Алексей Фролов - Мама джан
– Нравится такая жизнь?
Кабан уклонился от ответа.
– Рина, мне работать надо, – сказал он. – Мой перерыв кончился. Хочешь, побудь со мной, то есть с нами. Постоишь, послушаешь…
– Хочу. Я дома сегодня носа не показала бы… Меня отец запилит… Но ночевать-то где я буду?
– Это как раз не проблема. Пойдем… Я тебя со своими познакомлю. Мы сейчас на площади будем работать…
– Скажи, Кабанчик… Может, ты в курсе… Сколько стоит «Макаров»?
– До хера… Тысячи на три потянет.
Рина вздохнула.
– Чего вздыхаешь?
– Долбаный «Макаров». Он ведь чужой. Отец за него вообще убьет.
В стороне от них два подвыпивших пацана устанавливали аппаратуру. Кабан подвел к ним Рину. Ей в глаза бросилось: две колонки, две акустические гитары и электрогитара. Солидно – сразу уважение вызывает. От палатки Ашота тянулся провод, к нему была подключена аппаратура.
– Кабан, че слоняешься? Работать пора, – крикнул цыганистого вида парнишка.
– Познакомьтесь с девушкой. У нее редкое имя… Рина.
– А что Рина умеет?
– На гитаре играешь? Поешь?
– Так, для себя, – неуверенно ответила Рина.
– Вот наша группа, – знакомил Рину с музыкантами Кабан. – Это Медведь. Наш гитарист. На электрухе играет. Полностью Медведь-Шатун. Но так длинно.
Рина пожала протянутую Медведем руку.
– А это Саша – тоже солист. Более известен среди почитателей его таланта, как Шоник. Кстати, чистокровный цыган.
Низкорослый, щупленький, смуглый цыганенок подмигнул Рине. Сколько лет было Шонику – трудно сказать. Он сам толком не знал. То говорил, что ему пятнадцать, то уверял, что шестнадцать давно исполнилось. В общем, что-нибудь между этим. Но выглядел он лет на тринадцать, не больше. Шоник с первого взгляда располагал к себе безоговорочно, однако следовало бы присмотреться к нему повнимательнее – физиономия продувная, как у чертенка, с ним ушки на макушке необходимо было держать торчком.
– Привет, Рина, – улыбнулся Шоник, растягивая рот до самых ушей и демонстрируя ослепительно белые зубы.
– Привет, Шоник. Это ты его Кабаном прозвал?
– Нет. У нас еще Цыган есть.
– Бывают два рэдких имени у двух рэдких человек, – подражая голосу Ашота, сказал Кабан. – И живут на свэте два рэдких цыгана. Если могут встретиться два человека, рэдких человека с двумя рэдкими именами, то и два рэдких цыгана могут встретиться в одной рэдкой группе на Курском вакзала.
Все заржали.
– А ты-то как представился девушке? – хитро прищурился Шоник.
– Как надо, так и представился, – буркнул Кабан, предчувствуя подвох.
– Как надо – я тебя представлю, – и Шоник выкрикнул, не давая себя перебить. – Солист группы «Дети подземелья» Алексей Р-рома-анов! Он же Кабанчик! Он же Кабан-Ебун! Прошу любить и жаловать! Ваши аплодисменты!..
«Понятно», – подумала Рина, захлопав в ладоши.
– Кончай треп, – отмахнулся Кабан. – Как говорит Сеня-газетчик, ссылаясь на исследования ученых?
Ему ответили дружным хором:
– До мирового катаклизма осталось тридцать тире пятьдесят лет!
– Во-от… Тридцать тире пятьдесят лет осталось до мирового катаклизма. Поэтому – что?
– Что?
– Ну, давай…
– Поэтому порадуем нашими песнями публику, облегчим людям кошельки, чтобы было на что выпить до мирового катаклизма. Значит, порадуем, облегчим и выпьем! – заключил Кабан.
– И ширнемся.
– Облегчим, выпьем и ширнемся.
– Выпьем, ширнемся и заторчим… Кайф словим…
Парни заводили себя перед выступлением, на глазах Рины разыгрывался импровизированный спектакль. Она с интересом его смотрела.
– Ну, блин, вы такие прикольные! С вами так клево! – засмеялась Рина.
– Ты еще увидишь, как с нами клево!
– Мы самые прохаванные музыканты Курского вокзала!
Появилась девчонка, размахивая бейсболкой. Зыркнула быстрыми глазками на Рину, вопросительно посмотрела на пацанов.
– Рина, это – Оленька. Наш аскер, – сказал Кабан.
– Кто?
– Аскер… Ну, типа, с кепкой ходит.
– А… Ясно.
Оленька была крепко сбитая деваха, на редкость виртуозная матерщиница, вторую такую поискать надо. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, но Рина дала бы и все восемнадцать.
– Здравствуй… Какая ты хорошенькая, – Оленька неожиданно чмокнула Рину в щеку.
– Э-э, ты че делаешь?! – заорал Медведь. – Давай уже работать.
– Лесби, маму ее налево! – на ухо Рине шепнул Шоник.
– Начинаем, – сказал Кабан. – Шоник, разогрей публику. Давай «Маму джан». Рина, слыхала такую песню?
