Сергей Волков - Год французской любви
Валандались со мной долго. Народу набилось в учительскую — полным полно. Старшая пионервожатая, по моему, даже всплакнула в углу. Рядились и трепали мое честное имя битых два часа. Постановили: из председателей совета отряда — вон, из редколлегии — вон, родителей вызвать в школу, самого — на педсовет, во всех классах провести собрания, усилить воспитательную работу с привлечением ветеранов и компетентных товарищей.
А ведь я хотел, как лучше! Ну похожи они — Хо Ши Мин этот и Ленин. Оба с бородками, у обоих скула калмыцкая. А уж вьетнамских пионеров от бурятских или казахстанских даже сами вьетнамцы, буряты или казахи не отличат. И все остальное тоже не со зла…
Вы сами понимаете, в каком настроении я приплелся домой. Да, родителям я все сказал. Слава Богу, с родителями мне повезло, хотя они тоже были люди советские (а других, к слову, в нашей стране и не водилось), и расстроились, что их сын покинул ряды пионерской номенклатуры, но по поводу злосчастной газеты решительно встали на мою сторону, мол, нечего ребенку доверять такие вещи. Мол, педагоги сами виноваты и шить мальчику чуть ли не антисоветчину никто не позволит.
Ладно, с этой бедой пронесло. Но оставался Бурляй и его гнилые зонские законы…
На следующий день в классе со мной никто не разговаривал. Актив класса глядел на меня с суеверным ужасом, так, наверное, смотрели на Джордано Бруно юные послушники ордена иезуитов. Бурляйская команда одаряла презрением и во время третьего урока от них мне пришла записка: «После уроков будет прОвилка. Готовься, козел!»
Но после уроков сперва было классное собрание. Любовь Семеновна брызгала слюной чуть не до Камчатки. Всплыл вчерашний срыв трудов, всем пацанам поставили неуд по поведению. До сих пор не знаю, была ли это гениальная интрига Бурляя, или просто совпадение, но так или иначе кто-то распустил слух, что трудов не будет, и именно поэтому я оказался вчера один одинешенек в мастерских.
А потом меня под усиленным конвоем поволокли на «провилку». Происходило все это занимательное действо в старой хоккейной коробке за школой, подальше от чужих глаз. Бурляй пригнал сюда всех пацанов из нашего класса, включая даже самых расчушпанских чушков, сказал речь про козла и гниду, который оборзел, падла, а потом меня долго и больно били, пинали ногами, причем, следуя блатной практике, Бурляй заставил хотя бы разок ударить меня каждого. Как там после споют? Круговая порука мажет, как копоть…
Я неделю не ходил в школу. Я два года восстанавливал свой авторитет, хотя уже на будущий год Бурляй с великой радостью начал свои «этапы большого пути», убыв от нас в спецшколу, откуда потом прямиком угодил в колонию для несовершеннолетних, а оттуда пошел дальше, на так манившую его с детства зону…
Но все это было для меня уже не так важно. Я получил урок, и наверное, урок был заслуженным и справедливым. Нельзя быть «лучшим из худших и худшим из лучших». Нельзя быть «и нашим, и вашим». Жить в мире со всем миром невозможно, ибо он, мир, очень разный, и всегда приходится выбирать — с кем ты. Ибо сказано: «кто не с нами — то против нас…»
«Обсуждение после просмотра»— Н-да, интересно…
— Погоди, а Бурляй… Это тот самый, который в машине сгорел в 95? Ну, возле заправки, ночью? Он еще на 27-ом квАртале жил? Он, да?
— Да не знаю я, может быть.
— Не, в машине сгорели тогда двое — Димон с Пестрого двора и Шанхай, рыжий. А на 27-ом нету никакого Бурляя.
— Ладно, пацаны, хрен с ним, с Бурляем этим. Дай-ка помидорчик. Кто еще чего-нибудь расскажет, повеселее?
История вторая
Серый
Мне тогда было лет двенадцать, ну в крайнем случае — тринадцать, возраст тут роли не играет. Я был обычным подростком периода полового созревания, как любят писать циники от литературы, «молочно-восковой» зрелости, в меру прыщавым, в меру упрямым, в меру любопытным.
Родители мои развелись давно, отца я по сути и не помню, и после развода мама, прихватив меня, умчалась из Москвы в небольшой городок на Средней Волге, который так и назывался — Средневолжск. Маме надо было «сменить обстановку», что она и сделала, оставив в Москве кучу престарелых родственников и двухкомнатную квартиру.
Мама моя вообще — человек уникальный. Кандидат наук в тридцать два, она произвела на руководство единственного в Средневолжске крупного предприятия — Радиопромышленного завода, неизгладимое впечатление: «Из Москвы! Инженер! Кандидат! Красавица!».
