Афанасий Мамедов - У мента была собака
— Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай, ты тоску мою палуба расколи о причал… — поет Нигяр, годы молодые припоминая.
Майор, как всегда, держится прекрасно, ему эпоха великих географических открытий с бесконечными качающимися палубами никогда жить не мешала, вот только сердце свое массирует он: прихватило что-то, наверное, от латунной серенады бельевых роликов, от этой русской песенки: такую тоску нагоняют они, поди, найди такой причал, чтобы ее расколоть!
Этот неблагополучный «дробный» дом, на котором со стороны улицы Губанова краской написано — «Горбачев — мясник!», а со стороны Джабара Джабарлы — «Танкист, не будь убийцей мирных граждан, тебя мама не простит», Ахмедов знает хорошо, с этого района, с этого дома, можно сказать, служба его пошла, днями-годами полетела, во взрослую жизнь складываясь. В этом доме у него когда-то молодка одна жила, основа сердечная 70-х годов, вон на ту, которая белье сейчас собирает, очень похожая. Только моложе, гораздо моложе была она. «Жизнь-жизнь!.. Куда летит э, на что уходит? Кто знает? Кто скажет?» Майор смотрит на циферблат новых часов, будто они знают, могут что-то сказать.
Много чего связано у Гюль-Балы с этим домом. Так что он прекрасно понимает, что о нем сейчас думают соседи, и что говорят на всех четырех этажах, и что будут говорить потом, он тоже знает.
Он стоит неподалеку от бараньей туши, от эмалированного таза с густой, отяжелевшей в отсутствие тела кровью и смотрит, как грузчики носят его старую румынскую мебель, хрусталь, телевизор, как жена его, Марзия, кричит грузчикам, чтобы они поосторожней несли, кричит сержантику, зятю своему, чтобы лицо умыл холодной водой, а то прямо спит на ходу. За кого дочь замуж выдала, сама не знает. Она всю жизнь это добро собирала и не допустит ни одной царапины на шифоньере. Хотя ей, пусть она околеет прямо здесь, если это не так, все равно, потому как она исключительно для дочери своей, для внуков старается.
— Гюль-Бала, что ты молчишь?! Тебя это уже не касается, да?!
Гюль-Бала морщится, играет желваками, бровями, носом, фуражку с головы седой снимает, как поляк конфедератку: при чем тут вещи — жизнь как один день пролетела, а она о вещах. Женщина — что с нее возьмешь. Глупая счастливица.
— Гюль-Бала, моему мальчику обрезание сегодня делают…
— …Бог пусть хранит твоего мальчика.
Мужчина в белой майке по имени Мехти мнется, не знает, что сказать, чтобы не обидеть милиционера.
— Долго ли будут твои грузчики мебель носить? — Осторожно интересуется он.
— Люди начнут приходить, а тут мебель носят. Ты это хочешь сказать? Да?
— Да, то есть — нет, — отфильтровал свои мысли Мехти. — Как могу я такое сказать.
— Сколько надо, столько и будут носить, — успокаивает дворового старосту майор.
Тогда Мехти, беременный мужчина в белой майке, как видно, большой дипломат, как бы между прочим приглашает участкового на свадьбу мальца: «С женою приходите, ждать будем, товарищ майор» и тут же предлагает свою помощь. Вернее, даже не свою …
— …Самед, Рамин, Фуад, Азад, Республиканец, ай Республиканец… — зовет пацанву, мелочь звонкую, помочь нерадивым грузчикам.
Гюль-Бала погонами майорскими пожимает:
— Смотри, чтобы не побили мне тут ничего.
— Под присмотром моим будут.
— Мы все у Бога под присмотром.
Мальчики идут помогать участковому, но без охоты, словно по берегу моря, по краю дороги в верблюжьих колючках бредут они. Нутро их колеблется. Особенно Республиканца. Он мальчик не местный, из Ростова-на-Дону прибыл, погостить у бабушки, сиропной восточной дипломатии отроку, воспитывавшемуся на Военведе, понять не дано. Мальчик на фортепиано всего «глухого» Бетховена играет и тайно восторгается паузностью Шенберга.
Самед передает Республиканцу гладильную доску, похожую на большое засушенное насекомое.
— Неси, доска полегче будет. — Сам берет тяжелую стопку пластинок.
— Вообще-то я мог и пластинки понести.
Самед кривится.
— Дома будешь штангу таскать.
— Да я на перекладине двенадцать раз только так…
— Не лезь, а то еще надорвешься перед Ростовом.
Старик Байрам, наблюдавший сверху разговор участкового с беломаечным старостой двора, качает головой, сплевывает вязкой табачной слюной на кондиционер внизу, на щелястую крышу дворового туалета, так, как если бы он не сидел в коляске и у него были бы силы встать, развернуться на крепких футбольных ногах и уйти, как это делают все нормальные люди, когда желают произвести впечатление на окружающих.
IV
Парадным стуком женских туфель, духами, носящими имена великих французских кутюрье, по совместительству парфюмеров-философов, от Коко до самой до Шанели, прозвучал новый бакинский вечер, тысячелетним нежно-розовым успокоительным мазком лег на сереющем бархатном небе, шепча что-то свое о верджинском табаке, галстуках, шарфиках, подвесках, браслетах… о королях и шейхах, прошедших сквозь века на одних и тех же условиях.
Во дворе уже пахло дымной бараниной и вымоченным в уксусе луком. Не нужным теперь луком, сладким красным луком и луком белым горьким, луком, вступившим в последнюю слезоточивую схватку с империей Армани и сексуальной неудовлетворенностью пудовых матрон.
У входа во двор в цепочку выстраиваются до неприличия вылизанные автомобили. Их колеса мыли жигулевским пивом, чтобы они были чернее арабского кофе, по хрому маниакально проходились войлоком, чтобы сверкал, горел на солнце, и воска, воска тоже не жалели: машина должна всю пролетающую мимо жизнь в себя вбирать, со всеми ее мгновенными тенями и бликами…
Освободившийся от румынской мебели «…леб» подбирается плавно к светофору, к выцветшей затоптанной зебре, к тому самому углу дома, из-за которого в машину стреляли националисты. «Да здравствует Народный Фронт!»
Водитель грузовика, воспользовавшись красными секундами у пешеходной дорожки, сочувствует сержантику от всего пятискоростного водительского сердца:
— Ну и теща ж тебе досталась. Вот увидишь, с печенью съест и не поперхнется.
— Тесть тоже с клыками вышел. Но я ради детей своих не успокоюсь.
— Когда в День милиции тебя дети начнут по частям рвать за то, что из капитанов никак не выпрыгнешь, не забудь мне позвонить. У меня на коньяк хватит.
Сержант смеется:
— Сначала за старую хлебовозку расплатись, потом будешь мне коньяком душу возвращать.
V
Самеду, первенцу Мехти, можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, был же он всего на год старше Республиканца. Самед уже брил и высокие скулы, и крепкие щеки, и упрямый подбородок. Вот только усы подростковые оставлял, чтобы при случае развеять последние сомнения в своей мужественности. А Республиканец — тогда еще не Республиканец, — хотя дядя, брат отца, и подарил ему на день отлучения от дурных наклонностей венгерский бритвенный набор в кожаном футляре, лишь сбривал лезвием «Спутник» легкую русую пыльцу под вздернутым носом, надеясь, что от этого волос его почернеет, пойдет густо по всему лицу, в особенности у висков — скроет «национальную» лопоухость, которой на самом деле у него не было, но которая так донимала требовательного к себе Республиканца.
Самед, никогда не занимавшийся спортом, ширококостный, жилистый, в ярости мог бы уложить того же Азада, тяжеловеса, недавно преподнесшего двору подарок в виде почетного четвертого места среди юниоров по классической борьбе. А Республиканец, изнурявший себя три дня в неделю «динамовским» боксом и два дня — железом, по системе братьев Уайдер, предпочитал во дворе дружить со всеми, благо большого труда это ему не составляло, характер был таков.
Никто из взрослых не замечал за мальчиками какого-либо соперничества. Во дворе полагали, что они успешно делят место лидера на двоих, согласовывают свои действия, когда необходимо принять единственно верное для их дворового кагала решение или же из желания скоротать время, подурачиться. А то, что Самед с Республиканцем у черного входа на грязной темной лестнице в течение получаса обрушивали друг на друга кулаки, стараясь попасть в жизненно важные центры, так то ж дети, что с них возьмешь. Хотят, чтобы в жизни как в американском кино было, потому и приходят в синяках, и кровоточат иногда.
В молчаливом перемирии гостя-пианиста и местного двоечника-авары участвовала почти вся близлежащая малолетняя шпана.
Но основное различие между Самедом и Республиканцем выяснилось в самое горячее время — зимой, в январе…
Самед только повторял за взрослыми, что они первые начали громить там, у себя, и надо донести этот факт до главного перестройщика, потому как этот факт есть чистая правда, а если их главному такая правда окажется ни к чему, пусть никто не сомневается, он создаст свой спецназ, когда вырастет, конечно. Республиканец, в отличие от Самеда, уже понимал, кто первый — для главного перестройщика не основание, чтобы сменить симпатии.
