Джим Гаррисон - Волк: Ложные воспоминания
Много позднее, когда я отвез Маршу домой и вернулся в халупу, я подумал, что никогда еще не получал такого удовольствия почти без единой мысли; происходившее происходило в чувственном тумане и прерывалось лишь глотками холодной воды и несколькими сигаретами. Даже возвращение к ее дому казалось расплывчатым, гипнотическим. Странно было осознавать, что эту девушку можно любить без слов, что язык для нее — только помеха. С Маршей всегда так. Мы болтали, и смеялись, и гуляли по округе, и вообще много чего делали, но стоило начаться нежностям, они тут же превращались в абсолютно бессловесный обряд. Когда мы занялись любовью в первый раз, была кровь, но Марша, очевидно, не сочла свою девственность достойной упоминания.
Ну вот, из оставшихся в палатке щепок я развел тусклый трескучий огонь, которого едва хватило, чтобы сварить кофе. Дыхание вылетало из-под полога облаком: несмотря на июнь, было недалеко до мороза. В Нью-Йорке у людей с деньгами уже появился особый чемоданный вид, когда они вот-вот отправятся в отпуск, не важно, продлится он две недели, месяц или, как для некоторых жен, целое лето. Барбара с ребенком уедет в Джорджию, возможно, оставит его там и отправится в Европу. Когда мы познакомились, в ней чувствовался безнадежный слом, странная покорность вперемешку с агрессивным декадансом, за этим угадывался продуманный план, как у всех немногочисленных девушек, помешанных на литературе особого сорта и надумавших выстроить свою жизнь на фундаменте из прочитанных романов. Я познакомился с ней в «Ромеро», баре Виллиджа, куда ходят люди разных рас и куда она явилась в компании долговязого негра из ее класса по рисованию. Через час она была истерично и громко пьяна, а приятель стыдливо отвалил.
— Ты наполовину мексиканец? — спросила она.
— Нет, — сказал я, едва не застыв от смущения.
— Ну а похож. Точно?
— Может, немного и есть, — соврал я.
Мне хотелось сделать ей приятное. Она походила на модную модель, самое красивое создание из всех моих знакомых.
Несколько минут мы бессмысленно болтали, потом я заказал ей выпить, но бармен не стал наливать. Она выскочила из бара, я следом, абсолютно уверенный, что растянусь между табуретом и дверью. Бармен ухмыльнулся. Я чувствовал себя взрослым и умудренным жизнью, однако неуклюжим. Мы прошли несколько кварталов — она молчала и шаталась — до небольшой закусочной, где выпили кофе, и официантка сказала, чтобы я уводил девчонку поскорее, пока ее не начало рвать. У меня в комнате она быстро разделась, за неимением пижамы натянула мою футболку и нырнула в постель. Заснула раньше, чем я успел рассмотреть ее тело и что-то сказать. Я лежал в кровати голый, гладил ее по животу, но она уже вовсю храпела. У меня кружилась голова и нелепо немело тело, как примерно год назад, когда я натягивал на себя форму перед футбольным матчем, зная, что в ближайшие несколько часов меня отделают так, что места живого не останется. Я полежал некоторое время, трогая ее грудь, ноги и между ног, там я и оставил свою руку, размышляя, что впервые сплю всю ночь с девушкой и что это не по-человечески — пользоваться беззащитностью пьяной. Ее живот урчал у меня под рукой, и я надеялся, что ее не начнет рвать, поскольку чистые простыни мне светят только через четыре дня. Затем я встал, зажег свет и стал смотреть на нее, сначала издалека, потом очень близко, с одного или двух дюймов, если говорить точно. Я думал, у меня сейчас разорвется сердце, потом опять лег, навалился на неё, пытаясь войти, но кончил, едва коснувшись.
Я проснулся на рассвете в тоске и муках совести, сел в кресло под окном и стал смотреть на Барбару. В тени кровати она дышала глубоко и спокойно, простыня задралась так, что видны были гладкое бедро и белые полукружия на спине, след от лосьона для загара. Я привык просыпаться рано, хоть и ненавидел утренние часы в городе, клацанье и шипение мусорных машин на пустой Гудзон-стрит, мутный свет — даже летом солнце никогда не становилось до конца ясным — и запах, словно побрызгали маслянистым химикатом. Она пошевелилась, затем перевернулась на живот, простыня сбилась, сползла еще ниже и обернулась вокруг бедер. Словно фотография из порножурнала. Никакого возбуждения, только неожиданная вялость. Она словно излучала тепло, и спать рядом с ней было душно — от нее исходил странный запах почти выветрившихся духов; с первыми лучами солнца комната словно сжалась от мучительной бессонницы. Час или два я продремал в кресле и проснулся от полноценного уличного шума. Она все еще спала, но теперь накрывшись. Я вышел в коридор, залез под душ, а когда вернулся, она стояла перед водруженной на комод электроплиткой и варила кофе.
— Эти ниггеры специально меня напоили, — сказала она, улыбаясь.
— Я такого не помню.
Она добавила в кофе холодной воды и торопливо его выпила. Затем завернулась в болтающуюся простыню.
— Хочу в душ.
Я объяснил, где он находится, и предупредил, что с горячей водой нужно осторожнее — когда она там вообще есть, можно обжечься. Голая девушка — ну или почти, главные части все равно голые — пьет кофе у меня в комнате. Мне уже хотелось вернуться домой и рассказать об этом старым друзьям. Я повалился в кровать, там было тепло и пахло пивом.
Я лежал прямо в брюках и глубоко дышал, силясь успокоить нервы. Вернувшись — как показалось, через час, — она встала рядом с кроватью совершенно голая и короткими нервными взмахами стала расчесывать волосы, глядя на меня сверху вниз. Я приподнялся и коснулся ее. Она повернулась, бросила расческу, легла рядом, протянула руку и расстегнула мне штаны. Я быстро стащил их с себя, и мы стали целоваться. Я вошел в нее без промедления, хотя она была еще не готова.
Ранним вечером в тот же день я проводил ее до угла Макдугал, где можно было поймать такси. В небольшом парке за высоким забором дети играли в баскетбол. Она оставила мне свой адрес и номер телефона. Я чувствовал себя другим человеком, и мне было интересно, заметно это или нет. Мы трахались, спали и курили весь день напролет, лишь один раз выскочив в магазин за какими-то лакомствами. Она брала в рот, что до этого случалось со мной лишь один раз с проституткой из Гранд-Рапидса, и я тоже ей лизал, чего никогда не делал раньше, хотя дома с друзьями мы об этом читали. Предполагалось, что все уже попробовали женщину на вкус, а если какой-то бедолага признавался, что еще нет, все смеялись с видом знатоков, и не важно, где это происходило — в раздевалке или на ферме. Я чувствовал себя больным и измочаленным. В девятнадцать лет день, отданный траху, едва ли не равнялся всему, что происходило в моей жизни до этого свидания. Любопытство на какое-то время было удовлетворено, я еще чувствовал на руках и на губах ее запах. И в носу. Завалившись в «Ералаш», я громогласно потребовал эля, что кардинально отличалось от моей обычной манеры бормотать себе под нос с деревенским акцентом Херба Шрайнера,[8] который ньюйоркцы понимали с большим трудом.
Остатками щепок я высушил и заставил разгореться небольшое полено. Поджарил картошки с луком и съел ее прямо из сковороды. Было почти темно, однако ясно, и первые лучи солнца пронзали пар, поднимавшийся от подлеска и деревьев. Так же это происходило в Черном лесу 1267 года, когда натягивали башмаки проснувшиеся на сыром рассвете крестьяне. Я протер рубахой ружье, снял прилипшие к холодному стволу комариные шарики и снова отправился вверх по ручью, чтобы продолжить с того места, где за день до того мой путь прервал дождь. Судя по карте заповедника, это была самая глухая часть леса, не отмеченная даже просеками, а тонкая струйка безымянного ручья, у которого я поставил палатку, брала начало в ближайшем из двух небольших озер и, постепенно расширяясь, текла на север, к озеру Верхнему.
Примерно в миле от палатки я наткнулся на коническую горку свежего медвежьего дерьма. Лакомился малиной, должно быть. Минуты две ушло на то, чтобы прийти в себя от неожиданности, затем я вспомнил, что барибалы людей почти никогда не трогают. Промокнув до пояса, я осторожно прокрался через влажный папоротник и примерно в сотне ярдов впереди, на холмике, торчавшем у края болотца, увидел медведя. Почуяв мой запах, он резко обернулся, затем с почти неразличимой быстротой обрушился в болото и с пыхтением исчез.
Все они были одинаковы. Убежденные в этом, они крутили свои детали вокруг единственной головы, части тела тоже были равнозначны. Когда ты молод и провел целое утро в воскресной школе, у тебя перехватывает дыхание при виде напечатанного в словаре слова «грех». Иезавель, Мария Магдалина, Руфь у моих ног, дочери Лота, наложницы Соломона. Они стали причиной бешенства в Гадаре, когда некий безумец, вновь и вновь разрывавший путы, был исцелен, а духи вселились в стадо свиней, их было три тысячи, все они бросились в море и ушли на дно. Пена и волны от утопших хрюшек. Я множил свиней из нашего загона, что рядом с кукурузным амбаром. Их было восемь, и я с трудом представлял себе тысячу, в каждой — дух порочной женщины. Когда ты раскаешься и очистишься от греха, дюжина женщин по всей стране, с которыми ты плохо обошелся, почувствуют это и бросятся в Красное море или в загон для свиней. Можно отметить их булавками на карте Соединенных Штатов и Канады. Лучше б тебе быть холодным или горячим в Лаодикее. За курятником трусы сползают с бедер. В двенадцать лет она сказала: хочешь, покажу попку. Прямо тебе в глаза, и некому исповедаться. Умершая женщина, которая раньше каждую среду играла на пианино во время вечерних молитвенных собраний, сейчас на небе и прекрасно видит, чем ты занимаешься дома, на работе или во время игр. От мертвых не спрячешься, они не могут нам помочь и наверняка из-за нас рыдают. Кудахтанье кур, исцарапанная их ногами земля. У тебя нет волос, а у меня уже немного есть. Говорят, после дня рождения у меня тоже будут. Дядя воюет в Гвадалканале, его могут убить. Ты ее трогаешь. На собрании назарян в круглом шатре проповедник говорил, что маленькая девочка, упавшая в загон и сожранная свиньями, это наказание молодой паре, ее родителям. Он обратился к пьянству и женщинам. Она — к пьянству и другим мужчинам. Потом они услыхали по радио гимн, много людей молились за них, особенно их матери, они плакали под звуки радио и просили о милости. Вскоре у этих родителей появился другой ребенок. Господь по-разному творит Свои чудеса. Я стану миссионером, поеду в Африку и буду спасать диких негритянских язычников, презрев невзгоды и опасности в виде львов и змей. У нее голая попа, куры кудахчут и ходят кругами, думая, что мы сейчас будем их кормить. Миссионер играл на аккордеоне, пел гимн на африканском языке и показывал слайды с видами Черного континента. А еще портрет прокаженного с огромной челюстью и одним ухом, обращенного в христианство во время миссии. Девочек там выдавали замуж в десять лет, всего лишь в четвертом классе. Я нашел в столе у двоюродного брата книгу о Флэше Гордоне,[9] где Флэш Гордон в ракете пропихивает свою штуку через женщину, а на другой стороне ее берет в рот мужчина. Тут входит, там выходит. Еще Джо Палука,[10] в боксерских перчатках и спущенных до коленей трусах, перед боем, посмотреть на который собралась куча знаменитостей. Один мой приятель дал черной служанке пять долларов из денег, подаренных ему на Рождество, чтобы она задрала перед ним юбку. Не знаю, как там у нее и что: под юбкой были трусы. Пять долларов. Как-то вечером, катаясь в лодке по озеру, мы заглянули в окно, и на ней вообще не было никакой одежды. Я не уверен, что все они одинаковы — если у них разного цвета волосы, то и сложены они должны быть по-разному. Но когда я прошел сквозь воды прямо в белых бумазеевых штанах, все было иным, и в груди у меня разрывался на части Святой Дух из крестильной купели. Наверное, я слишком долго задерживал дыхание. Это продолжалось — дух — целую неделю, хотя отец и говорил в шутку, что так часто принимать ванну вовсе не обязательно. Язычник я, что ли? Билли Сандей[11] оберегал моего отца два дня, но на третий он напился. Это называется рецидив.
