Шань Са - Конспираторы
Поверх ее головы Джонатан бросает взгляд на собственное отражение в зеркале. Коротко стриженные светлые вьющиеся волосы, щеки, подернутые утренней щетиной, голубые мечтательные глаза. Он сам себе улыбается. Кто устоит перед этой улыбкой — невинной, восторженной и победной?
— Отгадайте загадку, если вы такая умная, — говорит он, точно высчитав, сколько времени осталось до его этажа.
Она вскидывает голову. Под неоновым светом он читает морщинки и крошечные трещинки на ее губах, словно карту мира. Лифт, вздрогнув, останавливается. На панели горит цифра 4, металлические двери начинают раздвигаться. Джонатан придерживает их рукой. И загадывает свою загадку, пристально глядя объекту прямо в глаза:
— Супруги-американцы усыновили ребенка из сиротского приюта в предместье Парижа и увезли его в Калифорнию. Кем он, по-вашему, будет?
— Французом в Америке и американцем в Париже, — невозмутимо отвечает она.
— Браво! Вы заслужили континентальный завтрак.
Она как будто колеблется.
— Соглашайтесь. Вам же до смерти хочется меня разоблачить.
Поворачивается ключ в замке.
Дверь открывается перед ним.
Дверь захлопывается за ней.
* * *Аямэй направляется прямо к окну.
— В первый раз я вижу его с этой высоты, над самыми деревьями. — Она закрывает глаза. — Здесь сразу погружаешься в листву — и в бесконечность. Он великолепен, ваш Люксембургский сад, настоящий лес!
— Спасибо, — с гордостью отвечает Джонатан.
Открыв глаза, она с восхищением всматривается в сад.
— Вон фонтан Медичи… А этот каштан видите? Там я даю уроки каждое утро.
— Я знаю. Я купил бинокль, чтобы наблюдать за птицами. И увидел вас. Вот, посмотрите.
— Надеюсь, я вас не разочаровала.
— Вы меня заворожили! Стоит вам поднять меч, вы превращаетесь в змею, пантеру, орлицу. В существо звериной породы — гибкое, легкое, опасное.
— Умеете вы льстить, — бросает она, не отрывая глаз от бинокля.
— Лжец, льстец — неужто мужчина так гнусен?
Она возвращает ему бинокль, смотрит пристально, улыбается.
— А как по-вашему? Что вы думаете о мужчинах?
Он уходит от ответа:
— Поговорим лучше о вас. Чем больше вы молчите, тем больше себя выдаете. У вас есть своя история, есть прошлое. От вас веет чем-то необычным.
— Я… шпионка.
— Действительно. Я и забыл.
Ничего не поделаешь, она хорошо защищается. Надо пересматривать тактику, и Джонатан меняет тему:
— Пойдемте, я покажу вам квартиру… Здесь моя спальня.
— В нашем доме отлично работают камины. Я дам вам телефон трубочиста.
— У меня здесь три камина, я хочу затопить их как можно скорее… А это что-то вроде кладовки. Пока здесь жуткий кавардак. Я устрою в ней библиотеку. Видите Эйфелеву башню?
— Скоро распустятся листья на каштанах, и вам ее не будет видно. Придется подниматься ко мне.
— Неужели надо так долго ждать? Я имею в виду, чтобы посмотреть на вашу Эйфелеву башню?
Она отводит глаза.
— Это вы? Можно?
Она смотрит на стопку фотографий, которые Джонатан оставил на письменном столе, готовясь к этому «визиту экспромтом». Он стоит во весь рост на доске для серфинга — бронзовый торс, стальные мускулы, — скользя по длинному гребню волны.
— Это прошлым летом на Бали.
— Как красиво!
— Спасибо.
— У вас очень красивое тело, — уточняет она.
— Спасибо!
— Кто же вы — неутомимый путешественник или серфингист в погоне за большими волнами?
— Ни то ни другое, — вздыхает он. — Путешествовать мне приходится время от времени по делам фирмы и очень редко — для собственного удовольствия. Раз в год я беру две недели отпуска, чтобы заниматься исключительно спортом. Физические усилия — лучший отдых для меня. Вот, смотрите, этим летом я был в Непале. Энергия Гималаев — это нечто необычайное, мощный световой луч, который земля посылает к небу.
Джонатан протягивает ей снимок: он карабкается на ледник.
— Серфинг, альпинизм, вы ищете равновесия в неуравновешенности, полноты жизни в вечном вызове.
Смешавшись от ее комментария, Джонатан жалеет, что показал фотографии, приоткрывшие его истинное лицо.
Он не дает Аямэй договорить и увлекает ее в кухню.
— Идите сюда, здесь мне нравится больше всего.
— Должна заметить, кухня и оборудована лучше всего в вашей квартире.
— Цивилизация шагнула вперед. Раньше кухни — тесные, темные, закопченные — были уделом прислуги и домохозяек. А теперь? Просторные, комфортабельные, светлые, просто санаторий для занятых мужчин.