– Нет.
– Шоник ее поет лучше, чем Бока.
– Эту песню со всех концов Москвы приезжают слушать, – подтвердила Оленька.
– Спой для Рины, Шоник.
Шоник, переполненный гордостью, выдал роскошный аккорд и объявил:
«Мама джан»! Исключительно для Рины.
Он запел:
Ночью я родился под забором,
Воры окрестили меня вором.
Мать моя родная назвала Ромадом, вай, мама джан!
И теперь я шарю по карманам…
Кабан и Медведь подстроились, подыгрывали на цыганский лад. Рина пила «Ягуар», ее Медведь угостил. Оленька носилась с кепкой среди публики. Народ хлопал и пританцовывал. Ашот высунулся из окошка своей палатки, одобрительно поднял большой палец.
Вот какая доля воровская.
Я тебя так часто вспоминаю,
И пишу тебе, моя родная, мама джан!
Вот такая доля воровская…
– Ай, бля!!! – заорал цыганенок.
Лопнула струна, больно ударив ему по пальцам. Оленька метнулась к чехлу, достала новую струну. Но цыганенок не остановился, продолжал петь. Это его «ай, бля!» очень повеселило слушателей.
Тише, люди, ради бога, тише,
Голуби целуются на крыше,
Голубок голубку обнимает, вай, мама джан,
Золотые горы обещает.
Цыганенок представлял забавное зрелище. Маленький беспризорник, несший в себе шальной заряд неуправляемой энергии, он пел песню, слова которой и соответствовали его облику. Шоника бы отмыть, причесать, приодеть, научить песням о счастливом детстве – было бы в самый раз. А он пел вокзальным прохожим о воровской доле, о подзаборной судьбе, замухрышка в заношенной одежде, и это почему-то очень нравилось публике. Шоник своей залихватской песней собрал большую толпу. Сейчас здесь, в этом странном концертном зале, без сомнения, был аншлаг. Денег накидали прилично.
– С почином, – сказал Кабан, когда Шоник закончил петь, сорвав аплодисменты.
Шоник и Кабан сменяли друг друга, иногда пели дуэтом. У обоих рвались струны и деревенели пальцы. Но они играли. Оленька весь приход прятала в чехол.
За день они не хило заработают, прикинула в уме Рина, пытаясь подсчитать… Тысячи полторы потянет…
– Теперь я спою, – сказал Кабан.
Голос у него был чистый и высокий.
Ночью церковь старая пуста,
Лишь лампада тусклая мерцает,
Пред лицом распятого Христа
На коленях девушка рыдает…
Песня была грустно-сентиментальная. О несчастной любви. Последнее время Кабан только о несчастной любви и пел. Вокзальной публике его песни тоже нравились. После Кабана опять запел Шоник.
И вдруг с площадью что-то случилось… Как будто сигнал тревоги прозвучал. Все мигом затихло. Бомжи куда-то исчезли. Малолетки, вспорхнув, как воробьи, разлетелись. Продавец пирожков подхватил свой лоток и удалился. Распространители рекламок улетучились. Кабан тоже как-то напрягся, стал петь чуть тише. Да что, блин, случилось?
Рина увидела пятерых кавказцев. Они медленно пересекали площадь.
– Ваграм идет… со своей свитой, – негромко сказал Шоник Кабану.
– Вижу, – ответил Кабан.
Ваграм шел впереди всех и, как обычно, жевал шаурму. Армен, Арсен и Вазген курили сигареты, а Карен дымил дорогой сигарой с красным вишневым табаком. На четверых были спортивные костюмы и кепки, а Ваграм был одет в фирменный костюм «ARCTUR». Пиджак он снял и его нес Армен, потому что было очень душно. Рубашка, ослепительно белая, плотно облегающая фигуру, была расстегнута до пояса, чтобы все видели воровские наколки на груди. На пальцах обеих рук – золотые и платиновые перстни. Сразу понятно, кто на вокзале главный. Ему только короны не хватает…
Ваграм был вором-карманником, работал в метро. Крот – проще говоря. О нем ходили легенды на вокзале. Поговаривали, что он пятнадцать лет чистит карманы в Москве и ни разу не попался операм. Разумеется, они знали Ваграма в лицо, но он воровал так виртуозно, что по факту взять его никто не мог.
Компания подошла к музыкантам и остановилась, ожидая, когда Шоник закончит петь. Кабан поздоровался с каждым из них за руку, с Ваграмом – в первую очередь. Потом поздоровались Медведь и Оленька. Шоник закончил петь, тоже поздоровался с ворами. Кабан подошел к Рине, сказал: «Не волнуйся». И вернулся к кавказцам.
А Рина и не волновалась… Похоже, «Ягуар» сделал свое дело… Для ее организма две с половиной банки вполне достаточно, чтобы море было по колено. Ее нормально так накатило… Она чувствовала себя легко и раскованно в этой бесшабашной, чумовой компании, запрятав глубоко в себя воспоминания о дневных кошмарах. Бурлящая площадь больше ее не пугала. Курский вокзал вдруг сделался близким ее сердцу, как родной двор. И – мало ли кто здесь разгуливает…
