Леонид Зорин - Из жизни Багрова
Эта мысль в устах его собеседника, да и лексика, изысканно книжная, удивили Владимира Сергеевича. Мастер, видимо, уловил его реакцию — ухмыльнулся.
— Это Проскурников говорил, — сказал он. — Может быть, чуть по-другому.
“Уж несомненно по-другому, — мысленно согласился с ним Владимир Сергеевич, — ты, мой милый, явно другого поля ягода”.
И чтобы прикрыть чувство неловкости, сказал озабоченно:
— Мне объяснили, что только у вас могут помочь. Завидная слава.
— Имя обязывает, — сказал сапожник. — “Проскурниковская мастерская”.
— Усек, — кивнул Владимир Сергеевич. — Это звучит почти как легенда.
— Мастер — это всегда легенда, — живо отозвался сапожник. — Он меня и учил. На совесть.
Неожиданно Владимир Сергеевич понял, что ему здесь уютно. Тихо, тепло, да и покойно — не хочется наружу, на улицу, в морозные жернова Москвы. Приятно тянет кожей и клеем, словно приперчивающий воздух запах дратвы, не всем он по вкусу, а вот ему он издавна мил — так в детстве сладко и завораживающе действовали на его обоняние натертые мастикой полы. Неведомо почему, но мерещилось, что веет свежим весенним духом.
Мастерская занимала просторное полуподвальное помещение, в конце которого — желтая дверка в подсобку. В самой мастерской, у ближней стены, шкафчик, над ним мутноватое зеркало, вернее, то, что осталось от зеркала. Станочек стоит у другой стены, она примыкает к окну, сквозь которое просматривается тротуар. Впечатление, что он движется — такую иллюзию создают то возникающие, то исчезающие туфли, туфельки, сапоги и сапожки. Владимир Сергеевич подумал, что это ожившая витрина проскурниковской мастерской, ее опознавательный знак. Он мысленно представил себе, как, изредка поднимая голову, Проскурников смотрел на обувку, которой был занят весь свой век.
— Ну что ж, — сказал сапожник. — Добро. Надеюсь, что смогу вам помочь. Обязан — по старому знакомству.
Не зря это плоское лицо сразу заставило память вздрогнуть. Владимир Сергеевич вгляделся и неуверенно проговорил:
— Вы — Тан?
Сапожник с усмешкой кивнул.
— Тимофей Александрович?
— И это помните?
Владимир Сергеевич был растерян, не знал, что говорить, как держаться. Когда их знакомили, это имя было звонким, даже чуть вызывающим. Слава о молодом биологе шла всякая, несколько даже скандальная. Никто не отказывал в одаренности, и все-таки “Тимофей Тан” было одним из эпатирующих, раздражающих именований. Как всякая деятельность, завязанная на прогностике, она балансировала на тонкой грани игры и науки — при этом, по мнению оппонентов, Тан переходил эту грань. Естественно, он в ответ ощетинивался, характер становился все жестче, а это не добавляло друзей. И вдруг он выпал из поля зрения, сначала ушел в бест, в затвор, потом и вовсе исчез, пропал. Какое-то время о нем судачили, потом благополучно забыли. Забвение всегда безотказно.
Но вот он здесь, стоит перед ним в теплом тусклом полуподвале, в черном будничном свитерке, в кожаном фартуке, старый знакомый. Плоское лицо посерело, волос поубавилось, но глаза, запавшие еще глубже, посмеиваются.
— Как благоденствуете? — спросил он. — По-прежнему на верхушке горы или уже на пути в долину?
Владимир Сергеевич рассмеялся:
— Долина все ближе. Вот-вот и пополню список уцененных товаров.
— Ну и отлично, — сказал Тан. — По крайней мере найдете время немного ближе с собой познакомиться. А это первостепенное дело.
— Уверены?
— Теперь убежден. Хотя и не сразу это понял. Вы только подумайте, что за нелепость! На этом свете есть человек, который носит ваше имя, живет вашу жизнь, однажды примет вашу, лишь вам сужденную, смерть. Вы ни на миг с ним не расстаетесь, вы вместе с ним даже во сне, и вам все некогда им заняться.
Владимир Сергеевич попытался еще раз заслониться улыбкой.
— А как нам быть с остальным человечеством?
Тан сказал:
— Чем вы лучше себя поймете и чем более себя упорядочите, тем лучше будет для всех других. Тут нет драматического противоречия. Еще на фронтоне дельфийского храма был выбит призыв к самопознанию.
— Не боитесь? — спросил Владимир Сергеевич.
— Чего же?
— Не знаю, как поточнее… Жизни на самопальном топливе?
— Нет. Я не автомобилист. Не боюсь. Вы не тревожьтесь, мир воздействует. Хотим мы этого или нет.
Владимир Сергеевич помолчал, потом, точно решившись, сказал:
— Досадно, но мне не удается как-то связать концы с концами. Я знаю, в истопники и дворники ходили от неприятия власти, режима и прочих институтов. Но вы как раз пережили те годы более-менее успешно — и на виду и на слуху. Что же однажды вас побудило к такой перемене декорации?
— В общем, правомерный вопрос. Естественно, не протестантство, которого я избегал и тогда, когда в нем было свое обаяние. Мне отчего-то всегда казалось, что между внешними антимирами есть некое скрытое сопряжение, что в чем-то они нужны друг другу.
Он помолчал, словно ждал возражений, но Владимир Сергеевич молчал, и Тан произнес с колючей усмешкой:
— Возьмите искусство, оно вам ближе. Я, разумеется, не знаток. Вспомните, как привлекал андерграунд — по-нашему подземелье, подполье, — где-то, укрытые от соблазнов, творят они, нищие, но не сдавшиеся, переполненные талантом. И вот они явились, пришли, вышли из своего забоя — лучше бы они там остались!
— Жестко, — заметил Владимир Сергеевич.
Тан словно ждал такой оценки.
— Нет ничего, что вызывает большее разочарование, чем торжествующая оппозиция, — сказал он еще непримиримей. — Еще недавно она казалась страстной, обгоняющей время — и вот наступает час победы во всей его пошлости. Куда все делось?
— Чувствую и порох, и злость. — Владимир Сергеевич покачал головой. — Но вас-то что привело в подвал? Или в полуподвал — не важно. Вас не оценили, не поняли?
— Всяко было, но на это не жалуюсь. Когда нащупываешь свое направление, то нечего ждать аплодисментов. Я и не ждал, хотя, как вы знаете, были люди, которые в меня верили. Меня и вышучивали, и поругивали, и называли колдуном, и советовали выступать с вечерами — можно-де быстро разбогатеть! Но брань не виснет на вороту у увлеченного человека, к тому же достаточно молодого, еще не уставшего от жизни. Чем больше бранили, с тем большим азартом я трудился над своим алгоритмом. В самом начале своей дорожки я запретил себе рассчитывать на благодарность и поощрение. В нашей отечественной жизни милые сны о меритократии — только щекотанье души и стойкое самообольщение. Мы не способны возвысить соседа, коллегу, тем более соперника, за качества, вроде бы нами ценимые, — за интеллект, за дарование, смекалку, умение делать дело. Слишком завистливы, нетерпимы, подвержены игре интересов и прочим традиционным пристрастиям.
— Так в чем же причина? Тут поневоле вспомнишь французов: ищите женщину…
— Что же, они отчасти правы, без женщины не обошлось. — Он нерешительно улыбнулся, взглянул на часы и предложил: — А вот составили бы компанию. У меня сейчас перерыв на обед.
— Согласен, — сказал Владимир Сергеевич, — есть не хочу, посидеть готов.
Тан закрыл мастерскую и сказал:
— Нет, уж выпейте, раз такое дело. Не пугайтесь, сапожники пьют как сапожники только в нерабочее время. Мне сегодня еще пахать. Закусите скромно, как захотите — огурчиком, помидором, сырком.
В подсобке они помыли руки, сели за столик, стоявший в углу, Тан поставил початую бутылку, два стакана, припасенную снедь.
— Ну, за встречу, — сказал он. — Кто б мог подумать…
— Аминь, — кивнул Владимир Сергеевич, — много не лейте, я — символически…
— Ваша княжая воля, — откликнулся Тан. — Так Проскурников говорил.
— Что еще говорил Проскурников?
— Первая — колом, вторая — соколом. И был прав. Что-то хотите сказать?
— Хочу сказать, что я вас слушаю. Вы ведь не зря меня пригласили.
— Справедливо. На чем мы остановились? На моих высокомудрых занятиях? Придется о них упомянуть, ибо и они — часть сюжета. Итак, они вызывали различное, неоднозначное отношение. Наименее агрессивный профессор даже отечески посоветовал попробовать свои силы в словесности, в таком ее жанре, как эссеистика, — при чем тут наука, тем более точная? Звучало веско, но это было весьма поверхностное суждение. Склонность к отвлеченному мышлению и привела меня к точным наукам.
— Тут что-то есть. — Владимир Сергеевич поощрительно улыбнулся. — Все начинается с метафизики.
— И ею кончается, — сказал Тан, с хрустом надкусывая огурец. — Вообще говоря, моя область знаний и сфера деятельности возникли недавно, само собой, на стыке наук, как это часто теперь происходит. Взаимосвязи все очевидней, и целенаправленная концентрация — практически неостановимый процесс. Но ваш слуга быстрее других сказал об антропофутурологии и обозначил в ней свое русло. Причем я сразу же сосредоточился на единичном, а не на множественном. Разумеется, будущее социума гораздо более предсказуемо, нежели судьба индивида. Значительно легче прогнозировать судьбу армии, чем судьбу солдата. Я это всегда понимал, поэтому вовсе не удивлен, что ныне развелось столько фондов, центров и даже институтов, бросающих академический флер на вещанье современных наперсточников. Велико дело — орлиным оком увидеть судьбу нашей популяции, увидеть даже судьбу Галактики — теперь, на последнем параде планет! — Тан вновь презрительно усмехнулся. — В отличие от этих оракулов, мне было жизненно важно вывести алгоритм индивидуальной судьбы.
