Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию
— Так это в Библии, а вот слышал ли кто о таком указе в России?
— Сам видишь, раз я тут.
— Что верно, то верно, — сказал старик, успокаиваясь. — Я тоже тут, рядом с тобой и твоей женой, вот и детки у вас скоро пойдут, у тебя и у твоей жены, мне внуки…
Он вдруг побледнел и растянулся во весь рост на диване. Лихорадка сотрясала его десять минут. Беня сложил газету, сел рядом и держал старика за руку, пока тот не затих и не перестал стучать зубами.
— Помру скоро, — глухо сказал Залман.
— Еще чего, — сказал Беня и ободряюще похлопал его по руке.
— Пожил, хватит, так ведь?
— Чего тебе помирать? Не помрешь, ты крепко сколочен. Лихорадка пустяки. У каждого когда-нибудь да случается лихорадка. А вот не малярия ли у тебя?
— Малярия? Последние пятнадцать лет я провел в Сибири. Нет, меня вымотал этот лыжный переход в Архангельск. Прошел на лыжах несколько сот километров, — прошептал старик.
— Зачем тебе это было нужно? — возразил Беня.
— Я сам так захотел, — упрямо твердил старик, тыча рукой в воздух. — Тосковал по вам, не мог больше жить в плену и тосковал по тебе, по твоей матери…
— Но ведь мать-то умерла еще до того, как ты попал в Сибирь, — напомнил Беня.
— Часто думал о ней. Все время тосковал по вам. Ведь это естественно, не так ли? Человек тоскует по своей семье. Ну и я тоже так, в иные дни… иные ночи…
— Все равно незачем было, — покачал головой Беня.
— Да не бубни ты, как старая баба! — Старик сел на диване, положил ногу на ногу, оперся локтями о стол и продолжал: — Ты хоть знаешь, что это такое — идти на лыжах по сибирской тундре?
— Откуда мне знать?
— Туг свои сложности. Когда ветер с севера, надо повернуться к нему спиной, потому что, когда ветер встречный и холоден как лед, трудно дышать. Гольфстрим не помогает. На юг не пойдешь, раз идешь на север. Опять-таки если ветер дует с запада из пустыни Гоби, то летом устанавливается обжигающе знойная погода, а когда он пролетает над Джунгарией, то мало-помалу свежеет и переходит в северо-западный, но на Западно-Сибирской равнине уже осень, ее чувствуют обитатели юрт, и леденящие снежные бураны в Пермской губернии валят тебя с ног, когда идешь на лыжах в Архангельск. Понятное дело, поднимаешься и что есть сил идешь дальше.
— Тебе надо отдохнуть, отец, — сказал Беня и попытался уложить Залмана на диван, но Залман нетерпеливым движением оттолкнул его.
— В тех местах еще прячутся в пещерах шаманы, их даже не пытались рассовать по разным конторам. Я с трудом пробивался сквозь буран и остерегался открывать рот. Мне невольно пришло на память несколько строк из песни, никогда ее не забуду, — сказал Залман и стал монотонно напевать:
Лыжи, лыжи, правой толкнешь,
Левой скользишь, а куда придешь?
Не время пытать мне олений след,
А рядом ни друга, ни спутника нет.
У меня мелькнула мысль, что северный олешек — нечистое животное, несъедобное, ибо сказал Господь Моисею и Аарону: «Всякий скот, у которого раздвоены копыта и который жует жвачку, ешьте». Я помнил, что северный олень жует жвачку, но не помнил, какое у него копыто. По сути говоря, это было решительно все равно, потому что я не видел вокруг ни оленя, ни чего другого. Я пер вперед и вперед сквозь пургу, таща за собой санки со всем своим имуществом. Со всех сторон, насколько хватал глаз, был снег. В снежной мгле глаз хватал на полметра, не больше. Я не видел вытянутой перед собой руки. Но в промежутке между двумя вьюгами впереди на мгновение открывался островок леса, и я вслепую устремлялся к нему. Я то и дело падал, у меня являлось желание лежать и не вставать, но, стиснув зубы, я думал: «Мог добраться от Тобольска сюда, так уж конечно сможешь дотащиться вон до того леса». На пределе сил я таки добрался до опушки, постоял с полчаса, переводя дух и набираясь сил, и в конце концов решил соорудить себе здесь убежище от ветра под сибирской елью.
Старый Залман осторожно встал и, прихрамывая, принялся ходить взад-вперед по комнате. Таков был его обычай собираться с мыслями. Он наткнулся лбом на хрустальную люстру.
— Осторожней, не задевай люстру, отец, раз уж тебе непременно надо ходить, — сказал Беня, подбирая с пола хрустальные подвески. — Не забывай нагибаться.
