Айи Арма - Осколки
Когда Хуана проезжала через Джеймстаун, улицы были забиты машинами, и, напряженно лавируя в их медленной волне, она забыла про закрытые окна. И только потом, уже выбравшись из долины, миновав тюрьму, почтовое отделение, Бэркли-банк, стоящий слева, и закрытую церковь у берега справа, проехав мимо большого недостроенного здания, в котором должен был разместиться Стандард-банк, она оказалась на свободной дороге и смогла наконец опустить стекла. Воздух был горячим и живительно влажным; Хуана миновала здание парламента и тут, как обычно, увидела полицейского, который весело и ловко дирижировал уличным движением, а сейчас остановил все потоки машин. Справа рокотал морской прибой, мощно, но мягко заполняющий слух, и вот в этом жарком и влажном спокойствии веселый полицейский повернулся, глянул на Хуану, улыбнулся и подмигнул ей, давая разрешение двигаться дальше. Первая передача включилась без скрежета, чего почти никогда не бывало. Машина плавно тронулась с места, и, поправляя зеркальце заднего вида — не потому, что его надо было поправить, а из желания прикоснуться к его овальному краю и почесать затекший безымянный палец, — Хуана еще раз посмотрела на полицейского, командующего машинами и их водителями, и тут вдруг она впервые заметила, что он почти не оглядывается назад, словно по нарастающему реву двигателей, по содроганию почвы безошибочно чувствует, что там происходит за его спиной.
Застарелое напряжение отпустило Хуану, и, даже проезжая Триумфальную арку, которая олицетворяла «свободу и справедливость», она не стала размышлять о том, как издевательски звучат порой эти слова — по крайней мере для человека, знающего их истинное значение. Хуана проехала мимо стадиона, сегодня пустого и необычно тихого, потом резко повернула налево и сразу же, с опасностью для жизни, направо — так уж тут была проложена дорога, — а дальше, в районе Кристиансборга, ей пришлось убавить скорость, потому что здесь было много селений и их жители, скрытые домишками и заборами, имели обыкновение выскакивать на шоссе перед самым радиатором проезжающей машины. Но, приближаясь к кафе «Калифонийская луна», Хуана вовсе не собиралась останавливаться.
И тем не менее ей пришлось остановиться. Сзади ехало несколько машин, и повернуть обратно она не могла, а двигаться вперед было невозможно. Нет, не из-за аварии и обломков автомобилей — дорогу запрудила толпа людей в выцветших шортах, люди образовали широкий круг и с медленной неотвратимостью сходились все плотнее к центру круга в середине шоссе. На некоторых людях белели майки, но большинство из них были по пояс голыми, и их черные спины с капельками пота ослепительно блестели в послеполуденном солнце, будто капли конденсировали солнечный свет и потом оставляли его на коже — даже после того, как, слившись в струйки, бесшумно и мягко стекали вниз, под шорты. Но эти безобидные бисеринки испарины, выступившие на черных мускулистых спинах, говорили о злобной решимости людей, так же как вздувшиеся мускулы — о страхе, потому что, посмотрев вдоль линии взглядов, Хуана поняла, где они скрещиваются, концентрируя напряженную ярость людей, — там в самой середине дороги корчилась на асфальте дрожащая собачонка. Видимо, даже тропическое солнце не могло ее согреть, и она мучительно старалась вобрать в себя все хранимое дорогой тепло, беспрестанно кружась на месте в тщетной попытке распластаться так, чтобы прижать к горячему асфальту дороги и бока, и живот, и спину одновременно.
Казалось, что бесконечные страдания собаки и настороженная свирепость людей должны сопровождаться оглушающим воем, но вокруг стояла немая тишина, и только слабый голосок ребенка, в котором звенела испуганная мольба, взламывал ее, словно звон капель, разбивающихся о раскаленные камни пустыни. Хуана почти не понимала слов и попросила женщину, стоявшую рядом, перевести ей, что говорит ребенок; эта женщина — непричесанная и чуть ли не голая, в накидке, кое-как завязанной на груди, — явно впопыхах выскочила из дома, боясь не поспеть к какому-то зрелищу — очень необычному или очень страшному. Она говорила по-английски, произнося звуки на американский лад и пересыпая свою речь местными словами — из диалектов хауса, га и, вероятно, фанти; по ее рассказу выходило, что ребенок просит не трогать собаку, потому что он, дескать, очень ее любит и она ни разу в жизни никого не укусила, а сейчас и вовсе не может кусаться, что она не взбесилась, а просто съела что-нибудь плохое и пока еще не успела отрыгнуть, что она немного замерзла, а вот полежит здесь в тепле — и согреется, если все эти здоровые чужие дядьки оставят ее в покое и уйдут.
Но никто, кроме распатланной женщины, не вслушивался в испуганную мольбу ребенка, и внезапно, с перекошенным от страха лицом, с застывшими в плаксивой просьбе губами, он попытался прорваться в круг, все теснее смыкавшийся вокруг собаки. А та, прижавшись боком к асфальту, старалась привалиться к нему и спиной, но у нее, разумеется, ничего не получалось. Она глянула на своего хозяина — и тут же потеряла последнюю надежду, потому что как раз в это мгновение один из обступивших ее мужчин сообразил, что ребенок может им помешать, и, сграбастав маленькое, тщедушное тельце, грубо отшвырнул мальчишку назад — с силой, на которую способен взрослый, когда он разъярен, да еще и напуган; ребенок беспомощно отлетел к обочине, упал на спину и проехался по асфальту, прочертив полосу в потемневшем песке, сметенном вихрями от проходящего транспорта с центральной, продавленной колесами части шоссе. Он не издал ни звука и не поднялся. А кольцо мужчин, двигавшихся с медлительным ожесточением, все теснее смыкалось вокруг собаки. В движениях людей не ощущалось поспешности, но каждого из подступающих к собаке мужчин мучило желание самца быть первым, и временами их влажные от пота спины передергивала судорога злобного нетерпения.
Их было… сколько же их тут было? Хуана даже и не пыталась сосчитать, она смотрела на плотную толпу вокруг одной-единственной издыхающей собачонки и ощущала повисший над толпой страх, хотя существо, которого они так боялись, было совершенно беспомощным. И ведь они были вооружены, эти люди. Один, с длинной яйцеобразной головой, ближе других подступивший к собаке, держал в руке тяжелый тесак, как бы состоящий из двух полос, намертво сплавленных солнечным светом, — зловеще мерцающего светлого лезвия и потемневшего от частых дождей обуха; тесак вычерчивал неровные круги в дрожащей — то ли от предвкушаемой радости, то ли от яростного страха — руке. За первым двигался по пятам второй — казалось, он всю ночь провел в кино и еще не очнулся от киновидений. Этот полупроснувшийся зритель вооружился против несчастной собаки игрушечным деревянным пистолетом, который был выкрашен люминесцентной краской, зачаровывавшей взгляд мертвенным свечением. Но дремотное состояние не мешало и ему стремиться первым уничтожить жертву. У него были тощие волосатые ноги, он хмурился и корчил свирепые гримасы, которые плохо ему удавались: его губы морщились в странной ухмылке, ехидной и в то же время почти добродушной, хотя ее непонятная немота могла соперничать с бессловесностью несчастной собаки.
Третий, в побуревшей, изодранной майке, с видневшимся сквозь дыры огромным брюхом, держал обеими руками вилы без среднего, сломанного у основания зубца, и в его глазах поблескивало нетерпеливое желание как можно скорее проткнуть собаку. Остальные ничем друг от друга не отличались — ни внешними признаками, ни той лютой храбростью, с которой они хотели прикончить жертву.
Кроме одного. Он был низкорослым, но не просто низкорослым, а бесформенно сплющенным, и при взгляде на него хотелось отыскать какое-то объяснение этому уродству, что-нибудь вроде горба. Но сначала никакого уродства не обнаруживалось, и лишь потом, посмотрев вниз, человек вздрагивал от удивленного омерзения, увидев чудовищно распухшую мошонку, выпиравшую из пропотевших рваных штанов, — она походила на третью ягодицу, которая в ожесточенной борьбе за жизнь выросла гораздо больше настоящих, а потом победоносно оттеснила их в сторону.
Кольцо мужчин не только сжималось, но еще и непрерывно смещалось по окружности, а Сплющенный, подошедший позже других, продвигаясь по кругу, все протискивался к центру, и, когда он повернулся лицом к Хуане, она увидела в его глазах такое кровожадно-маниакальное пламя, что взгляды остальных вдруг словно бы потускнели, и у нее не осталось никаких сомнений, почему Сплющенный так стремился вперед: жажда убивать жгла его изнутри, а подобная жажда всегда мучительней, чем погоня за славой наилучшего охотника.
Расстояние между охотниками и жертвой сокращалось. Теперь только страх сдерживал людей и спасал собаку от неожиданного удара. Но Сплющенный уже пробрался вперед и неподвижно застыл над ее головой. Охотник с вилами вдруг заорал, и его крик приостановил других — ведь человек, укушенный взбесившейся собакой, которая, того и гляди, околеет, неминуемо умрет, да с такими муками, что лучше о них даже и не думать. В то время как крик разнесся над дорогой, Сплющенный поднял свое оружие — это была стальная мотыга с деревянной, утолщенной у конца ручкой, на которой явственно виднелись ложбинки от пальцев многих поколений работников.
