Юрий Герт - Северное сияние (сборник)
— За что он вас так, Лиза? — спросил я, чувствуя, что должен что-то сказать, и одновременно сознавая грубость, бестактность своего вопроса.
Но, казалось, она только его и ждала.
— Было бы за что... А то к завстоловой приревновал, будто я с ним любовь кручу... А промеж нас никогда ничего такого не было... Вот как перед богом... А хоть бы и было что... Да от такого-то зверя куда только не сбежишь... От него ведь и слова человеческого не дождешься, все рычит, а чуть что — кулаки в ход пускает...
Она плакала, словно только сейчас осознав, где она, что с ней... И то твердила, раскачиваясь из стороны в сторону: "Срам-то какой, стыдоба-то какая, господи!..”, то колотила кулаком в дверь, приговаривая: "Чтоб тебе заснуть да не проснуться, окаянному!..”, то рыдала, обхватив лицо руками.
Мне было двадцать два года. На уроках я требовал, чтобы ученики знали монолог Сатина наизусть ("Человек — это звучит гордо!”), пушкинское "Послание к А. П. Керн” звучало для меня, как молитва, женские слезы надрывали мне сердце, сводили с ума. Глядя, как содрогается от плача все ее худое, угловатое, как у подростка, тело, я говорил, расхаживая по комнате, что не понимаю, как она, Лиза, может так жить, смиряться, терпеть, чтобы кто-то издевался над ней, поднимал на нее руку...
В комнате было холодно, из окна дуло — все по той же причине, в целях экономии времени, я не заделывал на зиму щели. Набросив на плечи пальто, как Чапаев — бурку, я продолжал ходить, точнее — кружить по закутку, остававшемся в комнате свободным, и рассуждать с нарастающим пафосом о том, что человек, покорно сносящий, что над ним измываются, не достоин называться человеком...
Лиза постепенно затихла. Такие речи ей были, видно, в новинку.
— Да куда же я денусь? — говорила она, по временам еще продолжая всхлипывать. — Куда я пойду, кому я нужна?..
Что я мог ей ответить?.. Я сказал, что моя комната, если понадобится, в полном ее распоряжении, я буду ночевать в школе. Сказал, что давно хотел поговорить с Николаем, и в том, что случилось сегодня, есть и моя вина...
— Да он же вас и слушать не станет, еще и пришибет!..
Глаза ее, омытые слезами, смотрели на меня недоверчиво, но вместе с тем какое-то мягкое, благодарное сияние исходило от них, озаряя все ее распухшее, разбитое лицо...
Взгляд ее отозвался во мне. Я остановился с нею рядом, погладил ее по голове, по руке, лежащей на колене... Она сделала движение отдернуть руку, но не отдернула. Казалось, мы были оба смущены внезапно сблизившим нас порывом.
Только теперь я заметил, что ей холодно, и рука ее была холодной, озябшей.
— Хотите чаю, Лиза? — сказал я. — Вы пока лягте, укройтесь, а я вскипячу чайник...
— Кто же среди ночи чаевничает... — усмехнулась она, передернув плечами. Но прилегла, укрылась. Газеты под ней ожили и зашуршали.
— Ой, что это у вас?..
Я объяснил.
Она хихикнула:
— Вы и спите так?.. На газетах?..
— Чего ж здесь такого?
Лиза накрылась одеялом с головой, и я услышал, как она давится смехом, пристанывая: “Ох, не могу...” Потом она откинула край одеяла, высвободила голову:
— Бедный вы, бедный!.. — вздохнула она жалостливо.
Я промолчал. Я кое-как примостился за столом, во время сооружения баррикады потерявшем привычное место, и читал, вернее, прикидывался, что читаю Шахова. Глаза у Лизы были зажмурены, но я видел, что она не спит, а тоже прикидывается — и наблюдает за мной.
Было около трех. В бараке стояла глубокая, не нарушаемая ни единым звуком тишина — ни.единым, если не считать время от времени долетавшего из-за стены похрапывания Николая.
— Вы что же, так и будете всю ночь сидеть?
Я что-то пробубнил по поводу завтрашних уроков...
— Да уж какие там уроки... — перебила она. — Вы ложитесь, места хватит, а то ведь как получается — мало что явилась незванно-непрошенно, еще и хозяина с постели согнала...
Я молчал, не зная, что ответить.
Она приподняла голову, облокотясь на подушку. Трудно сказать, чего больше было в ее глазах: любопытства или насмешки.
— Потешный вы... Или вы меня боитесь?.. Да я вас и пальчиком не затрону. Вот так отодвинусь, к стеночке притулюсь, а вы — с этого краешка... Или хотите — наоборот...
Она отодвинулась к стене, освобождая середину кровати. Теперь, лежа на боку, она повернулась ко мне спиной.
— Что же вы?.. И свет погасите, чтоб глаза не резал...
