Гас Ван Сент - В Розовом
Кстати, мы как раз взялись вербовать народ на курсы по выходу на уровень-2. Ты мне эту идею подал, так и сделаем: будем собирать их на маленькие сейшны, типа по-соседски, и рассказывать, куда мы их хотим взять. Лучше говорить все как есть, правда? Знаешь, я уже раз пробовал. Тут неподалеку был «счастливый горшок» — это такая вечеринка, когда каждый приносит свой горшок с… едой, а ты с чем подумал? (Ха-ха.) Так вот, пришли мы на этот «горшок» и все им как есть расписали. Причем народу дико понравилось. Половина ребят вообще признались, что всю жизнь только этого и ждали. Просто, как пятью пять: все записались, сдали деньги и все такое.
Будем продолжать в том же духе. Жди писем. А пока мы поснимаем кинчик.
Слушай, что мы под киношников косим — самое то, на пятерочку. Только зря ты нас умно выражаться не выучил. Хотя не страшно, мы как раз на фоне всех этих тупарей классно смотримся.
Тут я всякие сценарии придумываю и потом рассказываю голубому рекламщику. Надеюсь, он не станет меня совращать. Ничего, справлюсь.
Эй, брательник, может, поснимаем вместе, когда вернемся? Было бы круто. Есть у меня одна идейка под кодовым названием «Немо». Напишу попозжее.
Ну ладно, пока все. Никто не вломится в передачу? Хотя у тебя все схвачено, ты ж у нас умняга Ну, чао.
Мир тебе!
Джек.
Глава 5
На улице почти сумерки. Свет хороший, но его мало. Некоторые жители Саскватча не выключают дома свет даже днем, чтобы не жить в потемках. В темноте человек склонен к самокопанию, а от этого и застрелиться недолго. Нам не хватает света, очень не хватает. Может, поэтому здесь так много специалистов по освещению.
Умелое телевизионное и сценическое освещение — вот что сделало Саскватч родоначальником инфорекламы. Это уж потом в игру вступил Лас-Вегас. Кроме нас, мало кто прячется от дождя в душных залах и снимает ролики. Кроме нас, мало кто сидит дома и их смотрит.
Ух ты! Только что позвонил Джек! О боже, он сказал, что придет с Мэттом на барбекю! Спайк [23] на велосипеде заехал к ним и передал, чтобы они мне позвонили (у них ведь нет телефона). Спайк легко согласился: как я понимаю, у них там куча травы, значит, есть что стрельнуть. Он это дело любит.
Меня только одно тревожит: а вдруг Мэтт завтра работает на бензоколонке? Вот облом будет! (Это словечко я от них подцепил.) С другой стороны, тогда они не устроят очередной спектакль. И не поставят меня в неловкое положение перед друзьями. Не будут говорить «типа», курить травку и целоваться без любви. Только почему-то я даже хочу оказаться в неловком положении.
Я пристрастился к ощущению неловкости, вот что! Как они, наверное, пристрастились к своей травке. Это я только что понял.
Интересно, у всех так?
Все, больше о Джеке писать нечего. Жду новых событий.
В центре города, у бара «Келли», я неожиданно встретил Мэтта.
Похоже, он потихоньку становится алкоголиком. Не будь он так молод, я был бы в этом уверен. В детстве Мэтт занимался профессиональным лыжным спортом. Интересно, бил ли его отец? Кто-то наверняка бил: уж очень он беспокойный. А если и нет, то теперь он бьет себя сам.
Мэтт говорит, что его отец пишет книгу:
— Трактат о розовом цвете. Мой предок кропает ее всю жизнь и никак не может закончить. Он вообще странный. Говорит, что это цвет отеля «Беверли-Хиллз», где он часто бывает. И цвет внутриутробный, in utero [24].
Ему-то откуда знать? Еще не хватало, чтобы он начал рассказывать мне о своей девушке! Ненавижу подобные откровения.
— «Розовый» обозначает высшую степень красоты и совершенства, — продолжает Мэтт. — Например, «видеть в розовом свете» значит считать кого-то или что-то идеалом. Розовый оттенок со временем приобретает выцветшая кинопленка.
— Да знаю…
— Этот цвет очень любила Джуди Гарленд, это ты тоже знаешь? В розовый выкрашены стены в вытрезвителе. Сначала это успокаивает, но через восемь часов просто сходишь с ума, если не сошел раньше. — Мэтт идиотски ухмыляется.
Видно, Мэтт неплохо знаком с американскими вытрезвителями.
— А ты по вытрезвителям спец, да? — подзуживаю я, но он продолжает ухмыляться.
— Розовый цвет был символом Римской империи. Он сочетается с голубым…
Молодец, Мэтт! Вот это по-нашему!
— Это цвет силы и, типа, секса. Это цвет свиней, в которых мой батя души не чает. Представляешь, чувак? Он без них жить не может.
Значит, его отец держит свиную ферму. Этакий эксцентричный фермер-свинолюб.
— В первый раз он рассказал мне о книге за ужином в «Беверли-Хиллз»: типа, может, я сниму по ней фильм. Битый час что-то там вещал, но я только ушами хлопал. Слишком тихо говорил. — Мэтт покачал головой, словно это его расстраивает до невозможности. Странный он какой-то. Загадочный. Не пойму: правду он говорит или так, на ходу сочиняет?.. Часто люди только делают вид, что говорят серьезно.
Я спрашиваю Мэтта, нельзя ли эту книгу почитать.
— Мой отец уже давно с ней носится, но самой книги так и нет, одни разговоры.
Так что он мне мозги пудрит?
— В книге есть три необычных здания, — продолжает Мэтт. — Отель «Беверли-Хиллз», «Королевский отель» на Гавайях и дом его матери. И отели, и дом розовые… Через несколько месяцев после того разговора я нашел у него на ранчо книгу с пустыми страницами, в переплете из свиной, типа, кожи. Туда он и хотел вписать эти здания. А на книжке какой-то золотой фигней выдавлено название: «В Розовом».
Вернемся к Джеку, братья и сестры. В последнее время он пишет новый сценарий под названием «ПОДРОСТОК». О каком-то подростковом кумире. Он это тоже на ходу сочинил? Главную роль, мол, сыграет Мэтт. Но Мэтту уже за двадцать, какой из него подросток? Джек, очевидно, считает, что возраст не помеха. Говорит, что Мэтт похож на Брэда Питта. А по-моему, на Харпо Маркса. Тут мы расходимся. И все-таки Мэтту двадцать два года, с этим никто не спорит. Так как он собирается играть?
Джек возражает:
— Ты посмотри на этого чертова Люка Перри. Мужику сорок, а он играет старшеклассника!
Я и не знал! Одии-ноль. Пересматриваю свое мнение. Конечно, он прав.
Спрашиваю, не умирает ли их подростковый кумир от передозировки (я тут же вспомнил о Феликсе, и Джек, кажется, тоже).
— Нет, его просто сбивает с ног ветром.
Ха-ха-ха!.. Сбивает с ног… вот умора! Уж и не помню, когда смеялся в последний раз. Наверное, повода не было. Но Джек смотрит на меня так, словно его жалкая шуточка не заслуживает такой реакции. Ему не нужна ограниченная аудитория с примитивными вкусами. Прошу его дать почитать сценарий, но он говорит, что еще не закончил. Гм… Мои подозрения растут.
И тут Джек бормочет (думаю, специально для меня), что он низкого мнения о книгах, что это просто кучи камней, о которые спотыкаются те, кто идет по исхоженным тропам. В лучшем случае книги — сигнальные костры, привлекающие внимание путешественников [25].
…обкурился…
— Что еще слышно? — спрашивал далекий и тихий голос Феликса сквозь треск и шипение на линии. — Что у тебя?
Мы разговаривали по телефону за несколько дней до трагедии у ночного клуба.
— Ну, не знаю… — тянул я, теребя бахрому афганского ковра, где в узоры вплетались изображения русских танков и пулеметов.
— Расскажи еще что-нибудь, — просил он.
— Ну вот, сегодня ехал на машине и встретил старого бойфренда.
— Да?
— И не знал, что сказать.
— Может, в таких случаях и не нужно ничего говорить?
— Очень хотелось. Поболтать бы, как в былые времена, но где там.
— Как интересно! — Таким тоном, как будто на самом деле ему совсем неинтересно.
— И все-таки ума не приложу, о чем, черт побери, с ними говорить, когда они столько обо мне знают! — сокрушался я.
Праздная, ничего не значащая болтовня. Но она соединяла через хриплую телефонную линию две живые души.
Я считал Феликса старым другом, хотя познакомились мы не так давно. У него была необычная внешность: смугловатая кожа с крупными порами и пепельно-русый задорный чуб, который стал частью его экранного образа.
Феликс обожал разные истории. Сесть в кружок и травить байки день и ночь напролет — вот его любимое развлечение. Все его друзья умели рассказывать интересно, а он, пожалуй, лучше всех.
Больше всего мне нравился его рассказ о том, как он летел в Европу.
Он и так был не в своей тарелке, а тут еще эта истеричная старушонка прямо через проход, которая попала в самолет впервые за свою долгую жизнь.
— Она была в черной шелковой блузке, на шее — колье из настоящего жемчуга. Она хныкала, тряслась и нервно озиралась. Ее сморщенное лицо сковала маска ужаса, — описывал старушку Феликс. — А летели мы со скоростью шестьсот миль в час на высоте пять тысяч футов. Вдруг она увидела что-то в иллюминаторе и вся обмерла. — Феликс приподымался со стула, пристегнутый воображаемым ремнем. — «О боже!!! — завопила она. — Смотрите!!!» Она наставила дрожащий палец на иллюминатор, и маска ужаса на ее лице задергалась. — Феликс изображал все это пантомимой. — «Боже!!! Да посмотрите же!!!! Самолет!!! САМОЛЕТ… САМОЛЕТ!!!» У меня тоже начинает сносить крышу. — Феликс показывал жестом, как у него «сносило крышу». — Я на грани истерики, и ее совершенно клинические глюки передаются мне! Не в силах сдержаться, я смотрю в ее иллюминатор и вижу… то же, что и она: самолет, летящий в противоположном направлении. Но страх убеждал бабку, что самолет не летит, а падает. Огромный лайнер, охваченный пламенем, падает, падает вниз. Как будто у него отказал двигатель, устал от дальних перелетов. Или, — задумывался Феликс, — в ее воображении самолет падал потому, что ему откусил крылья дикий ветер — или летучее чудовище…
