Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя
— Когда я была маленькой, такие люди, как ваш отец, были как бы моей совестью, существовавшей отдельно от меня…
Когда я была маленькой, я думала, что у всех людей два пупка, — прозвучал в его ушах второй голос, а первый продолжал:
— Да, они были для меня учебником, энциклопедией, всегда открытой книгой, в которой я находила ответы на мучившие меня вопросы, и ответы эти были непререкаемой истиной. Поэтому я всегда знала, что хорошо, а что плохо, и для меня не было оправданий в незнании. Но у нынешней молодежи, у моей Конни…
— Может быть, их тоже следует понять? — предположил он.
— Есть ли у них такая книга, в которую они верят?
— Может быть, взрослые…
— Взрослые для них не авторитет. О, если бы я была для бедной Конни тем же, чем ваш отец был для меня… Вы, наверное, думаете, что она просто сумасшедшая?
— А вы не думаете, что она больна?..
— Не больше, чем любой другой человек.
— …или несчастна?
— Да, пожалуй. Ей так хочется играть роль пренебрегающей условностями мудрой женщины, но у нее есть совесть, и это не позволяет ей делать глупости. Бедняжка!
— И все же она вышла замуж довольно рано, не так ли?
— О, это она не сама. Замуж ее выдала я. Так было нужно.
Подвинувшись ближе и доверительно понизив голос, она принялась объяснять, почему это было необходимо.
— Видите ли, ее отец — член кабинета, и, когда Конни еще училась в шкоде, против него были выдвинуты вздорные обвинения — взяточничество, присвоение государственных средств и тому подобное. Говорили даже, что он якобы зачислил свою дочь на работу и она получает жалованье, хотя она в то время была просто школьницей и еще ни разу не переступала порога ни одного государственного учреждения. Все это, конечно, были лишь завистливые сплетни, и скоро они утихли — вы же знаете, как политические деятели любят поливать друг друга грязью. Я сама не обращала на этот вздор ни малейшего внимания, хотя пресса, как всегда, подняла шумиху. В погоне за сенсацией кой-какие наиболее низкопробные газеты даже опубликовали фотографию Конни, под которой было написано, что эта девочка, обкрадывая государство, учится в «чрезвычайно дорогой, привилегированной частной школе». Стандартный грязный трюк — вы сами понимаете. Но на бедную Конни это страшно подействовало.
Помню, я сидела за туалетным столиком, и моя горничная торопливо делала мне маникюр — меня куда-то пригласили, и я уже опаздывала. Конечно же, я не только удивилась, но и почувствовала некоторое раздражение, когда ко мне вдруг ворвалась Конни. Она была в школе на полном пансионе и приходила домой только по воскресеньям, а это был будний день, и к тому же уже стемнело. Конни отказалась объяснять что-либо до тех пор, пока горничная оставалась в комнате. В угоду ей я отослала горничную, но, чтобы Конни поняла, что я не придаю ее появлению слишком большого значения, я продолжала заниматься своим туалетом, хотя девочка не находила себе места. Она объявила, что убежала из школы и не намерена туда возвращаться, что она наотрез отказывается учиться на «краденые деньги». Вы представляете? Я чуть не проглотила губную помаду. Повернувшись, я внимательно посмотрела на Конни: она была в этой их ужасной школьной форме, на зубах — металлические шины, волосы на затылке висели липкими прядями. Глядя на этого рассерженного гусенка, я еле удерживалась от смеха. Тем не менее я заставила ее сесть и серьезно с ней поговорила, хотя знала, что меня ждут и я давно опоздала.
Я сказала ей, что люди с нашим положением должны быть готовы к тому, что им завидуют и их оскорбляют те, кому меньше повезло, и что взрослые часто делают вещи, в которых молодым людям не разобраться до тех пор, пока они сами не станут взрослыми, и что, помимо всего прочего, наши деньги ни у кого не украдены. Знаете, что она сказала в ответ? Она согласилась: «Да, эти деньги не украдены, они — кровь, высосанная у народа». Все эти кошмарные выражения она, конечно же, вычитала из газет, но утверждала, что девочки в школе бросают ей в лицо именно такие оскорбления. Я тут же навела справки — это очень солидное учебное заведение — и выяснила, что Конни лжет. Никто ей ничего подобного не говорил. Почти все ученицы там — дочери крупных политических деятелей и поэтому привыкли слышать гадости о своих родителях и не видят в этом ничего необычного, ничего такого, чего надо стыдиться. Я сказала Конни, что она должна брать с них пример, и снова собрала ее в школу.
Она ушла, но не в школу. Она просто исчезла. Целую неделю полиция разыскивала ее и наконец нашла в китайском квартале в каком-то гнусном ресторанчике, куда она нанялась судомойкой. Мне самой пришлось ехать за ней, так как она не позволяла полицейским дотронуться до себя, отказывалась назвать свое имя и, кажется, действительно не могла припомнить, кто она такая, пока не увидела меня. По-моему, я до этого ни разу в жизни не попадала в более дурацкое положение. Китайцы вопили от страха: они прослышали, что мой муж занимает важный пост в кабинете, и паника охватила весь квартал. Полиции пришлось дубинками разогнать толпу, чтобы пропустить мой автомобиль, а когда я вышла из машины, владелец ресторанчика, причитая, бросился мне в ноги. Все это выглядело ужасно: полицейские били китайцев по головам, у многих лица были окровавлены. Меня провели на кухню, где на табуретке сидела моя бедная Конни, а вокруг нее толпилась вся манильская полиция.
Она была в каком-то отвратительном платье, купленном с рук, лицо размалевано, а волосы коротко острижены. Естественно, во мне все кипело от ярости, но при виде бедняжки меня охватила жалость, а кроме того, я боялась, что она закатит сцену. Я сама никогда не устраиваю скандалов. Но как только она увидела меня, она встала и закрыла лицо руками. Я ей сказала, что она поступила очень плохо и должна быть благодарна всем этим милым полицейским, и даже заставила ее сказать им «спасибо». Затем я посмотрела на часы и заметила, что нам надо уже ехать, потому что пора обедать, и Конни послушно пошла за мной к машине, а я улыбалась всем вокруг. По дороге домой я молчала, и она тоже. Я не поцеловала ее и не погладила — я хотела дать ей понять, что зла на нее, но она, казалось, ничего не чувствовала и с непроницаемым размалеванным лицом сидела, сложив руки на коленях, одетая в ужасное платье, делавшее ее похожей на девицу из дешевого ночного клуба.
Ни я, ни муж никогда не наказывали ее раньше, но, когда мы приехали домой, я попросила мужа задать ей хорошую трепку. Я ужасно переволновалась — ведь девочка могла попасть бог знает в какие руки. И я решила выдать ее замуж, предварительно отправив в длительную поездку за границу. Она по-прежнему отказывалась вернуться в школу, а против замужества вроде бы не возражала.
— Муж Конни ее ровесник?
— Ему чуть больше тридцати.
— Она с ним счастлива?
— Была счастлива.
— О, простите.
— Есть тут один молодой музыкант, руководитель оркестра. Его фамилия Тексако или что-то вроде этого.
— Пако Тексейра?
— Вы его знаете?
— Он здешний, из Гонконга. Мы вместе учились в школе.
— Не так давно он выступал в Маниле, и Конни безумно им увлеклась. Она и сюда приехала из-за него.
К ней вернулось прежнее раздражение, и на этот раз она не собиралась его скрывать. Пока она с откровенной злостью рассказывала о романе ее дочери с музыкантом, Пепе рассматривал ее белые меха и дикарские серьги, тщетно пытаясь понять, куда же девалась та пожилая сентиментальная женщина, которая было начала ему нравиться.
Когда он попытался протестовать: «Но ведь Пако женат…», она отодвинулась и посмотрела на него с ироничным сожалением — золотые монеты покачивались у нее в ушах.
Он думал о Мэри Тексейра — высокой женщине с каштановыми волосами, обожавшей длительные походы в горы, отличной акварелистке — летом она даже давала уроки живописи — и заботливой матери троих детей. В милой, доброй Мэри, возможно, не было особого шика, но она, как ему казалось, нисколько не проиграла бы рядом с женщинами вроде сеньоры де Видаль и ее дочери. Он вообще не мог представить ее рядом с ними — сама эта мысль показалась ему столь неприличной, что у него вспыхнули щеки.
Улыбаясь, сеньора отвела взгляд от его пылающего лица.
— Это ужасно, не правда ли? — сказала она и добавила: — Приятно, что все еще есть люди, серьезно относящиеся к браку.
Размышляя о чете Тексейра, он вдруг увидел, как к их чистому брачному ложу зловеще приближаются меха, жемчуга и золотые монеты, как будто к простому сельскому алтарю вдруг повалили паломники. Да и сам он, пережив сегодня наплыв паломников — сейчас сеньора, утром ее дочь, — вдруг почувствовал, что стал чем-то вроде придорожной гостиницы.
— Мне показали их, — сказала Мэри Тексейра. — О да, они обе выглядят просто поразительно. Когда они вместе, можно подумать, что это сестры. Но все-таки настоящая красавица — это мать: ослепительно белая кожа, иссиня-черные волосы, вся сверкает драгоценностями — совсем как мадонны в испанских церквах. Неужели тебе больше понравилась дочь, Пепе? О, я признаю, она выглядит более современно, но ведь она производит впечатление жестокой, ты не находишь? Хотя я уже слыхала, что трудно отдать предпочтение одной из них. Здесь поговаривают, будто они занимаются какими-то махинациями с драгоценностями, а может быть, и контрабандой. Я спросила Пако, верно ли это, но он не желает о них говорить, хотя провел с обеими немало времени в Маниле и они пишут ему такие письма. Не смотри на меня так, Пепе, — Пако сам показывал мне эти письма. Я не хотела их читать, но он настоял. Ведь верно, дорогой?