Сердце мое стучало, тяжелые, частые удары отдавались в висках. Пальто, которое я набросил, сидя спиной к окну, сползло на пол. Я поднял его, ладонью смахнул пыль...
— Что же вы? — повторила она нетерпеливо. — Я спать хочу...
Я не двигался.
Она обернулась ко мне. Видно, моя медлительность ее насторожила, ей показалось, я к чему-то прислушиваюсь. В комнате громко стрекотал будильник, поставленный, как всегда, на шесть утра, и за стеной по-прежнему похрапывал Николай.
— Да он так и будет спать, как медведь в берлоге, — сказала она, то ли успокаивая меня, то ли сама успокаиваясь. И зевнула. — Ишь, скот, паразит, всю меня измордовал, фингалов наставил... — Выпростав из-под одеяла руку, она, морщась, провела по ней другой рукой, прислюнила царапины и снова укрылась, закуталась.
Прошла минута, другая...
— Ну, скоро вы?.. До чего вы робкий... Вроде и не мужик вовсе... Только с нами, бабами, это ни к чему... — Я не видел ее лица, она лежала ко мне затылком, но по ее насторожившейся спине, по всему ее неподвижному, напряженному телу я чувствовал, как она ловит каждое мое шевеление, каждый шорох.
— Знаю, фонари да фингалы кому же личат... Я и говорю: вы свет погасите, чтоб на них не любоваться...
Все было в ее голосе — горечь, обида, упрек...
“Вроде и не мужик вовсе...” Как было против этого устоять?...
Я был уже рядом с выключателем, находившемся у двери, там, где в углу, на пирамидке из кирпичей, стояла плитка, но в какой-то момент оглянулся — и в глаза мне бросилась веточка мимозы на фоне промороженного насквозь окна. Махристый иней в палец или два толщиной покрывал стекла, за ними была ровная, плотная, не убывающая в течение суток чернота. Сквозь нее чудом пробивался золотой солнечный лучик, он свернулся, съежился в пушистый комок и повис, парит над подоконником... Поворот выключателя — и он исчезнет. Останется мертвая наледь на стеклах и пустая банка из-под майонеза...
Я включил плитку, поставил чайник. Зачерпнул из ведра холодной воды и выпил полную кружку — маленькими, медленными глотками. Накатившая на меня волна схлынула, я снова был на берегу.
— Спите, Лиза, — сказал я, виновато притронувшись к ее плечу. Даже сквозь одеяло я чувствовал, каким оно сделалось жестким, враждебным. — Вы спите, а я посижу, мне кое-что надо еще доделать... Я чай поставил, погреться, хотите — и вам налью...
И тут она взвилась штопором, соскочила с кровати, бухнув босыми пятками в пол.
— А пошли бы вы с вашим чаем — знаете куда?..
Она прострелила меня глазами и рванулась к двери, ведущей в коридор. Даже лопатки ее, торчавшие из-под разодранной сзади рубашки, трепетали от ярости.
— Откройте!.. — крикнула она, не сумев сладить с ключом.
Я пытался ее остановить, удержать — напрасно, предложил свои шлепанцы — она отшвырнула их ногой... Но по выстывшему, продуваемому сквозняком коридору она скользнула к своей двери вся вдруг сжавшись, похожая на мышонка, бегущего к своей норке по снежному полю...
10
Утром, наглотавшись крепчайшего чая, но все еще с дремучей головой, я отправился в школу. Но едва я вышел на улицу, едва щеки мои куснул мороз, похожий на молодого, игривого пса, и под моими подошвами весело захрустел наметанный ночной поземкой снежок, как все, что случилось до этого, представилось мне сном, вымыслом, бредом... Дорога, по которой я шел, была ярко освещена фонарями, не гаснущими здесь ни днем, ни ночью (впрочем, какой же бывает полярной ночью “день”?), чем ближе к школе, тем гуще делался поток ребят, вокруг слышались их звонкие, перебивающие друг друга голоса — казалось, они взлетают в небо и вьются там, среди тьмы, резвыми светлячками. Со мной шумно здоровались, я стремился попасть в тон. Поселок, оставшийся позади, тоже проснулся. В домах загорались цепочки окон, вспыхивали витрины рано начинавших работу магазинов и столовых. Грузовые машины, крытые брезентом, похожие на толстых черных жуков, развозили утренние смены, и Апатитовая картинно сияла в перекрестии устремленных на нее прожекторов...
Но по пути к школе я вдруг подумал, что не буду вправе появляться в ней, не буду вправе чему-то учить ребят, говорить с ними о Пушкине и Толстом, а по вечерам садиться за Шахова, и так далее, и так далее, и не буду вправе писать письма в Москву и получать письма из Москвы, письма и бандероли, и не буду вправе даже попросту смотреть людям в глаза, если допущу, чтобы сегодняшняя ночь повторилась... Решимость моя окрепла, когда Наталья Сергеевна, задержав меня после короткого совещания в своем кабинете, словно бы мимоходом, но со значением уронила:
