Алексей Притуляк - День сурка И.А.
Петр Алексеевич, который собирался после музыкального вступления из «Вихрей» произнести речь и уже взобрался на импровизированную трибуну — принесенный супругами Киреевыми табурет — гневно махнул музыкантам флажком, чтобы они заткнулись и не позорились сами и не позорили трибуна. Музыканты с радостным облегчением замолчали. Спасатели на крыше, приняв взмах флажка за сигнал, отпустили Ивана Афанасьевича.
Иван Афанасьевич как — то медленно и неловко перевалился через сломанную руку и, зашипев от боли, полетел вниз.
— Окно! — успела крикнуть Вероника Михайловна, в ужасе воздевая немощные руки в сторону третьего этажа.
— Не успеет! — подумал Иван Афанасьевич. — Разобьюсь. Сломаюсь.
Но жительница третьего этажа успела. Она захлопнула створку буквально перед носом у летящего вниз головой самоубийцы.
— Рано! — недовольно воскликнул Петр Алексеевич и неодобрительно покачал головой в сторону спасателей на крыше.
Те только пожали плечами: сам виноват.
— А — а–а! — донесся из «таблетки» громкий стон санитара. — Есть! Пошло!
— Кончил, — прокомментировал мальчик под сиренью.
— Ага, в рот компот! — одобрительно произнес Геннадий, прислушиваясь к стонам медработника.
Музыканты, заметив начало полета, ударили слюнявое «Прощание славянки». Митинг зааплодировал.
Иван Афанасьевич, пролетая второй этаж, отметил для себя, что идет в землю точно головой вниз, как и должно было быть с самого начала — спасатель на крыше, перед тем, как отпустить, недаром попридержал немного его ноги, позволив свеситься вниз головой строго по вертикали.
«Ну вот… — подумал Иван Афанасьевич. — Вот и все… Зачем? Зачем все было?».
Вдруг, незадолго до встречи с землей, его тело резко и как — то незаметно для него перевернулось.
Хотя — нет. Это не тело. Это небо и земля поменялись местами, потому что Иван Афанасьевич явственно ощутил, что продолжает лететь вниз головой. Только падал он теперь не на землю, а — в небо.
За мгновение до удара он поджался, скрипнул кишками, ожидая новой боли и немедленной страшной и жестокой смерти, но голова его на удивление легко пробила невесть откуда взявшуюся небесную твердь и окунулась в ослепительную синеву. Это было странно, тем более потому, что еще секунду назад над землей нависало совершенно хмурое унылое небо, а теперь оно было ярко — синее, с легкими облачками, лениво плывущими на юг, словно стайка птиц, заблудившихся с прошлогодней осени.
Марш «Прощание славянки» доносился откуда — то снизу, едва слышно. И только голос Петра Алексеевича, вырвавшего у командира омона мегафон, донесся до Ивана Афанасевича полногласно и металлически:
— Эй, товарищ! Куда, ёж твою медь?! Верни гвоздику и ленточку! И значок!
— Хорошо пошел, десантура! — оценил Геннадий полет недавнего самоубийцы.
— Помирать полетел, — цинично изрек мальчик под сиренью.
Другой мальчик, еще совсем маленький, цепляющийся за ногу митингующего отца, указывал на Ивана Афанасьевича пальчиком, плакал и причитал:
— Япатка, моя япатка! Он унес мою япатку!
Медсестра, использовавшая детскую лопатку в качестве одной из деталей шины, наложенной Ивану Афанасьевичу на ногу, быстро и смущенно — испуганно спряталась за суровыми спинами митингующих, чтобы ее не заподозрили в соучастии.
Командир омона передавал по рации ориентировку о намечающихся массовых беспорядках. Участковый Лиходеенко достал было пистолет и прицелился в Ивана Афанасьевича, но в последний момент передумал и стрелять не стал.
— Отмучился, — единогласно порадовались супруги Киреевы вслед Ивану Афанасьевичу.
А Иван Афанасьевич улетал все выше и выше (падал все ниже и ниже).
На одном особенно пушистом облачке он увидел странного пожилого человека, скорее дедушку — седого, с бородкой и во всем белом, даже тапочки на ногах у него были белые. Человек этот сидел на облаке, как на перине, болтал ногами и с интересом поглядывал вниз, на митинг, потягивая из бутылочки ароматную жидкость, запах которой напомнил Ивану Афанасьевичу о церкви и о том, что он даже не причастился в последний раз перед смертью.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он с человеком.
— Здоров, — махнул ему человек, улыбаясь. — Летишь?
— Падаю, — уточнил Иван Афанасьевич. — А вы, наверное, Господь Бог?
— Бога нет, — бодро ответил старичок.
— Как же это? — удивился Иван Афанасьевич. — А как же «Ангелом Своим заповесть о тебе» и все такое?
— Не сейчас, — покачал головой дедушка. — Он сейчас там, — и кивнул вниз, на митинг. — Нагорную проповедь произносит.
— А вы кто же? — вопросил Иван Афанасьевич.
— Две трети, — коротко ответил дедушка и погладил бородку.
— А? — не понял Иван Афанасьевич.
— Бэ! Я — отец и святой двух.
— Мне послышалось, вы сказали «двух»?
Дедушка ничего не ответил. Он в это время прислушался к тому, что происходило на митинге и, улыбаясь, качал головой в такт словам своего сына.
Иван Афанасьевич возрадовался на минуту второму пришествию. Потом спросил порывисто, встревоженный и грустный от явившегося в голове страха:
— Его опять распнут?
— Конечно, — умиротворенно кивнул две трети.
— И ничего нельзя сделать? — горестно воскликнул Иван Афанасьевич.
— Нельзя! — отрезал дедушка неожиданно твердо и даже сурово, с какой — то нескладной ревностью.
Иван Афанасьевич, который во все время беседы болтался в воздухе, цепляясь за край облака замерзшими и побелевшими от усилий пальцами, почувствовал, что ему все трудней и трудней удерживаться. Какая — то неведомая и сильная сила тянула его вверх, как вкачанный гелий тянет ввысь, навстречу смерти, воздушный шарик, не спрашивая его мнения на сей счет. Ноги Ивана Афанасьевича уже поднялись выше головы и теперь он висел в воздухе почти вертикально, почти как там, на крыше, перед последним падением. Кровь неприятно прилила к лицу. Облако под пальцами трещало и вот — вот готово было порваться.
— Уф! — тяжело произнес Иван Афанасьевич, отдуваясь от усилий и капельки пота на кончике носа. — Так а со мной — то как же? Мне куда теперь?
— Тебе — то… — задумался две трети. — Хэ — зэ… Ты же, вроде, самоубивец у нас?
— Да, — печально подтвердил Иван Афанасьевич, вспоминая, что самоубийцам рай не полагается и понимая, что неприятности только начинаются.
— Тогда извини, — покачал головой дедушка. — Тебе — в ад.
— Я понимаю, — кивнул Иван Афанасьевич, скорбно смиряясь духом, зная, что спорить и давить на жалость — занятие бесполезное. Да и недостойное. — А где это?
— Ад — то?.. Дык — там, — две трети кивнул вниз, на землю, откуда доносился нестройный хор псалмических песнопений.
В ту же минуту облако наконец не выдержало и треснуло. Кусок его неровно оторвался, и Иван Афанасьевич, с зажатым в руках обрывком, ухнул вниз…
На крыше было жарко, несмотря на ветерок, который веял здесь ощутимей, нежели внизу. От нагретого солнцем шифера веяло жаром. Иван Афанасьевич осторожно сделал несколько шагов вниз по скату, придерживаясь за высокую вентиляционную трубу.
Постояв на краю ската несколько минут в раздумье, он вытер о штаны мокрые после растаявшего облака ладони, плюнул вниз, проводил плевок глазами и стал карабкаться обратно наверх, туда, где торчала, как рога то ли оленя то ли чёрта, коллективная телевизионная антенна.
«К черту! — бормотал он непослушными губами. — К дьяволу!»
Он уже протянул руку к железной трубе антенны, когда его нога вдруг зацепилась за торчащий из шифера гвоздь. Иван Афанасьевич дернулся, подскользнулся, нелепо взмахнул руками.
