Владислав Дорофеев - Автостоп
– Согласен ли стать цыганом?
– Нет.
К утру мы подошли к воротам, еще раз я повернул ее к себе спиной, поставил на колени и последние силы остались в этом чертовом тельце. Я не вышел, я выполз из ворот, дотащился до кювета и уснул. Я спал до полудня. А когда проснулся, рядом спала цыганка, она была в красном платье, а глаз я вчера не разглядел, и сейчас глаза были закрыты. Попахивало дымком. Что же мне нужно, я не знаю, что мне надо, а если знаю, то я не уверен, что это нужно будет большинству людей, а потому буду делать то, что хотят люди вокруг меня, потому что большинству людей не всегда удается сказать о том, что им хочется, у меня может получиться помочь им в этом. Я тронул мечту за плечо, она пошевелилась, потянулась и приоткрыла глаза. Это – уже не мечта, это моя женщина, вероятно, я скоро узнаю все о ней, я узнаю, как она ест, спит, любит, как она любит меня, какой у нее характер, как она ходит. Какие у нее глаза? А глаза водянистые. Нельзя гнаться за мечтой, вот она какая, когда в руках и уже осуществленная. Провались мечта, не до тебя. Цыганка исчезла, осталась лишь примятая трава и боль в паху, и ворота остались.
Солнце встало в зенит, хотелось пить и есть, ехать хотелось. Я же автостопист. Одна мечта преодолена, дальше, на преодоление всех мечтаний, мечты так мешают в жизни, от них нет никакого спасу, а при воплощении они оказываются с водянистыми глазами. Отказаться бы совсем от всяких мечтаний, от всяких желаний устремленных в будущее, то будущее которое мы строим во снах и рассказах, в болтовне с близкими, в плаксивости и в нежности, в страданиях и в тоске, которой не место в жизни, но как же без всего без этого. Пока не знаю, хочется и человеком остаться и быть деятелем великой мощи. Но почему всегда мечты о том, каким хочу быть? Я есть, я уже стал, ведь желание означает, что я уже стал, а дело за малым – быть.
Помню был день, когда я переезжал из Москвы в Орел на постоянное местожительство; я уже начал работать на телевидении, в отделе информации. Надо было получать багаж, где взять машину, где деньги? Я ехал по красному мосту (года четыре назад, когда красный мост ремонтировался рядом был наведен понтонный мост и это было очень экзотично и неожиданно) через Оку и подумал, а как бы хорошо написать новеллу о мужеубивице. Она зарубила мужа топором, затем разрубила на куски и часть сожгла, а часть закопала в саду.
Новелла начиналась бы так: «На дворе было темно и сумрачно, баба вышла во двор, обошла все его уголки, подошла к домику, в котором жили квартиранты, в домике тихо и темно. Баба обошла еще раз двор, проверила закрыта ли калитка. Через несколько минут она вытащила во двор мешок, огляделась еще раз, тихо прикрыла дверь, чтоб не скрипнула, тихонько крякнула и закинула мешок на спину: „Чертяка, тяжел…“. Из мешка текло мокро, черно и жутко, баба лишь чмокала языком и зачем-то пару раз облизала языком губы, ее шопот умирал во рту, даже в горле, кофточка расстегнулась, почти до пояса болтались ее груди, старые сморщенные, будто две тряпки выпали из кофточки и заплясали под мертвенным светом, будто обгоняя друг друга, сталкиваясь и извиваясь, цепляясь за ветки с потеками черной краски, что текла струйками из мешка, капая и капая. Баба была колдунья в душе, она подгадала под дождь это убийство, она была уверена, что под утро будет дождь и все следы смоет. Бочка, в которой она жгла куски мужа, стояла в подполе, она сожгла немного, все же боялась дыма, запаха дыма. Еще она боялась жены своего квартиранта, как потом окажется, не зря, жена обеспокоенная отсутствием мужа хозяйки, пойдет в милицию, хотел бы я присутствовать при том моменте, когда она будет выкладывать капитану, дежурному по отделению свое тревожное чувство и, что он ей ответит, как будет смотреть на нее, о чем спрашивать, что первое он предпримет, когда поймет, о чем она ему рассказала, хотел бы я знать, как он держит руки в тот момент, когда она произносит роковое слово. Затем я сказал себе».
Нет это потом, а сейчас нужно закончить поднадоевшего «Автостописта», и это будет мой первый шаг на пути исполнения плана литературной работы.
Когда же я приеду в город моей мечты, когда я ступлю на подножку машины, которая привезет меня в этот город «знакомый до слез», ах, ах, «до прожилок, до детских желез», пела певица на лобовом стекле, на певице ничего не было, а я спал, да так крепко, что проспал свой город, когда водитель потряс за плечо, был уже вечер, была уже ночь, я проснулся.
Деревня пронзительно светила мелкими огоньками.
Ворона улетела, в пыли остались кости, перья – останки. С бензоколонки правил в мою сторону автопоезд, на мою поднятую руку водитель кивнул и махнул рукой вперед, там автопоезд притормозил, но не остановился, я нагнал машину, водитель крикнул, что мол скорее, он опаздывает, давай мол. Я бросил сумку на сиденье, вдруг споткнулся и падая еле увернулся от колеса, грузовик прибавил, его уже было не догнать. Эх, черт. Через пару сотню метров грузовик притормозил и на обочину упала сумка. Мой фотоаппарат… Плевать. Доплелся до сумки, ремень через плечо. А дальше что?!
Беспросветная трусость, беспросветная суета – вот от чего хочется в первую очередь избавиться, отправляясь в путешествие. Каким же образом мечты стали обузой, еще точнее, каким образом, и как мне удалось понять, что мои мечты – превратились в обузу. Ну, да, ведь девица была с водянистыми глазами.
Я еду и ем, и слушаю разговоры водителей. Затем второй, который не за рулем, поворачивается и спрашивает, кто, куда, почему: журналист, Киев, наблюдения. Второй подумал, покосившись еще раз на меня, открыл бардачок и протянул несколько затрепанных листов бумаги. Что это? Это мы балуемся с Анной (Анна – это первый, который за рулем, второго звать Егором) на вынужденных стоянках.
Вот этот текст.
«Паяц и ШутПод крышей мира я стою
в пустой могиле,
и вижу свет —
вот руку протяну в оконце,
а дальше, что за ним,
возможно ничего,
и тень воды несет сухую колыбель.
Ему представилось великое осеннее исполосованное перистыми облаками небо, тупое и мягкое одновременно по ощущению.
– Постой, ты.
Это говорит паяцу отставший шут с мотком веревки через плечо черного цвета, другое плечо красное. Паяц останавливается и начинает жаловаться.
– Я доживу до восьмидесяти семи лет, меня разобьет паралич, мою правую ногу изогнет дугой, с моей поджелудочной железой случится нехорошее, я переживу всех своих сверстников, меня похоронят под черным мрамором, мир станет следить за моим последним дыханием. Я умру – мир разрыдается.
Паяц смотрел под ноги и говорил, говорил, на крик шута обернулся, не поднимая головы и машинально сделал еще полшага, но еще больший крик шута, вынудил его поднять голову и посмотреть по направлению крика, слева оказалась бездна, наполненная серым живым туманом. Паяц воскликнул. Шут сказал.
– Я спущусь, а ты подержишь веревку. Или может быть тебе самому хочется туда, уступлю место в строю. Отдохнем и решим.
Шут садится на край и опускает ноги в туман, ног нет. Паяц ложится на край бездны и смотрит в голубые небеса.
Голубые небеса,
больно мне смотреть на вас.
Туман колышется, и молчит чарующая тишина. Шут подергивая плечами, сгорбился и, склонив голову, задремал с широко раскрытыми глазами. Паяц слушает мягкую гармонию поля и бездны, ему всегда не хватало в окружающем легкости, вечности и логики. Он один, он наедине с самим собой, он ниоткуда не ждет помощи. Он знает, что возбуждение не придет извне, всю свою силу он содержит в себе, и берет силу паяц только из себя. Паяц помнит слова старинного товарища, что все на свете и хорошее и дурное дается человеку не по заслугам, а вследствие каких-то еще не известных логических законов, на которые указывал еще Тургенев, хотя назвать он их не мог, чувствовал, а назвать не мог. Паяц уставился невидящим взором в небеса.
– Шут, а у тебя плечи, как крылья.
– Только они вдруг окостенели.
Согласно поднял и опустил голову шут. У шута при разговоре вытягивается верхняя губа, совсем как лепесток. По небу на восток летят облака. Звук шутовского голоса напоминает запах ландыша. Зная характер паяца, шут приготовился слушать.
– Шут, а у тебя плечи как крылья… Шут, а что такое свобода?
Шут помнит, что когда-то у паяца были мощные жирные ноги, а потому паяц был лишь выше пояса паяцем.
Глубоко внутри шут помнит, как он плакал по ночам от одиночества, смотрел на Луну и плакал, тогда же он понял, что в одиночестве заключено мужское начало. Шут – крепкое человеческое существо, чуткое, сладострастное, он умеет слушать внутренний голос собеседника, умеет быть покорным, терпеливым, у него моментальная реакция на движение души собеседника. Шут умеет делать то, чего хотят люди, но его нормальное состояние – разлад с собой. Он умеет внешнюю энергию собирать и концентрировать, он умеет привлекать и обольщать людей. У шута прекрасные стальные глаза, мгновенно меняющие выражение с ласковых на добрые, потом презрительные, наконец, виноватые и еще много выражений имели эти глаза. Шут умел видеть, исходящие из каждого растения жизненные токи, их эфирные двойники и то, что в оккультизме называют элементалиями растительного царства. Шут чувствовал и даже знал, как происходит фотосинтез, однако, знаний своих передать никому не мог, потому что не хотел. Идея жизни его – сильная и напряженная, ухватить ее очень трудно, и он этого не хочет, а она – как струна звенит. Шут повернулся в сторону паяца.