Мы быстро получили квартиру в новом доме, мама неплохо, очень неплохо — завод был оборонным, а на подобных предприятиях тогда платили, зарабатывала, жизнь наладилась, по-моему, у мамы даже были романы с кем-то из сослуживцев, но надо отдать ей должное — домой она никого никогда не водила.
В принципе, до тех самых событий, о которых я хочу рассказать, жизнь моя была абсолютно безбедной, ну, не считая мелких детских неприятностей.
Мы, ватага сверстников с одного двора, шатались по окрестностям, играли в футбол на старом поле возле «тринадцатой» школы, враждовали с пацанами из «седьмого» дома, втихаря курили, взрывали самодельные «бомбочки», играли в многочисленные пацаньи игры, словом, все было нормально, как у всех, причем — как у всех по всей огромной стране, исключая, пожалуй, лишь детей, живших в центрах больших, за миллион жителей, городов…
Первый раз о Сером я услышал случайно — мама приехала с работы, позвала меня, болтающегося в нашем огромном, метров двести на двести, заставленном гаражами и голубятнями бывших блатных, дворе, ужинать, и пока я прощался с приятелями, остановилась поболтать со своей знакомой из пятого подъезда, тетей Алиной, которая работала в книжном магазине, а по сему имела шикарную домашнюю библиотеку, которой, впрочем, любезно разрешала мне пользоваться.
Я, по совести сказать, мальчик умный, но не рассудительный, имел в ту пору одну идиотскую привычку: пугать. Я просто обожал подкрадываться ко всем своим знакомым, неслышно подбегать на улице, и вдруг резко хлопать по плечу и только-только прорезавшимся басом рявкать в самое ухо какой-нибудь бред.
Не помню, с чего, но я решил напугать свою маму. Заметив, что она стоит спиной к открытой двери нашего подъезда, я прошмыгнул вдоль забора школы, прячась за кустами, за дом, нырнул в квадратное окно давно освоенного нами, и поэтому почти родного подвала, поднялся по ступенькам подвальной лестницы, и оказался в подъезде, в нескольких шагах за маминой спиной.
Я уже было собирался выскочить с жутким криком, чтобы потом насладиться зрелищем насмерть перепуганных женщин, хотя еще далеко не факт, что они бы испугались, но тут я услышал такое, что заставило меня забыть обо всем и внимательно вслушиваться в слова.
Говорила тетя Алина. Начала разговора я не слышал, но в женских разговорах это особо и не важно — все становиться понятно и в середине, и даже в конце:
— …Ходит он в сером плаще и резиновых сапогах! Говорят, что он жил раньше на Затоне, потом его посадили за убийство, а он сбежал! Вчера мальчишку нашли в колодце канализации, двенадцать лет всего. Он его… И убил потом, ножом изрезал всего, представляешь!
— Что же его не поймают?
— Ловили уже, вся милиция на ушах, а толку! Он, Серый этот, в Разинских пещерах прячется, а там разве найдешь! Ты своего предупреди, чтобы один нигде не лазил, да и с пацанами тоже — что они смогут против маньякА!
Тетя Алина произнесла это слово с ударением на последнем слоге, и именно это почему-то ввергло меня в состояние ужаса — по городу бродит страшный маньяк в сером плаще и сапогах, ловит пацанов, насилует и убивает! Было от чего прийти в ужас! А то, что маньяки насилуют свои жертвы, я в те годы уже знал досконально — дворовое воспитание первым делом заполнило сексуальные бреши моего интеллекта, впрочем, на этом и остановившись.
Я стоял в подъезде, прикрывшись половинкой двери, и слушал леденящие кровь подробности — оказывается, за Серым человеком числились не только пацаны, но и девчонки, и общий счет его жертв перевалил за десяток, но все это он творил в других городах, и вот теперь добрался и до своей родины, до Средневолжска!
Позже, за ужином, мама коротко, опустив все подробности, сообщила мне о жутких новостях, и приказала: на улицу — ни ногой, из школы и в школы только вместе с товарищами, ни с кем незнакомым не разговаривать, домой никого не пускать, если что — бежать быстро, кричать громко.
Если мама начинала говорить со мной в таком тоне, я знал — надо подчиняться. Кроме того, лучше всяких приказов был страх — я действительно УЖЕ боялся Серого Человека, хотя какая-то, упрятанная глубоко внутри часть меня сгорала от любопытства — кто он, что он, вот бы его поймать и прослыть героем, и все такое…
На следующий день в школе страшную новость уже знали все. Мало того посреди второго урока, горячо нелюбимой нами физики, в класс вошел директор и молодая женщина в милицейской форме с погонами капитана.
