Алан Глинн - Области тьмы
Чем больше я об этом думал, тем более странным это всё казалось. Что до меня, я могу легко проследить все шаги через годы, через все выверты и повороты, все зверские ощущения, и увидеть прямую, правдоподобную связь между относительно стабильным Эдди Спинолой, сидящим в баре, с контрактом на книгу для «Керр-энд-Декстер» и медицинской страховкой, и, скажем, более ранним, вертлявым Эдди, с дикого похмелья блюющим на стол начальника во время презентации, или роющимся в ящике с бельём подружки в поисках заначки. Но одомашненная Мелисса, которую описал Верной, она такой связи была лишена… или связь эта была нарушена, или… или я чего-то не понимаю.
В прошлом Мелисса была похожа на силу природы. У неё были проработанные мнения по любому вопросу, от причин Второй мировой войны до архитектурных достоинств или недостатков нового Дома Помады на Пятьдесят третьей улице. Она яростно защищала свои мнения и всегда говорила — угрожающе, как будто она держит дубинку — о возвращении к первоначалам. С Мелиссой не стоило воевать, она, почитай, никогда не брала пленных.
В ночь Чёрного Понедельника, обвала на фондовой бирже 19 октября 1987 года, я был с нею в баре на Второй-авеню, «Ностромо», мы разговорились с четырьмя тоскливыми брокерами, накачивающимися водкой за соседним столом (я думаю, что одним из них был Дек Таубер, я ясно предствляю себе его, за столом, со стаканом «Столичной», стиснутом в кулаке). В любом случае, все они были оглушены, перепуганы и бледны. Они всё время спрашивали друг друга, как же это так вышло, что это значит, недоверчиво качали головами, пока Мелисса не сказала: «Бля, чуваки, не буду уговаривать вас не прыгать в окно, но вы что, не видели, что так всё и будет?» Потягивая «Ледяную Маргариту» и вытаскивая «Мальборо Лайтс», она принялась — раньше всех передовиц — за горькую тираду, ловко приписывающую коллективное горе Уолл-стрит и государственный долг в много миллиардов долларов — хроническому инфантилизму поколения бэби-бума доктора Спока. Она загнала этих мужиков ещё глубже в депрессию, по сравнению с тем моментом, когда они в офисе договаривались пойти выпить — быстро, невинно справить поминки.
А теперь я сидел, смотрел в стакан, и думал, что же случилось с Мелиссой. Интересно, как это её неистовство и творческая энергия оказались направлены так… узко. Не то чтобы я был против радостей деторождения, не поймите меня неправильно, но Мелисса была весьма амбициозной женщиной.
Ещё кое-что пришло мне на ум. Взгляд Мелиссы на мир, её осведомлённый, безжалостный интеллект — именно он мне нужен, если я хочу довести до ума книгу для «Керр-энд-Декстер».
Однако нуждаться в чём-то и иметь возможность это получить — две совершенно разные вещи. Теперь настала моя очередь удариться в депрессию.
Потом внезапно, как взрыв, люди за соседним столиком начали ржать. Гогот продолжался секунд тридцать, за которые таинственное сияние в пещере моего желудка померкло, затрещало и угасло. Я подождал ещё, но всё было бесполезно. Я встал, вздохнул и убрал в карман сигареты и зажигалку. И пошёл прочь.
Потом я оглянулся на белую таблеточку в центре стола. Помедлил пару секунд. Повернулся, чтобы уйти, потом снова развернулся, ещё подумал. В конце концов я взял визитку Вернона и сунул в карман. Потом взял таблетку, сунул в рот и проглотил.
Пока я шёл через бар к выходу, а потом по Шестой-авеню, я думал про себя, да, ты-то уж точно не изменился.
Глава 3
Снаружи, на улице, стало заметно холоднее. И заметно темнее, хотя это сияющее третье измерение, ночной город, только начали потихоньку фокусироваться вокруг меня. Опять же, стало оживлённее, типичный ранний вечер на Шестой-авеню, могучий поток машин, жёлтых такси и автобусов из Вест-Виллидж. Народ валил из офисов, все уставшие, раздражённые, спешащие, суматошно бегающие туда-сюда по станциям подземки.
Что я ещё заметил, пока шёл через толпу на Десятую улицу, это как быстро таблетка Вернона — что бы там в ней ни было — накрыла меня.
Что-то ощущать я начал, едва выйдя из бара. Простое смещение в восприятии, лёгкое трепетание, но когда я прошёл пять кварталов до авеню А, оно набрало силу, и я резко сфокусировался на всём происходящем вокруг — ежеминутное изменение освещения, машины, ползущие слева, люди, идущие мне навстречу и пролетающие мимо. Я замечал их одежду, слышал обрывки их разговоров, видел проблески их лиц. Я воспринимал всё, но не в обдолбанном, наркотическом ключе. Всё казалось, скорее, естественным, и через некоторое время — ещё квартала через два-три — я начал чувствовать, будто бегу, напрягаюсь, заставляю себя нагрузиться до восторженно-физического предела. В то же время, однако, я знал, что это ощущение ложно, потому что, если бы я действительно бежал, я бы запыхался, прислонился к стене, пыхтел бы, пытался бы просить людей вызвать «скорую». Бегать? Бля, когда я в последний раз бегал? Мне кажется, за последние лет пятнадцать я и ста метров не пробежал, незачем было, и вот что я сейчас чувствую — голова в порядке, в ушах не звенит, сердце не колотится в рёбра, нет паранойи, не сказать чтобы накат кайфа, я просто себя чувствую бодро и хорошо. Явно не так, как должен после двух виски и трёх-четырёх сигарет, и чизбургера с картошкой фри на обед в местной забегаловке, не говоря уже о прочих нездоровых вариантах, которые я выбирал, вариантах, которые пролетали сейчас назад через всю мою жизнь, как засаленная колода карт.
И вот, минут эдак через восемь, десять, я вдруг чувствую себя здоровым? Вряд ли.
Я действительно быстро реагирую на наркотики — и на повседневные лекарства, включая аспирин там, парацетамол, я знаю сразу, когда в моём организме появляется вещество, и ощущаю его действие по полной программе. Например, если на коробке написано «может вызывать сонливость», это значит, что я тут же провалюсь в эдакую мягкую кому. Даже в колледже мне всегда первому сносили крышу галлюциногены, я первый чувствовал приход, ощущал мелкие, быстрые изменения в цвете и текстуре. Но здесь было что-то другое, какая-то резкая химическая реакция, не похожая ни на что из моего опыта.
Когда я дошёл до лестницы перед домом, я уже серьёзно подозревал, что то, что я проглотил, действует уже на полную катушку.
Я вошёл в здание и пошёл на третий этаж, мимо колясок, велосипедов и картонных коробок. На лестнице я никого не встретил, и не знаю, как бы я отреагировал, если бы мне кто-нибудь попался, но я всё-таки не ощущал в себе желания избегать людей.
Я подошёл к двери моей двухкомнатной квартиры и принялся нащупывать ключи — нащупывать, потому что мысль о том, что надо избегать людей или не надо, и даже о том, что надо выбрать из этих двух вариантов, перепугала меня и заставила почувствовать себя уязвимым. Впервые я подумал, что я понятия не имею, как будет развиваться эта ситуация, а потенциально она может пойти в любом направлении. Потом накатили мысли: гадство, если здесь случится что-нибудь странное, если что-нибудь пойдёт не так, если будет беда, если начнётся кошмар…
Но я оборвал себя и некоторое время стоял без движения, уставившись на латунную пластинку с моим именем на двери. Я пытался оценить свою реакцию, проградуировать её, и быстро решил, что это не наркотик такой, это я. Я просто запаниковал. Как идиот.
Я глубоко вдохнул, сунул ключ в замок и открыл дверь. Включил свет и пару секунд разглядывал уютное, знакомое, несколько тесное жилище, где я провёл больше шести лет. Но за эти несколько секунд что-то в моём восприятии комнаты изменилось, потому что вдруг она стала незнакомой, слишком тесной, даже чужой, и явно не местом, способствующем работе.
Я шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.
Потом, едва сняв куртку и надев её на стул, я обнаружил, что беру книги с полки над музыкальным центром — с полки, где их быть не должно — и ставлю их на другую полку, где им и положено стоять. Потом я снова окинул комнату взглядом, почувствовал себя нервным, нетерпеливым, неудовлетворённым чем-то — хотя чем, я не знал. Скоро я понял, что притягивает мой взгляд. Это оказалась коллекция дисков с классикой и джазом, разбросанная по всей квартире, некоторые без коробок, и, конечно, в полном беспорядке.
Я разложил их по алфавиту.
За один присест, единым рывком. Я собрал все диски на полу в центре комнаты, сложил их двумя кучами, каждую из них поделил по категориям, например, свинг, бибоп, фьюжн, барокко, опера и так далее. Потом каждую категорию разложил в алфавитном порядке. Герман, Сметана, Хоукинс, Хэмптон, Шуберт, Шуман, Потом я понял, что их некуда сложить, в квартире нет такого места, куда влезет четыре сотни дисков, так что я занялся перестановкой мебели.
Стол я передвинул на другой конец комнаты, от чего появилось новое место для коробок с бумагами, прежде стоявших на полках. На освободившееся пространство я поставил диски. Потом переставил разные предметы, стоящие где попало: столик, на котором я обедаю, комод, телик с видаком. Потом я поснимал с полок все книги, повыкидывал штук сто пятьдесят: дешёвенькие детективчики, ужастики и научную фантастику, которые никогда не буду перечитывать. Сложил их в два чёрных пакета, вынутых из серванта в коридоре. Потом взял новый пакет и начал перекапывать бумаги на столе и в ящиках. Беспощадно выкидывал всё, что хранить незачем, всякую фигню, которую несчастный наследник после моей смерти тут же немедленно отправил бы в помойку, ибо зачем могут понадобиться… да, зачем могут понадобиться старые любовные письма, чеки, счета за газ и электричество, пожелтевшие распечатки неизданных статей, инструкции по пользованию для бытовой техники, которой у меня давно нет, буклеты с праздников, на которые я не ходил… Господи, мне пришло на ум, когда я сваливал этот мусор в пакет, в каком дерьме приходится разбираться после нас другим людям. Не то чтобы я собирался помирать, но меня с головой накрыло стремление разобрать бардак в квартире. И в жизни тоже, пожалуй, потому что когда я принялся разбираться в рабочих материалах — папках с газетными вырезками, иллюстрированных книгах, слайдах, компьютерных файлах — в основе лежало желание работать над проектом, чтобы его закончить, а закончить, чтобы освободить в жизни место для чего-то нового, наверное, более амбициозного.
