Даниил Гранин - Молодая война
— Помолчи! Ты мне еще тут… — крикнул Голубцов. Он закурил и стал тянуть жадно, глубоко, так, что голова закружилась. Откинув плащ-палатку, он вышел к связистам. Там пищали зуммеры телефонов, кого-то распекал помпотех. Очки прыгали на его носу, одно стекло было разбито, и глаз в пустой роговой оправе прицелился на Голубцова черным зрачком. Голубцов тяжело задышал, его качнуло, он схватился за стойку и увидел на нарах солдата. Солдат сидел, сняв сапог, перематывал портянку. При свете коптилки была видна белая ступня с желтоватой пяткой. Солдат громко жевал и смеялся.
— Ты чего? — Голубцов выплюнул папиросу. — Ты чего?
— Да вот, — солдат показал на картинку с голой девкой, подмигнул и снова хохотнул.
Голубцов задыхался:
— Ты… ты…
Солдат всмотрелся, вскочил, сдвинул ноги — босую и в сапоге.
— Товарищ начальник…
— Прячешься? Портянку мотаешь, придурок, — сказал Голубцов. — Молчать! Откуда? Чтоб духу твоего… К автоматчикам! Стрелять! Марш! Бегом!
Он кричал и кричал, уже не слыша своих слов, чувствуя только блаженное забытье.
Из-за плащ-палатки выглянул радист.
— Товарищ майор, вас двадцать третий.
Голубцов круто повернулся, радист попятился и щелкнул масленкой.
Взяв наушники. Голубцов стоя слушал начальника штаба армии.
— Па-а-чему не двигаешься? Ты что, операцию хочешь сорвать? Отсиживаетесь? Думаешь, я тебя не раскусил! Где машины? — Голубцов придвинул карту, наугад ткнул в бледно-зеленый квадрат. — Правее заходи, правее! — закричал начальник штаба.
Какую-то секунду Голубцов медлил, так просто было сказать «Слушаюсь», и податься вправо, и залезть в болото, откуда не выбраться, и сохранить машины и людей. Но он вспомнил командира первой роты.
— Нет, — сказал он и стал объяснять.
— Я тебе застряну! Имей в виду, милый мой, — ласково сказал начальник штаба, — не обеспечишь — под трибунал пойдешь. Танкисты-гвардейцы, так вас… Я тебе приказываю с ходу прорываться. Понятно? На полном ходу.
Голубцов представил, как по белой шее начальника штаба ходит острый кадык. Представил его пахучую трубку, и желтый прокуренный палец над этой трубкой, и веселые усики. Больше всего на свете Голубцову хотелось сказать сейчас все, что он думает про этот бой и про начальника штаба. Но он ничего не сказал и не понимал, почему он не может сказать, и от этого ему стало еще тяжелее.
Он положил наушники и зачесался. Тело его зудело. Он чесался, раздирая кожу.
Вбежал старший адъютант. Сообщил, что подбиты еще две машины.
— Ну и что? — сказал Голубцов. — Ну и что? В штаны наложил? Мне переправа нужна. Переправа. Машины подбитые потом сосчитаем. Сам сосчитаю. Слыхал? Отправляйся.
— Товарищ майор, нужно хотя бы…
— Молчать, — сказал Голубцов. — Отправляйся.
Старший адъютант посмотрел на него грустно и сочувственно. Он повернулся, щелкнул каблуками. Послышалось, как хлопнула дверь землянки. Голубцов перечеркнул на карте еще два ромбика. Надо было связаться с командирами рот, но он не знал, что им сказать. Наступил тот предел боя, когда слова стали бесполезны, и нечем было ободрить, и нечем было угрожать. Начальство дивизии и армии могло кричать на него, ему кричать было уже не на кого.
Внезапно наступила тишина, короткая пауза, какой-то обрыв, и Голубцов услыхал, как кто-то за плащ-палаткой говорил:
— …дымится наш-то, голубчик, погорит…
Когда его позвали к телефонистам, он увидел, что все в землянке изменилось. На нарах лежал старший адъютант и хрипел. Гимнастерка его была задрана, рубаха залита кровью, санитар прикладывал тампон к животу. Вместо четырех телефонистов остался один, он быстро и уныло повторял: «Резеда, Резеда». На полу валялись катушки с проводами, чьи-то вещевые мешки. Из полураскрытых дверей вползал дым.
Голубцов наклонился к старшему адъютанту.
— Молодец, — сказал он. — Ты молодец. А наши-то все-таки вышли к переправе.
Адъютант открыл глаза и посмотрел куда-то далеко-далеко.
