Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
Зная родословную Редеров, Аврам не раз пытался отвадить тетку Манюлю от Карла. Намекая на семейную профессию, вкрадчиво начинал:
— Манюлечка, золотко, скажи, зачем это тебе нужно? У него такая работа, что даже когда он молчит, все равно врет. Честный человек не рискнет спросить у твоего Карла который сейчас час. Он не виноват — это у него в крови. Но от этого не легче.
— Ты читал хоть одну из его книжек? — чеканила Манюля, вызывающе потрясая тремя тонкими брошюрами в мягких переплетах. — Ты был на его лекциях? Тогда о чем разговор? — И она вздергивала прямой аккуратный носик, унаследованный всеми дочерьми от матери.
— Нет, Б-г миловал, — с показной кротостью отвечал Аврам, — но когда писатель подписывается именем Редер, это говорит о нем больше, чем все его книги вместе взятые.
Конечно, Манюля настояла на своем. Иначе она не была бы урожденная Голь. И теперь Аврам, проходя каждый день на работу мимо дома с колоннами, где размещалось общество «Знание», замирал на мгновение перед невзрачной афишей, на которой был напечатан перечень лекций. Частенько, разыскав в списке приметную двойную фамилию зятя Чериковер-Редер, закипал от ярости и плевал себе под ноги: «Мамзэр (бессовестный хитрец)! Такой же как эта цыганская власть!» Больше всего деда жгло то, что этот добротный трехэтажный дом до 39 года принадлежал семье Бенчика. Вечером, за ужином, он обычно отыгрывался на Шошане:
— Радуйся! Твой близкий родственник опять делает свой гешефт на евреях. Знаешь, как называется его лекция? — Аврам язвительно усмехался. — «Сионизм — тормоз революции».
— Он — молодой. Ему видней, — флегматично отвечала невозмутимая Шошана.
— Ты слышишь, что сказала твоя бабушка? — дед саркастически улыбнулся. — По сути — она права. Чего нам волноваться? Ведь дом Бенчика фактически остался в семье. Теперь в нем работает ее любимый зять Редер.
— Аврум, почему ты хочешь, чтоб жизнь плясала под твою дудку? — Вспыхивала бабушка.
— Тебе все хорошо. Тебя все устраивает, — кричал дед.
И когда я, горячась и грубя, бросалась бабушке на подмогу, лицо Аврама наливалось юношеским румянцем. В эти минуты он был по-настоящему счастлив — ему удалось всколыхнуть ряску стоячего болота нашей жизни.
— Оставь ребенка в покое, — заступалась за меня Шошана.
— А кто ей скажет правду, если не я? — Петушился Аврам, рвясь в бой — Кто научит ее думать? Отличать черное от белого?
Часто эти споры заканчивались тем, что окончательно разругавшись с дедом, я вытаскивала из кладовки старый, желтый, кожаный чемодан без замка и начинала складывать в него свои вещи.
Кроме этого дома у меня на выбор было еще четыре — дома моих теток. В детстве их считала такими же своими, как и кров, под которым жила. Но наступило время, когда вдруг поняла, что в домах теток я всего лишь гость. Да, меня закармливали, баловали, случалось, обделяя родных детей. Ведь я была гостем. Однако стоило мне за собой закрыть дверь, как их жизнь входила в русло тесного семейного бытия, в котором мне не было места. Время осознания этой горькой истины совпало с бурным землетрясением в моем организме, когда вдруг на ровном месте, где раньше красовались прыщики сосков, начали вздыматься упругие холмики, а в атласно-гладкой впадине подмышек прорастать буйная поросль. Вот тогда я научилась прятать чувство сиротства за дикими выходками. Мне неизменно все сходило с рук, и «биг бэнд» отчаянно завидовал моей вольнице. Затем настала пора, когда убедила себя, что не нуждаюсь ни в семейном гнездовище, ни в тесных родственных путах. Я начала ощущать свою отчужденность, точно была вылеплена из другого теста. Мало того, стала тяготиться Шошаной и Аврамом. Их именами, тайным языком — идиш, их акцентом, вечными перешептываниями и притворством перед чужими людьми. Меня начали раздражать и мои тетки — их громкий смех, перемигивания, толкание локтями, их манера сидеть на стуле, подложив под себя ногу, их незамысловатые шуточки, пересуды и вечная мелочная суета и даже круговая порука, скреплявшая семью в единое целое — все это стало для меня просто нестерпимым. Мне хотелось родиться в семье, где нечего скрывать перед посторонними и нечего закапывать в саду. В душе вдруг вспыхнула жгучая зависть к русским подругам по классу, жившим, как мне казалось тогда, в безоблачном и ясном мире. Вот тогда дала себе слово окончить школу с медалью с тем, чтобы навсегда уехать из этого города. Мне не жаль было бросать ни родной город, ни наш дружный «биг бэнд», ни гнездовище. И я налегла на учебу. По окончании девятого класса, получив похвальную грамоту, воспарила и почувствовала себя парусной лодкой, готовой к отплытию в открытое море. Пусть пока прибрежная волна упрямо прибивала меня к причалу. Я верила — через год подует попутный ветер, и тогда понесусь в другую жизнь на всех парусах…
…Но до этого еще далеко. Я еще девочка. И символ моей независимости — желтый чемодан с поломанными замками. При виде его дед обычно сникал, горбился и, пренебрежительно бросив на прощанье: «Переезжая сваха», удалялся в спальню. Но через несколько минут оттуда раздавался его громовой голос:
— Шошана, ты меня слышишь? Спроси, куда она идет.
Не обращаясь напрямую ко мне, он как бы подчеркивал пропасть, разверзшуюся между нами.
— Может быть к Редеру, — злорадно бросала я, прилаживая лямки к портфелю, чтоб его можно было закинуть за спину как рюкзак.
При этом я била в цель без промаха. Дед тотчас вскрикивал точно ужаленный:
— Нет! Нет! И еще раз нет! Ей там нечего делать.
Бабушка, укоризненно качала головой:
— Зачем ты его дразнишь? Оставайся дома, — упрашивала она меня и в то же время, зная мой характер, помогала затягивать на чемодане ремень.
Но я уже была в предвкушении перемен и упрямо волокла чемодан к порогу.
— Передай, что я отпускаю на неделю к полковнику. Но оттуда — прямо домой! — вновь доносился громовой голос Аврама. — И внуши своей внучке, что нужно не пялиться на облака, а смотреть себе под ноги. Ей это в жизни пригодится.
— Дед, ты у нас большой хохэм! — кричала я в глубину дома и тотчас опрометью кидалась в сени, стараясь поскорей улизнуть.
Бабушка нагоняла меня, подхватывала чемодан, и мы шли проходными дворами на Проспект, в центр города, где высился дом, украшенный по фронтону лепниной, изображающей колосья, серп и молот.
В этом доме жила моя тетя Белка со своим мужем, Львом Винником, младшим из зятьев. Прозвищем полковник его наградил, конечно, дед. Случилось это после войны, когда танковую дивизию, где служил Винник в чине старшего лейтенанта, передислоцировали в наш город. Именно тогда, этот невысокий крепыш, увешанный орденами и медалями, привыкший крушить врага в открытом бою, изменил своей тактике и прокрался в дом Аврама, маскируясь под дальнего родственника из Брод. Для деда это был настоящий праздник! Ведь с ним за столом сидел не просто гость, а человек, с которым можно было разговаривать на настоящем идиш. Аврам жаловался ему на нуджей (зануд) литваков, так называл он сдержанных литовских евреев. — «Это не аиды, а настоящие лягушки. Вы слышали их идиш? Он похож на кваканье!» — Он перекидывался с Винником ядреными местечковыми шуточками и, разбавляя домашнюю наливку пайковым офицерским спиртом, они вечерами напролет тянули рюмочку за рюмочкой. Этот фест продолжался два месяца кряду. Встревоженная Шошана уже подумывала, не выставить ли танкиста за дверь, хотя Аврам не раз пытался ей втолковать, что аид (еврей) не может быть пьяницей, аид может просто хорошо выпить. У него не было и тени сомнения, что Винник — соплеменник. А кем он еще мог быть при таком вислом крючковатом носе, стрекозино-выпуклых глазах и таком имени? О Льве Толстом дед слыхом не слыхивал. А танкист тем временем потихоньку приваживал младшую из дочерей — Белку, отбивая ее у местного учителя. В конце концов был назначен день свадьбы. Но в самый канун торжества перед Аврамом разверзлась пропасть истины — в Лёве Виннике не было ни капли еврейской крови. Нос и глаза оказались нелепой игрой капризницы-природы. А все эти местечковые шуточки-прибауточки, в том числе картаво-тягучий идиш, был незаконно присвоен Винником еще в детстве, в пылу уличных драк и перемирий, в родном городе Бердичеве, славящимся до войны дешевой вишней и засильем евреев. Свадьба оказалась под угрозой. Домашние сделали несколько попыток умаслить Аврама.
— Папа, — кричала Белка с порога, не решаясь приблизиться к отцу, — у Левика по материнской линии в роду был кантонист.
— У него тетка наполовину турчанка, — вторила Манюля.
— Фармазонщицы! — грохотал в ответ Аврам. — Вон с глаз моих.
Но последнее слово Шошана оставила за собой. Она раздумывала целую ночь, ведь дело со свадьбой зашло уже очень далеко. Одна из двенадцати чудом сохранившихся во время войны закопанных вилок была уже ею обменена на пять метров парашютного шелка. Из него она соорудила Белке сногшибательный наряд: длинную, до пола, фату и платье с оборками. Под руководством Шошаны жених закупил на Конном рынке лучшие продукты. Ими загрузили ледники всех соседей. По ее же указанию Винник договорился с военным духовым оркестром. Утром Шошана сообщила Авраму свое окончательное решение:
