Владимир Мазаев - Особняк за ручьем
— Каким? — угрюмо спрашивал Илья.
— Вот таким… раскисшим… У тебя даже руки неприятные, у пьяного. Убери.
— Уж и руки помешали, — сказал тихо Илья. — Не любишь — так и скажи…
Русин вернулся в дом. Он постоял минуту у порога, громко хлопнул дверью и снова пошел через коридорчик.
Илья сидел на нижней ступеньке, подстелив меховые перчатки. Девушка стояла в двух шагах.
— Добрый вечер, — сказал Русин.
Илья пьяно покрутил головой, а Лена вдруг оживилась. Стараясь придать своему голосу беспечность, опросила:
— Вы на карьер? Я провожу вас.
Русин от неожиданности не успел ответить, как она подхватила его под локоть и пошла, приноравливаясь к его шагу. Он шел и чувствовал на спине тяжелый, пронизающий взгляд Ильи.
Когда они были уже далеко, Русин сказал:
— Зачем вы так?
— А ну его!
— Нет, в самом деле. Он же, в общем-то, мировой парень, сегодня на карьере здорово меня выручил… Поссорились, что ли?
Она не ответила. Под ногами позванивали ледышки. Она сказала:
— Уехать бы куда-нибудь.
Русин улыбнулся. Он не знал, насколько серьезно она говорит. И на всякий случай спросил шутливо:
— Так в чем же дело? Поедемте вместе?
Лена высвободила свою руку из-под его локтя, поправила платок да так и пошла рядом, руки в карманах. И Русин это сразу отметил. Он искоса взглянул на девушку. Уже наступал сумрак, и в матовых отблесках снега лицо ее было бледно, настороженно.
— Вот вы опрашиваете — зачем я с ним так? — вдруг заговорила она взволнованно. — И я отвечу. Вы, конечно, видели, какой он был сейчас. Хорош? Ну вот… Я отца лишилась из-за этой… подлой водки. Вы понимаете, отца! Он был шофером, начальником гаража. Такая должность, что все поят, если не отказываться. Когда отец в далекие рейсы уезжал, мама меня с ним сажала. Думала, когда я рядом, он пить меньше будет. А то как же? А он все равно пил. И с женщинами путался. Потом его уволили. Он стал тайком продавать вещи. Однажды он продал мои коньки с ботинками — единственное, что у меня было. — Она поежилась, словно от озноба, и голос ее задрожал, когда она сказала: — Я не хочу, чтобы у моих детей повторилось все это…
Русин понимал, что нужно что-то сказать в ответ, утешить, что ли. Но ничего подходящего не приходило в голову. При всем том, что сейчас переживала Лена, она была счастлива — это он видел прекрасно. Счастлива глубиной своего чувства, своей непримиримостью.
Дорога свернула в сторону, начался подъем. Лена остановилась.
— Ну, дальше я не пойду. Удачной вам ночи.
Она уже успокоилась или просто казалась спокойной.
— Странно, я до сих пор не знаю, как вас зовут, — сказала она и улыбнулась.
— Я не люблю свое имя. Оно у меня неудачное.
— Да что вы! Неужели Трактор?
— Нет, не Трактор. Еще старомодней — Софрон.
— Софрон? А по-моему, ничего. Звучит.
— Это вы из вежливости, — сказал Русин, — я знаю. Так что зовите меня по фамилии — Русин.
— Русин — и все? — удивилась Лена.
— Конечно. Меня все так зовут. Даже мама. В детстве она мне говорила: «Русин, негодяй, поди сюда, я тебя выпорю».
Они посмеялись. Потом Лена ушла, а Русин еще долго стоял на повороте, курил.
За пять ночей с карьера было вывезено сорок машин фосфоритной массы. Заморозки уже не помогали: каждую ночь две-три машины застревали на трассе. Шоферы сказали Русину: «Еще три рейса — и можешь закрывать свою лавочку. Не пройдем».
«Еще три ночи — это тридцать машин, в лучшем случае — тридцать пять, — мучительно думал Русин. — Итого, семьдесят пять. Но ведь это только половина. Проклятая весна, ее будто прорвало. Неужели ничего нельзя сделать? Попросить у Власенко еще людей? Безнадежно — как бы он последних не отобрал».
Багрово полыхали костры. При их свете Русин бродил по карьеру, хлопая порванными ботами.
Последним в эту ночь уезжал шофер в рыжей кожанке; он сидел на крыле, грыз колбасу, запивал кефиром. О железный кузов погромыхивали лопаты.
— Техника, — бормотал шофер, — на грани фантастики. С такой, извиняюсь за оборот, техникой до морковкиного заговенья не вывезешь. Хотя бы лопату механическую поставили — и то хлеб. Для какой едрени-фени, спрашивается, этот дурак здесь торчит? — он кивнул в сторону бульдозера. — Куда бригадир смотрит?
