Вероника Тутенко - Берлинский этап
— Здесь такой запах, я дальше не пойду, — сморщила носик самая младшая, Клава.
Старшина не стал спорить:
— Нажмёшь кнопку, когда мы будем внизу, — показал, как работает страшный механизм.
Обратно выбирались ползком. Такие же горы из волос, одежды и обуви высились и за крематорием, но в свете дня казались еще страшнее. Смерть не делит на богатых и бедных, на расы и национальности. Одежда по итальянской, польской, французской моде вперемешку с обносками гнила под дождём одной кучей разноцветного рубища. А волосы, собранные в кучу, казались головой великана, в волосах которого причудливо сочетались разные масти.
Но ещё больший ужас внушала разноцветная гора сапог, босоножек, ботинок и туфель — разных фасонов, цветов и размеров.
Чуть поодаль от неё притягивал взгляд ярким оттенком крошечный красный башмачок.
«Неужели, крошка тоже…»
Додумывать не хотелось, хотелось уйти.
Возвращались уже другой дорогой, через Кострин.
Изрешеченный «Катюшами», он осел развалинами, над которыми возвышались редкие уцелевшие дома. Но большинство зданий война сравняла с землей, уничтожив приметы жизни.
Только на месте одного из домов алели похожие на башмачки бутоны. Некоторые уже расправили лепестки. Наперекор всему розы тянулись из каменных трещин к солнцу…
Нина не могла сдержать слёз. Старшина посмотрел на розы и зашагал быстрее.
Глава 3. «Малыш»
Возвращаясь с Потсдамской конференции на военном корабле, Трумэн чувствовал себя не меньше, чем властелином мира, да и разве не он вершил его судьбу буквально пару дней назад в уютном старинном Цецилиенхофе? Не один, конечно, но очевидно итак: кто бы и с кем не воевал, а будущее принадлежит Сверхдержаве, а он, как гениальный шахматист, может предвидеть исход игры наперёд. Например, то, что Клемент Эттли с его учительскими манерами, конечно, долго у власти не задержится, и вероятнее всего, Черчилль снова вернётся в своё кресло. Сталина, конечно, не брать в расчёт нельзя, хотя даже его внешний вид казался Трумэну нецивилизованным и странным: усищи, белый китель и штаны с лампасами и при этом от него веяло несгибаемой силой, недаром «Сталин» переводится «металлический» вроде…
Снова всплыли в памяти, как из пучины, чеканные фразы: «Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. Мы не могли не допускать польскую администрацию в западные районы, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперёд, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в её тылу существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и защищать территорию от врага. Она не привыкла к этому».
Конечно, западные границы Польши, были, скорее, предлогом застать Сталина врасплох и продемонстрировать ему принципиальность и силу. Все важные вопросы должны решаться четырьмя державами сообща, а не единогласно коммунистической державой.
Застать врасплох не получилось. Вождь как будто предвидел этот вопрос и подготовил ответ заранее, а теперь только читал по написанному. Упрямо стоял на своём и в другом, действительно важном вопросе: аннулировать вместе с нацистскими законами и фашистскую военную базу, на которую у Трумэна были свои виды.
Между бровями президента залегли две глубокие бороздки. Сам он умолчал в Потсдаме о самом главном. Вернее, упомянул лишь вскользь, как о чём-то малозначительном. И немного обидно даже, что Сталин пропустил мимо ушей его фразу о том, что Америка разработала особое оружие. Похоже, этот самоуверенный диктатор так и не понял, кто теперь истинный властелин вселенной. Что ж, может, и к лучшему.
Совсем скоро весь мир узнает, кто только что совершил революцию в истории разрушений.
Трумэн вернулся взглядом от бирюзового пространства океана, которое никогда не бывает абсолютно спокойным, к телеграмме, которую держал в руках и уже в который раз, скользко улыбаясь, прочитал сообщение Стимсона (военный министр — Прим. авт.)
«Большая бомба сброшена на Хиросиму в 7.15 вечера по вашингтонскому времени».
Трумэн набрал полные лёгкие солёного воздуха, и ему хотелось выдохнуть его вместе с радостным криком: я верил в тебя, «Малыш»!
(«Малыш» — атомная бомба, сброшенная с самолёта Б-29 на Хиросиму 6 августа 1945 года — Прим. авт.).
Новости, которые неизменно торжественным голосом сообщали в радиоэфире о сброшенной где-то в Японии страшной какой-то бомбе, вызывали у Нины тревогу. «А вдруг опять начнётся война?» — как бумеранг возвращалась одна и та же назойливая мысль, и девушка старалась отбросить её подальше, сосредоточиться на чём-нибудь приятном.
Хотя бы во-о-н на том катере вдали. Вот бы и ей на таком поплавать…
Нина не заметила, как подкралась и села рядом подружка Анька. Засмеялась:
— Что скучаешь одна на берегу? Ждёшь, когда на катере прокатят?
— Беспокойно мне как-то, — призналась Нина.
— А кому сейчас спокойно. Время такое…
Катер, между тем, причалил к берегу всего лишь в нескольких шагах от подружек.
Четверо парней в военной форме сошли на берег, и один из них, презрительно мотнув головой, громко запел:
«Под немецких куколок
Прически вы сделали,
Губки понакрасили,
Вертитесь юлой.
Но не надо соколу
Краски твои, локоны,
И пройдет с презрением
Парень молодой».
… Но двое из четверых всё же остались: уж больно девчонки хороши, да и просто поболтать хотелось. Аньке тоже только повод дай. Слушает, да хохочет. Парни оба высокие, красивые, связистами оказались, наперебой военные истории рассказывают, но не о подвигах и не о том, как друзей теряли, а всё больше забавные истории, как будто и война была не пожарищем и огненным мессивом, а так, игрой в войнушку, в которой фашистов разбили шутя.
— Что они только не выдумывали, гады, да только и нас голыми руками не возьмёшь, — усмехался беленький, с голубыми глазами.
— Ага, — второй смуглый и тоже подтянутый красавец в подтверждение слов друга вынул откуда-то из кармана изрядно измятую памятку-брошюру, состоящую всего-навсего из нескольких листов, распечатанную для солдат.
— Ой! — с наигранным испугом отстранилась Анька, увидев нарисованную чёрную ведьму, и тут же прильнула к брошюре опять, громко вслух прочитала подпись под сказочной старухой. -
Сядь-ка дружок,
Да съешь пирожок.
Пирожок-то на вид деловит,
А внутри-то пирог ядовит.
— И еду отравленную в домах оставляли, — продолжал светленький. — И в колодцы яд подсыпали. Как-то раз…
Досказать историю не дал замполит, внезапно навис, как строгий учитель над нашкодившими школьницами:
— Аксёнова! Поливанова! В столовой нужна ваша помощь.
Нина даже поёжилась от его взгляда, на фашистов и то добрее смотрят…
Помощь, собственно говоря, была не так уж и нужна. Столовую подметали только утром, но приказ есть приказ, пришлось снова взяться за веники, хотя обеим подругам была известна причина недовольства замполита.
— Аньк, ну зачем тебе этот старик? В отцы ж тебе годится.
Анька только хихикала — сверкала глазищами-миндалинами, так, что было не понять, правда ли втюрилась в лысого, похожего на бульдога майора или ведет какую-то свою лисью игру.
Любовь зла, говорят. Может, и вправду…
Нельзя же поменяться хотя бы на минуту глазами, сердцем, чтобы увидеть майора Чигракова, приземистого, с обвисшей кожей, глазами вертихвостки-подруги.
Вернее, это она раньше вертихвосткой была, а теперь ни дать, ни взять — верная жена. Сколько ни зови «пойдем с ребятами посидим» — все напрасно.
Боится, что майор увидит невзначай. А он будто чувствует в Нине врага, смотрит на неё исподлобья, так бы и испепелил её и заодно всё юное, что стоит на пути к пышной Анькиной груди.
«Люблю украинску породу. Полна пазуха цицок», — говорят о таких, и не важно, хохлушка или нет.
В другой раз, проходя вечером мимо распахнутых окон столовой, услышала Нина знакомый ворчливый голос «собьёт она тебя с пути». Просто обрывок фразы, а как ледяной водой окатили. Да, может, и «она» — не о ней, не о Нине. Может, и не с Анькой замполит беседовал вовсе? Но логика была не на стороне подруги: её очередь мыть посуду, а на других замполит если и смотрит, так только с подозрительным презрением. Не шутка, видно, последняя любовь… Нина пыталась было снова завести об этом разговор с Аней. — Твой замполит хочет нас, наверное, поссорить. — Смешная ты, Нина, — усмехалась в ответ. — Он меня ко всем ревнует. Видит же, парни молодые вьются вокруг тебя. Боится, как бы и я в молодого не влюбилась. Но такое объяснение не оправдывало замполита в глазах Нины. Ревновать — значит сравнивать себя с другими, не в свою, причём, пользу, — старость с молодостью. Значит, не так уж и любит, если не смог подняться над своим самолюбием. А кто предаёт себя самого — легко предаст и другого… Но Аня в такие дебри-рассуждения не вдавалась, порхала себе, как бабочка счастливая, и Нина решила для себя: не хочет человек — не надо лезть в душу. И всё же надеялась, поутихнут-поулягутся страсти, и снова всё будет по-прежнему…
