Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
Тетя Рут обычно хлопотала по хозяйству — подавала кексы, разливала чай в фарфоровые чашки, — а когда наконец-то присоединялась к нам (как хозяйка дома она всегда садилась во главе стола), кто-нибудь из нас, чаще всего это была я, просил ее рассказать, как она танцевала в кафе «Панорама» с английскими офицерами. Тетя Рут улыбалась и начинала рассказывать, причем ее рассказ всегда начинался одинаково:
— Когда-то, когда Хайфа была еще маленькая и красивая, а я — молодая и не слишком уродливая…
Но тут Ури, Далья или дед Йехиэль начинали кричать:
— Не слишком уродливая? Да ты же была настоящей красавицей!
Я вижу, как мой папа лукаво почесывает подбородок, прикрывает рот ладонью, чтобы скрыть улыбку, и говорит:
— А правда, что офицеры, желавшие с тобой потанцевать, выстраивались в очередь от кафе «Панорама» до самого Букингемского дворца?
— Не преувеличивай, — смеется тетя Рут, но тут же добавляет: — Впрочем, надо признать, ноги у меня действительно были красивые. И к тому же я умела танцевать — танго, румбу и фокстрот. Правда, родители мои об этом ничего не знали — гулять с английскими офицерами считалось тогда позором, — но все равно каждая мать втайне мечтала, чтобы ее дочь отхватила себе какого-нибудь английского аристократа.
Моя мама, в своем модном коротком платье, кладет ногу на ногу — а ноги у нее были само совершенство, — смеется и говорит:
— А я была для нее чем-то вроде алиби. Она говорила родителям, что поведет меня в кино, а вместо этого мы шли в ресторан «Вечерняя чашка кофе». Когда оркестр начинал играть, она заказывала мне мороженое с газировкой и шла танцевать. Она могла танцевать два-три часа подряд и все это время даже ничего не пила…
— Тетя Рут, — прерываю я маму нетерпеливо, — а расскажи нам про лорда, который в тебя влюбился.
— Да, — вздыхает тетя Рут, — был такой. Лорд Партридж. Мы познакомились с ним в кафе «Панорама». Танцевал он, правда, плохо, но один раз взял меня с собой в казино в Бат-Галим, и этот вечер я не забуду никогда. Мы играли в рулетку. Я все время смотрела на маленький серебряный шарик и чувствовала, что он словно раскаляется под моим взглядом. Мне казалось, что мой взгляд как будто вращает его и направляет прямо на нужную цифру. Все присутствующие в казино — англичане, арабы и евреи — сгрудились вокруг нашего стола, и три религии словно слились в одну, общую. Лицо у меня пылало, а сердце билось так сильно, словно я танцую или влюбилась. В ту ночь мы выиграли кучу денег. Когда мы вышли из казино, уже начинало светать, и лорд был совершенно пьян. Было очевидно, что он влюбился в меня по уши. Кстати, уши у него торчали точь-в-точь как у принца Чарльза. Мы пошли на берег моря. Лорд, как был в своем дорогом костюме, встал на колени, прямо на песок, и стал умолять меня выйти за него замуж. Поедем, говорит, со мной в Англию, будешь жить, как королева, делать тебе ничего не придется — будешь только ходить со мной на скачки и пристально смотреть на нужную лошадь. Но я решила поставить на Мони…
Этот рассказ я слышала в исполнении тети Рут много раз, и, дойдя до этого места, она всегда тяжело вздыхала. Я знала, что она очень тоскует по своему мужу, Мони. Он умер от сердечного приступа, когда мне было три года. «Прямо как мать Саманты, колдунья Эндора, — думала я тогда. — На неживые предметы воздействовать умеет, а смерть победить не способна».
На этом рассказ тети Рут обычно заканчивался, и я знала, что скоро мы пойдем домой.
Я все еще шла по улице Дерех-а-Ям. В лицо дул холодный ветер, руки заледенели, и я вдруг вспомнила то лето, когда мне было семь лет. Мама с папой уехали в отпуск, и я переселилась к тете Рут. По утрам мы ходили с ней на море — на пляж «Кармель» или на «Тихий берег», — сидели у воды и строили из мокрого песка «ледяные» дворцы Снежной Королевы, а после обеда отправлялись в зоосад возле парка Матерей и кормили бабуинов арахисом и бананами. Морды у бабуинов были страшно надменные, и тетя Рут обожала их передразнивать. Стоя возле вольера, она корчила смешные рожи и говорила, что бабуины напоминают ей английских судей в белых париках. Однажды мы видели, как двое этих «судей» совокуплялись в углу клетки, а третий, более молодой «судья», с любопытством за ними наблюдал. Время от времени он почесывался, выковыривал из шкуры блох и засовывал их в рот. Точь-в-точь как зритель в кинотеатре, поедающий поп-корн. Тетю Рут эта сценка очень насмешила. Она объяснила мне, что у некоторых пород обезьян молодые особи обучаются основам жизни, подражая своим родителям или другим взрослым обезьянам. Я готова была смотреть на них вечно. Особенно мне нравились бабуины-матери, на животах у которых, будто приклеенные, сидели детеныши, но тетя Рут уже нетерпеливо тянула меня за руку к бассейну с фламинго. Они стояли на одной ноге, разглядывали свое отражение в воде и кокетливо трясли розовыми балетными пачками. Передразнивая их, тетя Рут тоже вставала на одну ногу. Потом мы шли к клетке с марабу. Возле нее тетя Рут втягивала голову в плечи, утыкалась подбородком в грудь, превращаясь в какую-то странную птицу без шеи, и начинала стрелять глазами по сторонам. Затем мы садились на лавочку, и она доставала из сумочки посыпанные кунжутом булки с брынзой. Один раз, когда мы сидели на лавочке и ели, она дотронулась до моей руки, показала пальцем на марабу и сказала:
— Смотри, какая злюка. Прямо, как служащий банка.
По ночам мы спали вместе. Я лежала рядом с ней на месте дяди Мони. Однажды я проснулась и стала плакать, потому что очень скучала по маме и папе, путешествовавшим где-то в далекой Испании. Тетя Рут погладила меня по голове.
— Я тоже скучаю по Ури, — сказала она почему-то шепотом, хотя мы были одни и никого разбудить не могли.
Ури служил тогда на Суэцком канале, и она за него страшно волновалась; все время повторяла, что там опасно и каждый день гибнут солдаты. Мне стало ее ужасно жаль, словно она его уже потеряла (хотя он погиб только три года спустя), и я ее обняла. Она уткнулась лицом в мои волосы, и мы заснули…
…Мы едем вдоль морского берега. По радио передают песни пятидесятых — шестидесятых годов. Дождь уже такой сильный, что пора включать дворники. Яир ведет машину и молчит, а я сижу и вспоминаю ту далекую ночь. Именно тогда я с удивлением узнала, что взрослые тоже иногда боятся и тоскуют, но тоже ничего не могут поделать и только бессильно плачут по ночам. Даже сейчас, спустя столько лет, вспоминая об этом, я с трудом сдерживаю слезы…
…За несколько десятков метров до дома престарелых я увидела дом, где когда-то жила Наоми. «А вдруг, — подумала я, — она решила сегодня навестить маму и прямо сейчас выйдет из подъезда с детской коляской?» Почему ты исчезла, Наоми? Где ты? Все эти годы я пыталась представить себе, как ты живешь. Может быть, ты живешь в каком-нибудь маленьком поселке в Галилее — с мужем, тремя детьми и двумя собаками — и из окон твоего дома открывается потрясающий вид? Или ты сейчас в Бней-Браке или Меа-Шеарим[7] и носишь парик и платья с длинными рукавами. А может, ты учительница рисования в Хайфе, мать-одиночка, или, как твоя мать, сошла с ума и сидишь в психушке? В больнице Блюменталя или в Тират-а-Кармель? Йоэль ведь уже давно тебе это предсказывал, и ты всегда этого ужасно боялась. А может быть, ты живешь в Париже? У тебя большая студия на Монмартре, и из твоего окна видны купол собора Сакре-Кер и облака. Днем ты рисуешь, по вечерам сидишь в кафе и джазовых клубах с писателями, художниками и музыкантами, а летом ездишь в экзотические страны со своими любовниками-натурщиками… Интересно, ты тоже теперь похожа на женщину из раздевалки? Вспоминаешь ли ты меня хотя бы изредка?..
Это твой дом. А вот и твоя фамилия на почтовом ящике. Я слышу голос твоего саксофона — то тоскливый, то болтливый, то шаловливый…
— Я люблю его, потому что он очень человечный, — сказала ты однажды.
— Кто? Саксофон? Или твой «наш»?
— Оба…
…Да, Наоми, я вполне могла бы сейчас постучать в твою дверь. Мне откроет твоя мама, я спрошу, где ты, и она мне, разумеется, скажет. Но я не постучала. Я миновала твой дом и пошла дальше. Пусть все мои вопросы так и останутся без ответов…
К высокому зданию дома престарелых вела дорожка между двумя зелеными лужайками, выложенная плиткой. Одной рукой я прижала к себе горшок, а другой толкнула стеклянную дверь. В вестибюле в инвалидном кресле сидела старушка. Она все время с маниакальным упорством возила кулаком по поверхности пластмассового подноса, прикрепленного к ручке кресла, словно пыталась стереть какое-то невидимое пятно. Ее глаза смотрели в пустоту, а рот был удивленно раскрыт. Видимо, она никак не могла смириться с тем, что еще вчера была девочкой в короткой юбочке с бантом в волосах и прыгала через веревочку, а теперь вот сидит здесь, в инвалидном кресле…