— Я достал из санок топор… — продолжал Залман, расхаживая по комнате; при этом его длинные руки чуть ли не волочились по полу, — перерубил ель, потом сломал две маленькие елки, обрубил сучья, обстругал их с комля, вбил в землю перед большой елью, пригнул друг к другу и связал верхушки обрывком веревки так, что образовалась прочная крестовина. Затем я уложил большую ель на эту подпору так, чтобы она не сломалась и не упала. Под нее я насовал молодых елок и еловых лап. Сделал в точности так, как учил меня старый остяк.
— Какой такой остяк? — спросил Беня.
— Я набрал сухих дров для костра и стал разжигать его английской газетой, помнится, это была «Дейли мейл» от тысяча девятьсот второго года, мне дал ее один остяк, вот какой остяк, он получил ее от какого-то англосакса, торговца пушниной. В этой газете я прочел, что бурская война, едва ли не самая бессмысленная из всех войн, окончилась и генерал Смутс сдался англичанам. На фотографии он был изображен за чаем у британского генерала Сесила Родса. Просто не было возможности вникать в мировые события в месте моей ссылки. Меня лишь удивило, что буры и англичане договорились между собой, не спросив мнения банту. — Он остановился и на минуту задумался. — Вообще-то говоря, не очень удивило, — продолжал он. — Я лишь отметил про себя, что мнения банту опять не спросили.
Костер разгорелся, я подстелил под себя лапник и раскурил трубку. На санках у меня было сушеное мясо и немного спиртного. Так что я, можно сказать, расположился со всеми удобствами, сижу и диву даюсь, как это меня, контрабандиста из Полоцка, занесло в эти места.
Старый Залман устал ходить и снова прилег на диван. Когда он говорил, его острый кадык сновал взад-вперед по горизонтали, как пузырек в ватерпасе. Его нос у основания был очень тонкий, ноздри необычно широкие, анфас нос напоминал равносторонний треугольник, в профиль — картошку. Залман уставился на трещину в потолке и прерывисто дышал.
— Главное, отец, что ты теперь с нами. И забудь все, что было в Сибири, — сказал Беня, отдавая себе отчет в том, как глупо это звучит.
— Да, я здесь. Возможно, это главное. Но мне надо как-то разобраться со своими воспоминаниями, некоторые из них очень старые, некоторые совсем свежие, порою они перемешиваются. Я провел в ссылке семь лет, оставалось пробыть еще восемь, когда я решил бежать. Там я жил с одной русской женщиной, ее звали Екатерина, и когда она умерла… Мне нечего было терять. Я похоронил ее и в конце осени, ночью, тронулся в путь. Мне надо было попасть в Архангельск, проскочить на английское судно… Я знаю английский. Гуд капитен, тейк ми виз, айм рашн сейлмен, ай хэв сейл он севен сиз[4], — сказал Залман и, повернувшись, поглядел на сына налитыми кровью глазами. — Ну да мы знаем, как все обернулось.
— Да… — пробормотал Беня, отводя взгляд.
— Обернулось плохо. Я попался. Но ты не знаешь, как я попался. В этом не было моей вины. На меня ополчились сверхъестественные силы… Против меня сплотились все злые духи, имена которых запрещено называть, — сказал Залман, грозя Бене пальцем. — Я расскажу тебе, как все было, может, это научит тебя чему-нибудь.
— Всегда готов учиться, — сказал Беня, — давай рассказывай, если тебе от этого полегчает.
— Полегчает! — фыркнул Залман. — Думаешь, мне непременно надо исповедоваться? Я рассказываю, потому что это мне интересно. Ну, слушай. Вот сижу я себе у костра, как вдруг передо мной появляется человек. Я не слышал, как он приблизился, так бесшумно он шел на лыжах. Вот он вырос передо мной и ухмыльнулся. Я чуточку испугался: как-никак у него за спиной ружье, но он только стоит и косится на огонь, маленький такой, коренастый. Я махнул ему рукой, чтобы подходил ближе. Он сошел с лыж, подошел к костру, снял со спины ружье, положил его между нами на лапник и сел. Я протянул ему кусок мяса и бутылку, он положил мясо в рот и резал его, держа кусок за другой конец, как это принято у сибиряков, жевал, причмокивал, отпивал из бутылки и что-то дружелюбно бормотал. У него было овальное лицо, узкий, слегка изогнутый нос, с виду не самоед, но и не русский. По всему видно, охотник, и он знал по-русски. Сказал, что охотится в здешних местах, и стал расспрашивать меня о моей жене.
«Она умерла», — ответил я.
«Моя жива», — отозвался он.
Я попросил его сказать на его родном языке, что его жена умерла.
«Ён калмана аккаин», — с готовностью произнес он.
Я посмотрел на него с некоторым удивлением, и он поспешно подтвердил:
