Галина Щербакова - Роль писателя Пьецуха в жизни продавщицы колбасы Вали Веретенниковой
Да убью я твою уляляевку, убью, если ты так этого хочешь! Но скажи, сынок, родной, неужели ж тебе совсем-совсем не жалко тех косточек, которые при помощи мной украденного продукта где-то там в уляляевском дурном брюхе крепнут и крепнут?
Товарищ не понима-а-а-ает… Он умывает руки и формирует себе алиби при помощи куриных ножек господина Буша. У него для черных работ мама есть.
А тут еще на больную голову заведующая… Просто расцвела моя Ксенофонтовна махровым цветом. Подхалимаж вокруг нее – за махинацию в большом обмене – вырос до нечеловеческих размеров. Ведрами стоят розы на толстых ножках – узнайте для хохмы, сколько все это может стоить, если не хватает в магазине уже ведер. А какие к нам поехали визитеры! На каких машинах подруливают к самому крылечку, какие абрикосового цвета занавесочки в них шевелятся, а нет-нет – и пальчики возникают для возделывания щелочки.
Я же не каждый день выхожу, забронировавшись зобом, навстречу вонючей многоголовой гидре-очереди и думаю, думаю одну мысль: сколько человек желает мне каждую секунду смерти? Чем больше я про это думаю, тем больше зверею. Господи, думаю, ничего себе устройство жизни. Я им – колбасу, а они мне – чтоб ты сдохла. И так на километры голов. Тысячи молчащих сцепленных ртов (орущие – те святые, они же криком изнутри промываются и очищаются). А глазоньки? В затылок стоящие глаз друг друга не видят. Они мне, эти карие, достаются. И каждым они в меня прямой наводкой. Это ж где найдешь еще такой народ? Где? В каких америках?
И тут меня осенило страшное. Они меня еще когда убьют. Еще ходит без задней мысли тот, кому достанется мой предсмертный хрип. У него еще мысль об этом размером с атом. Он ее не только не ощущает как мысль, он еще себе воображает, что он человек как человек…
Стоило мне все это вообразить, а я, в смысле что-то там представить, устроена хорошо. У меня внутри хорошее кино… Так стоило мне… И стала я думать, что по сравнению со своим убийцей я ушла много дальше. Я и деньги уже сняла, то, что паук-тарантул Павлов на дороге возник, это уже другая история.
Что там зеркало? За полшага до него человек принимает то лицо, которое хочет увидеть. Он себя настоящего может узреть только невзначай. Так вот, когда я в себя заглянула, мне не то что страшно стало – мне ничего на этом свете не страшно, – мне противно стало. У-у, какая готовенькая для беспредела я сволочь оказалась. Я всех и вся обойду запросто. Никто не найдет уляляевских концов, Гоша трепанет – кто ему, алкашу, поверит? Эти верхней порядочности люди, которые отдадут от чистого сердца то, что им не принадлежит, самый опасный для жизни народ. Он ведь уляляевку свою, как понимаю, продолжает трахать, он ведь ее наверняка всю обвешал лапшой, и эти две дуры – тетка и племянница – все не могут сообразить, в кого он такой хороший мальчик? Не в эту же стерву-мать, на которой пробы подлости ставить негде. Я даже представляю, как, зайдясь в раже, моя бывшая лучшая подруга Тинка пойдет вся фиолетовым пятном и закричит виновато: «Но давайте отдадим ей должное…» И станет плести ахинею, что я была очень, очень способная девочка, что по истории и литературе я была впереди планеты всей, что мой логический ум поражал не только идиотов-учителей, но – главное – сотоварищей по очень среднему образованию… Что она, Тина, в рот мне смотрела, потому что если я скажу, то скажу, а могу так промолчать, что чертям плохо станет. И мой сын наверняка выдавит из себя, что, мама, конечно, умный несостоявшийся человек, которого прихлопнула крыша магазина.
Вот так, дорогие товарищи-судьи.
И совсем я не передумала от этого стереть с лица земли уляляевку. Примитивно подумали, если логика моих мыслей привела вас к этому. Уляляевке на этой земле делать нечего. Я скажу больше – она сама этого хотела. Мы все живем, как хотим. Хотели бы иначе – иначе и было бы. Дура-малолетка голову мыть не научилась, ручки ни в какой работе не выгваздала, зато поднять подол – это пожалуйста. Значит, и будь готова, уляляевка, к наказанию. А как же? Какое желание – такая и жизнь. Какая жизнь – такой и итог. Я это очереди своей ненавистной сказала – как хотите, так и живите. Обиде-е-е-лись!
Да разве мы этого заслужили? Да разве не мы выиграли войну? Вот, говорю, сами себя и бьете. Хотели выиграть – выиграли. Хотели бы жить, как люди, а не в затылок друг другу, жили бы. Хотели бы вымести улицы – вымели. Не дают вам, дуракам? А силу не пробовали применить? Короче, человек заслуживает того, чего заслуживает. Вот и вся моя стройная теория.
По-э-то-му…
Поэтому приговор уляляевке, окончательный и бесповоротный, я откладываю на время. Я женщина крутая, но, чтоб убить собственного внука, это ищите другого большевика. Пусть эта дурочка родит мне этого мальчика – и пусть он будет лучше моего сына. Потому что я теперь многое знаю, чего не знала тогда, когда, крича от мастита, кормила своего ирода Мишеньку. Может, от той моей боли в нем и порча? Наглотался материной крови и стал немножко вурдалаком? У уляляевки мастита не будет. Я избавлю ее от страданий.
А у меня будет внук! Хорошенький мальчик. Я куплю ему лучших учителей. Я окрещу его в лучшей церкви. Я поведу его по жизни и не ошибусь ни в чем. Потому что знаю… Он у меня не будет стоять в очереди… Он у меня никогда не станет Гошей… Он, мое солнышко, он протянет мне рученьки и скажет: «Мама!» И это будет святая правда.
Утром я навертела огромный сверток с самыми что ни на есть деликатесами. Сын мой смотрит, и в глазах его уже не только непонимание – гнев.
– Ксения требует оформить отношения.
– Оформи! – говорю я весело.
– А десятый класс? – говорит он испуганно.
– Перейдешь в вечернюю, – ржу я, – делов!
– Я не хочу! – визжит он.
– Ничего, сынок, – говорю я. – Ничего! Детки достаются страданием. Так что терпи. Страдай!
Он уже пошел, я его в дверях за рукав прихватила, сказала с оттяжечкой:
– И чтоб волосиночка с ее немытой головы не упала. И чтоб нервы у нее были спокойные-спокойные. И чтоб выгуливал ты ее вечерами по три часа, как мы выгуливаем нашего Джульбарса. И пусть дура смотрит на красивое.
Метнулась в комнату, достала альбом. Я люблю картинки смотреть. Там моя любимая: «Богородица с Христом и святой Анной». Бабушка Анна на ней – самое то. А у Богородицы – прости меня, Господи, – вида никакого. Без осознания.
– Пусть смотрит на младенца и на бабушку, – сказала я. У него, у сыночка моего, не то что челюсть, у него все отвисло. Смотрит на меня, а я вижу этот глаз, не дай бог, что в нем, в глубине. Э-э-э, сынок, не надо! Шлепнула его по спине, по говорящим его лопаткам, будто не увидела ничего, перевела в юмор. – Ну, захотелось твоей матери поиграть в куколки, ну, родите мне ребеночка, жалко, что ли… Я бы сама, да соков нету. – Даже поцеловала его в приоткрытый ворот. – Иди, сыночек, иди…
Он так хлопнул дверью, что загасла лампочка в прихожей.
…И все пошло складненько. Уляляевка приходит. Чай пьем, кофе я ей не даю, вредно. Тинка все порывается, но я ей повторила – изыди. Вот с тобой, моя подруга, все кончилось навсегда. Распишутся они, когда Мишка получит аттестат. Грамотно. Стали потихоньку возвращаться разбросанные для обмена деньги. Нам для плана дали в магазин книги. Смотрю – Пьецух. Очень симпатичный мужчина. В моем вкусе. Вот возьму и заведу его в рамку, чтоб всех унижать: «Как?! Вы не знаете Пьецуха? Ну, как же вы можете жить после этого?»
Гоша в подсобке подошел, спрашивает:
– Ну, как?
– Не актуально, – отвечаю я.
Живи, уляляевка. Живи пока…
В конце концов, дурочка, маленькая хорошая жизнь лучше плохой и длинной.
