал… не «подлая баба», конечно, а что-то вроде: ты, мол, Петрович – что? Она тебя бросила, за другого замуж пошла – как ты с ней жить-то будешь?! А он посмотрел на меня так… ну, не знаю, ласково-грустно, что ли, – и говорит: «Э, – говорит, – Алеша… Мы уже люди старые, чего нам молодость вспоминать. Жизнь наша – вот она, внуки…» Да, совсем я забыл сказать: сын у него был мен… милиционером – это немного меня поскребло, хорошо, что он мне об этом в самом конце сказал, а то бы все впечатление испортил: мало они моей крови попили – то червонец штрафа придет, то все пятнадцать, а в «девятку» пару раз залетел – выложил два раза по четвертному… И вот сын-то его как раз на Царева и жил, Валентина где-то на Щелковской – про себя я, конечно, подумал: где уж такой стерве с невесткой ужиться… и еще я подумал, не из моего ли родного отделения его сын – вот будет потеха!… Так вот. Пришло время отпуска, взял Петрович чемоданчик с гостинцами: сыну пыжиковую шапку, снохе песца на воротник, внуку – или внучке, не помню – купил в аэропорту игрушку… да еще и Валентине – вот человек!! – какой-то козий платок, – и приехал в Москву… Как добираться, ему написали, но бумажку эту в дороге он потерял – мне вообще показалось, что Петрович к этой нашей шумной, суетливой, мелочной жизни – да еще на каждом шагу какие-то билеты, справки, бумажки – был не приспособлен… так вот, бумажку, как ехать, он потерял; то есть адрес у него был, на конверте написан, – да я его, сказал Петрович, и наизусть помню, – а вот где сойти, куда повернуть, какой там магазин по соседству – этого нет, запомнил только метро «Войковская» и то, что ехать на каком-то трамвае. Ну и – промахнулся, немудрено – из тайги да в Москву, – до Пиночета доехал. А как вывеску «Пиво» увидел, решил зайти и пивка попить, а встретив меня – и по стаканчику… «не потому, конечно, что я пиво увидел, – Петрович мне говорит, – а потому, что я вдруг… ни с того ни с сего заробел. Двадцать пять лет! – а сейчас вот тебе вдруг – сына увижу…»
