Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте
Спать… Полночь. Тогда в этом месте торжественно звучал гимн, внушая уверенность и стабильность, привычно и поэтому незаметно. Теперь новый. Но радио ночует без него.
…А если перелететь на ту вершину? Она над небом, внизу облака… Вечность… Килиманджаро… Слово-то какое — как старинное кружево коклюшками…
В щёку ночным пушистым облачком с усиками Туська. Хр-р-р — х-х… осторожно куда-то в ноги. Растворился…
Спасибо тебе, Боже, за всё, что у меня есть пока.
2006
Картинки детства
В садик меня водила мама. Она всегда спешила на работу, и при повороте с центральной улицы на прямую садиковскую мы прощались.
Иду. Оглядываюсь — она стоит, машет мне, улыбается. Тоже машу. Снова иду. Поворачиваюсь — её нет.
Улица грунтовая, с канавами по бокам. Зимой замёрзшими. Однажды скользалась по ним до самого садика. Чтоб лучше получалось, сняла пупырчатые калошки. В одном месте лёд стал потрескивать — топнула, и образовались веточки узором, со звуком хрустящего лёдика — сладкого леденца во рту. Всё треснутое кружево разглядела. А если второй раз ногой — что нарисуется? Подпрыгнула — и провалилась. Ледяная вода по ногам нырнула в валенки, те жадно её захлебнули-заглотили, и снизу враз защемило незнакомым мокрым холодом… Я тут же выбралась из канавы. Красные валеночки потеряли цвет и яркость, отяжелели и захлюпали, жалуясь с каждым шагом: хыть-хлып, хыть-хлып.
В садик быстро и виновато приплюхала. Нянечка сушила мои валенки на кухне у плиты. Когда все пошли гулять, я осталась в группе.
В тот вечер на ужин давали самую противную кашу — молочную рисовую. Сверху плавали жёлтые пятна и маслянисто смотрели на меня. Я старалась, отгребала жирное, набирала полный рот, но проглотить не могла, перед носом белела ещё полная тарелка — зачем так много? — воняло кашиным тёплым запахом, выступали слёзы, и — б-э… изо рта в тарелку вываливалось всё назад…
Потом стало повеселей. Привели новенькую, Лину Когай, черноволосую, с раскосыми, узкими глазами, няня её называла «корейка-канарейка». Когда вечером давали рисовку, Лина и я не справлялись, дети уходили гулять или играться, мы же — доедали. Ложкой размазывали кашу по краям за синюю каёмочку кучками и ждали, какая скорее сползёт в «озеро». Я делала ровчик посередине тарелки и смотрела, как он заполняется. Приходила мама и забирала меня от каши домой.
Летом все канавы аж до садика зеленели высокой травой и раскрашивались диковинными цветами — капелюшиками, похожими на красные и бордовые шляпки с зелёным круглым кончиком, их надеваешь на палец, и барышня для игры готова. Поигралась.
Сбоку вдоль канав проложен деревянный тротуар из досок. В одном месте, на краю, доска треснула, на ней, подпрыгивая, можно кататься. Покаталась.
А в той калитке во дворе живёт кошка с котятами, все — чёрненькие с белым. «Кис-кис-кис» — и вот один уже на руках, мягенький, пушистый, тёпленький. Кошка беспокоится, идёт за ним — «бери своего ребёночка». Дальше, с нового забора, торчит горох. Срываю несколько. Ем. Смачно. Одну половинку стрючка надломить и плёночку снять, стрючок сладкий, как сами горошинки.
На горбочке у ровчика растёт еда маленькими кустиками у земли. Листочки кругленькие, сизо-зелёные, возле стебельков и веточек — густо калачики-бублички с ноготь мизинца, тоже зелёные. Собираю и ем. Вкусные, скользковатые и сытные…
В садик попадаю как раз к завтраку, хотя есть уже совсем не хочется.
У нас появился новенький мальчишка, Генка Казаков, старше на целый год и выше на голову — «губатэнький», сказала няня, — наверное, потому, что сосёт большой палец правой руки, белый и тонкий. Тётя Маруся, его мама, работает с моей тётей Шурой, попросила меня отвлекать Генку, чтоб он забывал про палец. Его, говорила, намазывали горчицей, перцем, керосином, надёжно завязывали — ничего не помогало. Я попыталась тоже сосать свой. Невкусно, и ноготь колется.
Весь наш детсад был обнесён высоким и ровным штакетником, заплетённым виноградом. Везде виноград! Мы в зарослях его играли в магазин, в семью. Генке давала задания, он всё выполнял и забывал про палец.
Как-то в отпуск к нашей воспитательнице Надежде Николаевне приехал муж. Из Мурманска. Необыкновенная моряцкая форма очень шла к его голубым морским глазам. Дядя Виктор показал нам настоящий бинокль, давал смотреть в него далеко и близко, подарил в группу бескозырки. Из картона, покрашенного в чёрный цвет, помог сделать бинокли, смастерил три штурвала. Когда он уехал, мы играли в корабли.
У меня было любимое дерево, раздвоенное повыше моей головы. Генка надел бескозырку, взял штурвал и рулил, до того подсадив меня как юнгу на дерево. Забралась немного повыше — на мачту и говорила капитану всё, что видела, — выдумывала.
— Ты хорошо смотри. Рифы там видишь?
— А что такое рифы? — недоумеваю.
— Это большие камни из воды. Напоремся — разобьёмся и утонем.
Смотрю во все глаза. Камней-рифов нет. Ага:
— Там гуси — стая. И гусята.
— Какие тебе гуси в море?! Это чайки! Значит, скоро берег.
— А я тебе говорю — гуси! С тёткой.
— Да это тётя Дуся, сторожиха, гонит их на нашу садиковскую улицу, к канавам. Они там пасутся и плавают. Потом тебе покажу.
Разглядываю маленьких гусят: смешно трясут попками-хвостиками, идя-переваливаясь друг за дружкой. Переступаю на другую ветку… мимо — и сваливаюсь с дерева. Коленка в кровь. Генка дует на рану:
— Болит?
— Ага, — но не плачу.
Медсестра обработала и забинтовала ногу. Генка не отходил от меня и про сосательный палец снова забыл. В тот день пришёл дядя Белов, городской фотограф, — лучший, говорила мама. Он сфотографировал меня с раненой коленкой и с Генкой прямо в цветах под нашим деревом. Эту фотографию я люблю до сих пор.
Под вечер после ужина Генка повёл меня к воротам, приоткрыл их:
— Смотри.
Тётя Дуся вышла из-за поворота, стала и давай кричать:
— Гуся-гуся, моя гу-у-ся! Гылля додому! Гылля!..
Те, в дальней канаве и возле, как загелгочут, взрослые вытянули шеи, замахали-забили крыльями и бегом к хозяйке! Некоторые разогнались так, что полетели… низко, но размашисто над землёй. У самого большого — главного лоб крутой, чёрным зигзагом, в нашу сторону грозно шипит — ругается, отпугивая от стаи. Генка:
— Иди-иди, командир!..
В ту ночь мне снились гуси-лебеди и поп работника Балды из сказки, что читала мама. Лоб у жадного попа был толоконный — как у гусака… Играть в гусей всё равно не люблю. Воспитателька кричит детям: «Есть хотите?» — «Да-да-да!» — а я ведь не голодная.
Папа по райкомовской командировке уехал в район, и мама после садика повела меня к себе на работу в кинофикацию, где была бухгалтером. Она поговорила с инженером Салтыковым и шофёром полуторки, кинопередвижчиком Вырвой, который угостил меня конфетами и покрутил вокруг себя за руки «на карусели». Поставил на ноги и придержал. Потом в другую сторону — раскрутил. Он так всегда делал. Я только не понимала, что, как и зачем он вырвал, что фамилия его после этого стала такая «вырванная».
Потом мы с мамой пошли в кино. Не помню начала, там всё время играла музыка с танцами. Я на ухо спросила у мамы:
— А петь будут?
— Нет. Это балет.
Я играла на своём стуле с куколкой, она заснула под музыку, и я стала смотреть, что там на экране.
Танцевала тётя, в белом, прозрачном и лёгком. И сама лёгкая, как гусиное пёрышко. Под печальную музыку она очень горевала, в сторону куда-то, прикладывала руки к щекам, к сердцу и вытягивала их — далеко, туда. Мне стало её жалко… Тут прибежала танцевальная тётя в тёмных шароварчиках, которые как бы спустились с неё. Сейчас упадут совсем. Она прыгала, задирала ноги, резко махала руками на белую. Угрожала — гусачиха! Вдали показался дядька с намотанным полотенцем на голове, как мама, когда помоет голову. Что они собираются делать с беленькой? И я стала кричать на весь зал:
— Чёрная тётка злая и бессовестная! Она всем показывает свой голый пуп! У нас в городе никто так не делает!!
В зале стали смеяться. Мама взяла меня за руку, наклонилась, и мы вышли из сеанса. Она оставила меня возле бабушки Тоси-билетницы:
— Доця, кино уже скоро кончится, — и пошла досматривать.
Баба Тося дала мне семечек и бумажку, чтоб я туда плевала. Я плевала и думала про беленькую:
— Тётя Тоня, почему девушка в белом печалилась?
— То нэ просто девушка, то Галина Уланова. А печалилась, бо домой хотела.
— К родителям?
— Да, в свою страну.
— Её украл дядька с тряпочной головой?
— Да, доню, украл та й завиз.
— Куда?
— В Турэччыну.
— Почему?
— Так вин жэ турок. А турок нэ козак. Отака трагэдия бувае на свити.
Трагедия не выходила из головы, и в садике про неё я рассказала Генке.