Голубцов выпрямился, огляделся. В темном углу он увидел солдата. Солдат сидел на нарах и аккуратно наматывал портянку. Рядом стоял котелок. Зеленая краска облупилась, пятнами светился алюминий.
Голубцов глубоко вздохнул и улыбнулся. Не переставая улыбаться, он подошел к солдату, схватил его за борт шинели. Солдат податливо поднялся.
— Ты что же это не выполняешь, — сказал Голубцов.
Почему-то солдат оказался высоким и сутулым. Голубцов все силился рассмотреть лицо солдата, оно расплылось среди желтого полумрака, и он видел лишь черную дыру рта, она то исчезала, то появлялась, обдавая его спокойным махорочным запашком.
— Я тебе покажу, сучий сын, как укрываться, — сказал Голубцов и вытащил пистолет. — Я тебе покажу, как портянки мотать.
Он толкнул его вперед к выходу. Солдат подхватил одной рукой сапог, другой винтовку. Голубцов шел сзади, толкая его пистолетом в спину. На лестничке портянка у солдата размоталась, он нагнулся и подоткнул ее.
Только они вышли, выглянул радист.
— Товарищ майор! Где майор?
В это время совсем рядом ухнул снаряд, все зашаталось. Снаружи что-то закричали, радист выбежал.
Вскоре он привел Голубцова, перепачканного землей. Несколько секунд Голубцов стоял, прислонясь к косяку, закрыв глаза, и рука его с пистолетом крупно вздрагивала.
Наступление захлебнулось. Восемь машин, все, что осталось от полка, пятились в глубь рощи. Командир дивизий приказал Голубцову лично на командирской машине повести их к переправе с исходного рубежа второго полка.
— Чего молчишь? — сказал комдив. — Немец на исходе. Что я тебе могу… свою машину? Посылаю. Чего молчишь?
— Ладно, — сказал Голубцов.
Затем его вызвал начальник штаба армии.
— Все торчишь на КП? Приказ не выполнил! Все чухаешься? Рядовым пойдешь! Я тебе покажу…
Через полчаса Голубцова вытащили из разбитой машины и принесли в землянку. Ему раздавило грудь. Его положили на нары рядом с мертвым старшим адъютантом. В землянке стонали обгорелые, раненые танкисты. На полу лежал с разбитым бедром командир первой роты. В руке у него был оптический прицел, и он колотил им по доскам.
Голубцов открыл глаза. У своих ног он увидел солдата. Согнувшись, солдат что-то делал со своей ногой. Голубцов приподнялся на локтях. Солдат стянул сапог, содрал слипшуюся портянку, расправил ее и «начал вытирать большую белую ступню.
Голубцов засмеялся, голова его упала. Серая суконная спина солдата быстро увеличивалась и закрыла все. Когда Голубцов очнулся, он увидел над собой открытку с голой девкой, длинные ноги ее были раздвинуты. Он не чувствовал боли. Внутри у него становилось пусто, как будто там уже ничего не было и нечему было болеть.
Он скосил глаза. Солдат аккуратно обертывал ногу портянкой, разглаживая каждую складку.
— Я ж тебя расстрелял, — сказал Голубцов. — Ты ж убит.
Солдат повернулся к нему, прислушался.
— Эй, санитар! — крикнул он. — Начальник ваш пить просит.
Перешагивая раненых, подошел санитар, посмотрел.
— Кончается, видно, — сказал он. — И эвакуировать нельзя.
Солдат натянул сапог, притопнул ногой, наклонился, поднял гранату.
— Немецкая, — сказал санитар. — Зачем тебе?
— Свои кончились.
Радист выскочил из-за плащ-палатки.
— Форсировали! Товарищ майор…
— Все, — сказал санитар. — Не слышит майор.
— Эх, черт… не успел, — с досадой сказал радист. — Наши-то все-таки форсировали, у Замошья. Выходит, теперь ему и не узнать? — Удивляясь и все еще недоумевая, он уставился на санитара. Тот махнул рукой, отошел к раненым.
Радист, мрачнея, посмотрел на солдата.
— Пехота, — сказал он, — помоги-ка мне рацию погрузить.
Они потащили рацию наверх.
Болотистая с кривыми низкими сосенками роща дымилась.
— Молодой был? — спросил солдат.
— Немолодой, но отчаянный был. Жаль его, мы ведь с ним…
Солдат оступился и выругался.
— На кочках этих ногу сотрешь в момент, — сказал он. — А у меня плоскостопие.
Они погрузили рацию на танк, радист вскочил на броню.
Танк двинулся, подминая сосняк, выплевывая мшистый торф из-под гусениц. Солдат посмотрел ему вслед, подоткнул полы опаленной, искровавленной шинели и захлюпал по тропке к сборному пункту.
1964—1965