Джонатан усаживает Аямэй за стеклянный столик и спрашивает:
— Чаю или кофе?
— Чаю, если можно.
Он наливает воду в чайник и говорит ей не оборачиваясь:
— Вы ошиблись, я вовсе не канатоходец. — Его голос звучит убедительно. — Просто этот спорт сближает меня с природой. Природа подпитывает меня энергией, это помогает справляться с неурядицами в повседневной жизни. «Эрл Грей»? Зеленый?
— Зеленый, конечно, я же из Китая. Я вам не верю. Что-то в ваших глазах говорит мне, что вы любите риск и авантюры.
Эта женщина умна, опасно умна, но и Джонатану палец в рот не клади, особенно когда его выведут из равновесия. Он смеется и, повернувшись на каблуках, смотрит ей прямо в глаза.
— Аямэй, это боевые искусства научили вас защищаться, атакуя? Вы ничего не говорите о себе, а обо мне хотите знать все. Вы что, боитесь меня?
Она выдерживает его взгляд:
— Да. Вы меня пугаете.
Он улыбается:
— Поджаренного хлеба? Сколько кусочков?
— Два, пожалуйста. Как вы нашли эту квартиру?
— По объявлению в Интернете. Первая квартира, которую я пришел смотреть в Париже. Я прилетел прямым рейсом из Гонконга. Вошел. Поставил чемодан. Удивился, что не вижу из окна небоскребов, воздушных мостов, бамбука и грузовых кораблей, а вижу сад, Люксембургский сад. Я открыл окно. Париж поразил меня тишиной. Город без грохота строек, без воя сирен. Я сразу подписал договор и заплатил за год вперед.
— Чемоданчик у вас в тот день, наверно, был совсем невелик. Здесь все новенькое: кровать, диван, ковер, холодильник, чайник, чашки, ложки и сахарница. У вещей нет прошлого, ни у одной, кроме ваших фотографий. Жизнь с чистого листа?
Теперь очередь Джонатана выдержать взгляд Аямэй.
— Превосходное наблюдение. Для большинства людей жить — значит обременять себя вещами. А я привык жить иначе, ни к чему не привязываясь и ничем не владея. Мебель я покупаю и продаю, когда съезжаю. Книги просто раздариваю. Вещи? У меня их почти нет.
— Наверно, так и надо жить.
На сей раз они согласны, и он спешит этим воспользоваться, потчуя ее красивым рассказом, вымышленным от и до:
— Мне было всего четыре года, когда меня усыновили. Мои приемные родители всегда думали, что я не сохранил никаких воспоминаний о прежней жизни, до усыновления. На самом деле я кое-что помню: маленькую подушечку, которая всегда была со мной. До сих пор явственно вижу, как мама взяла меня на руки и вырвала ее из моих ручонок. Я не смел заплакать. Даже дышать не смел. Она выбросила ее в мусорный ящик у выхода из приюта. Мы с ней сели в машину, а потом — в самолет.
Отлично: кажется, она поверила услышанному. Впервые в ее глазах блеснуло что-то похожее на нежность.
— С тех пор вы и разуверились. Вы правы, привязываться нельзя ни к чему.
— Это слишком поспешный вывод. Я не привязываюсь к вещам, не имею ничего своего, но мое сердце полно воспоминаний. У меня есть чудный невидимый альбом, в нем я храню лица, голоса, города. Он всегда со мной, и время от времени я с удовольствием его открываю.
— Интересно… Мне нравится ваша манера говорить. Вы смотрите на жизнь с высоты, как настоящий альпинист. С одной моей подругой было примерно то же, что и с вами. Она долго и тщетно искала своих биологических родителей. А вы не пытались?
Помолчав, она добавляет:
— Если вам неприятно, мы можем поговорить о чем-нибудь другом.
— Нет-нет, что вы! — заверяет он: настало время импровизации. — Я просто счастлив в кои-то веки поговорить о себе. Приемные родители уничтожили мое приютское досье. Они уверяли, что нашли меня в Сене, я, мол, плыл по течению в деревянной лохани. В детстве я пообещал себе, что все выясню, когда у меня будут возможности. Но я вырос, и желание как-то пропало, мне это не нужно теперь. Я прекрасно себя чувствую с этой тайной, ношу ее в себе, и она мне не мешает жить. Я не знаю, какие лица, какие тела, какие, в конце концов, жизни породили меня, и не хочу знать, зачем мне лишняя боль? Представьте, я узнаю, допустим, что мой отец был жуликом, бандитом или спесивым аристократом, а моя мать шлюхой, горничной или мещанкой, скрывшей свой грех? Для нормального человека родители — что-то вроде зеркала. Если родители истеричны, злы, сексуально озабочены, то детей всю жизнь преследует страх быть похожими на тех, кто произвел их на свет. Иной раз, борясь с собой, они только быстрее к этому приходят. Я же свободен телом и кровью. Я сам себя создал. Я смотрю на себя не через призму родителей. В этом, пожалуй, мне повезло.