— Может, вы умеете из бульдозера экскаватор делать? — спросил Русин, с неприязнью глядя на беспрестанно жующего шофера.
— Мы все умеем, — сказал тот, с треском обрывая колбасную кожуру. — Даже часы топором ремонтировать. Только там с топором повернуться негде.
— Критиковать вы мастера, — сказал Русин.
— И критиковать не заслабеет.
— Так придумайте, если вы все умеете.
— Я в БРИЗе не состою, — сказал шофер. — Но уж коснись меня, я бы давно хоть эстакаду сколотил.
— Какую эстакаду?
— Обыкновенную, из дерева. Тайга ж кругом.
— Ну и что?
— А ничего. Пихал бы с нее бульдозером глину прямо в кузова — и все. Только успевай подгоняй. — Шофер потряс бутылку и вылил остатки в рот. — Только, гляжу я, никому это не нужно.
Он аккуратно завернул оставшееся от обеда в газету, заглянул в кузов, крикнул:
— Бабоньки, разгибайся! Мы поехали!
VI
Поляны, разлинованные длинными тенями островерхих елей, стыли в закатной тишине; под слюдяными закраинами ручейков всхлипывала вода. Солнце уходило за горизонт, окрашивая в розовые тона литые стволы берез.
Сумерки застали Русина на полпути к карьеру. Он шел не торопясь: до прихода машин было еще далеко, а дома сидеть в такой вечер он не мог. Эти двое суток он почти не спал, но сейчас спать не хотелось.
Позавчера он заказал разговор с экспедицией и шел на него, волнуясь и не понимая причины этого волнения. Он не боялся отказа, он бы мог признаться себе, что боялся скорее согласия; но все равно волновался не поэтому.
Он продумал каждое слово, но когда радист сунул ему микрофон — растерялся и, сбиваясь, сказал:
— Говорит Русин. Я прошу в ближайшие две ночи машин на карьер не присылать.
Рация долго молчала, потом сухо спросила:
— Не понимаем. Объясните. Прием.
Да, конечно, нужно было прежде всего объяснить, а не выпаливать вот так, сразу. В экспедиции прекрасно знают, что трасса доживает последние дни. Что же случилось? Русин торопливо, боясь, что его перебьют, стал объяснять свой план постройки эстакады. Для этого потребуется, он выяснил точно, двое суток. Зато в последующую ночь, если все сложится удачно, он сможет принять и нагрузить семьдесят машин. Семьдесят за одну ночь! И на этом покончить с вывозкой. Риск, конечно, есть, мало ли что? Но где иной выход?
Экспедиция сказала:
— Хорошо, Русин, нам понятна ваша озабоченность, но почему не строить одновременно с погрузкой?
— Невозможно! — сказал торопливо Русин: он знал, что об этом опросят. — Невозможно потому, что эстакаду будут строить те же люди. Больше людей нет, в партии тяжелое положение — начался паводок.
— Хорошо, — снова сказала рация. — Действуйте, мы на вас полагаемся. В самом деле, это выход. Придется поклониться городской автобазе — своего парка не хватит. Так что имейте в виду, чтобы без осечки там!.. Приходила ваша мамаша, беспокоилась, просила справиться о здоровье, не простудились ли, как питаетесь? Прием.
Русин смутился и невольно взглянул на свои порванные боты. «Да, конечно, это мама, это ее слова, — подумал он. — Она неисправима». А в микрофон сказал:
— Спасибо. Я совершенно здоров, питаюсь регулярно и даже как будто поправился.
И только сейчас, шагая по этой пустынной просеке, превращенной в дорогу, понял причину своего тогдашнего волнения. Он впервые, кажется, почувствовал свою ответственность за дело, которое ему поручили.
В тайге было тихо: зеленоватая звезда в конце просеки помигивала, словно попавший в легкую зыбь поплавок. Неожиданно в тишине раздался тоненький звон и тут же погас, точно столкнулись два стеклышка. Русин даже не понял — откуда это. Потом звон повторился, потом еще и еще. В лицо пахнуло свежестью.
На мгновение все замолкло. И вдруг тишины не стало: тайга наполнилась то далеким, то близким перезвоном. Словно кто-то невидимый в темноте трогал небрежно хрустальные подвески, и они тихонько пели. Русин остановился, вслушиваясь в это лесное чудо. И минутой позже понял: это срываются и звенят о наст сосульки.
По тайге шел верховой ветер; небо стало густеть, и звезда на просеке стушевалась.
VII
Эстакада стояла на толстых растопыренных ногах и была похожа на доисторического ящера. У костра сидели бульдозерист и двое парней — грузчиков, оставленных Русиным на всякий случай.
Русин опустился на корточки рядом с ними, кинул в огонь полешко, спросил:
