Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий
Фоти, фоти, дьярама!
Итак, все кончено. Я выжил.
Е. ВинокуровБольной взглянул на карту Африки, висящую на стене, и подумал: она похожа на трубочку мороженого.
В столице просто: заплатил — и ешь на здоровье!
Это — там, в столице, на берегу океана. Где-то на другом краю земли…
А здесь, в крохотном городке, в центре страны, — здесь мороженым не торгуют. Здесь нет электричества.
С вечерних улиц в комнату входит ровный, неотвязный гул. Это гудит раскаленный, не желающий остывать воздух? Или это мечется по всему телу кровь, отыскивая для себя выход?
Хочется пить и спать. Спать и пить. Больной знает: у него есть немного отфильтрованной воды. И выпивает ее всю, не думая: а что же будет потом? Потом — это потом…
Теперь — спать.
Мгновение — и он засыпает, проваливается в жарко-кровавую пропасть. Испугаться нет ни сил, ни времени: уже крепко спит…
Мгновение — он открывает глаза. Смотрит по сторонам — словно плывет он утром на корабле по реке: мебель, покачиваясь, надвигается на него из сизого сумрака. В окно, сквозь железные жалюзи, тянет прохладой. Раннее-раннее утро. Ни звука!
Он не слышит шума крови! Она плавно и неторопливо течет по телу, не напоминая о себе. Она устала, но человек понимает: она победила болезнь, — и ему становится легко и спокойно.
«Я — жив!» Какие это весомые, важные слова! Их можно повторять до бесконечности, и все равно они не утратят своего исконного значения.
Но губы пересохли, их почти невозможно разлепить. Если бы еще и воды хоть глоток!
Он вспоминает: вчера вечером он выпил всю воду…
Русских в этом городке — всего пятеро. Еще очень рано. Конечно же все спят: утром, когда прохладно, только тогда и можно заснуть по-настоящему.
Пить хочется — больше чем спать. Попил бы — уснул бы, словно младенец…
Он встает, кое-как одевается. Пока лежал, еще минуту назад — ощущал себя Ильей Муромцем. А сейчас — все плывет перед глазами, ноги дрожат, никак не сделать первый шаг.
Ну-ка, попробуй: шаг… еще шаг… третий… еще один… Ну вот, идешь и не падаешь!
Он заставляет себя выйти из дома.
Вспомнилась строка — вроде бы из детства: «Словно яблоня в райском саду».
Нет, не яблоня — манго!
Перед глазами, маня, дразня, смеясь, все время висит большой сочный плод. Фиолетовый, красный, желтый. Кожица треснула — и сок течет по ней. Утоляющий жажду сок. Придающий силы. Живительный.
Дразнит манговое дерево, растущее во дворе: плоды рядом, а не достать — висят высоко.
Надо поскорее дойти до манговой аллеи. Там найдется хоть один низко висящий плод…
Хорошо, что утро такое ранее: прохладно. И даже, кажется, ветерок?!
Молодой высокий африканец, поеживаясь от утреннего холода, вышел на улицу, остановился, с любопытством посмотрел на белого человека, вежливо поздоровался:
— Доброе утро! Как вы спали?
Вопрос этот звучит вроде бы и странно, но белый человек прожил здесь уже почти год и знает: вопрос о проведенной ночи — обычное приветствие. Если человек спал спокойно — значит, он здоров.
Белый человек только неопределенно махнул рукой в ответ, не остановился. Понимал: если остановится — трудно будет вновь сделать первый шаг.
Ноги — умницы: сами знают, куда идти.
Так странно: городок прежде казался шумным и пыльным, а сейчас, поутру, он — тих и мил. Стены домов мерцают белизной, и никакой тебе на них пыли.
Шаг… еще шаг… еще…
Кровь, выиграв сражение, шелестит чуть слышно и умиротворенно.
Главное: жив!
…Над головой — огромное, закрывающее весь небосвод дерево. Человек обходит его, вглядываясь в зелень; отыскивает плод, висящий пониже — так, чтобы только руку протянуть и взять.
Откуда-то появляются мальчишки. Пять-шесть. Окружают взрослого, суют ему свои светло-шоколадные ладошки; подпрыгивая, пританцовывая, кричат наперебой:
— Фоти, фоти, дьярама! Фоти, фоти, дьярама! (Здравствуйте, белый человек!)
Он для них — диковина и забава.
А белый человек протягивает руку и снимает со щедрой ветви тяжелый и мягкий плод. Королевское манго. Настоящее чудо! Самое лучшее манго на всем свете! Большое! Спелое!
Человек осторожно держит его двумя руками — только бы не уронить! — и сладкий, прохладный сок, щекоча и радуя, течет по его пальцам…
Буква Ща
Я брел окрестностью Канкана. Совсем недавно жгучее, прозрачное солнце клонилось теперь к западу и набухало розовато-грязным пузырем. Перед глазами висела многоцветная кисея; пыль под ногами и в воздухе — бурая, красная, белая, желтая, серая. Причудливые формы термитников казались творением сюрреалистов. Огромными мертвыми змеями тянулись по земле корни деревьев-великанов. Ни муравья, ни зверя, ни птицы… Или это — пейзаж из Дантова «Ада»? И можно сказать почти по-дантовски: «И падал зной, как падает мертвец». Можно сказать. Но: кому говорить, кто услышит тебя?.. Безмолвие царило вокруг и ударами крови отдавалось в ушах.
И вдруг — над обморочной африканской землей широкой рекою полился родной русский мат.
Слуховая галлюцинация?
Навстречу мне, со стороны солнца, шел человек в летном шлеме и летной форме. Был он широколиц, скуласт и чумаз. И только когда он поравнялся со мной, я понял: это — африканец. И что еще непостижимее: пьяный африканец.
— Я поначалу принял вас за русского.
— А ты что — русский? Не очень-то похож. Разноцветный какой-то. Честное слово, всеми цветами радуги переливаешься.
— Да это я после малярии…
— A-а! На прогулку вышел. Жизни радуешься. А я вот жизни не рад. Слушай, пошли в какой-нибудь шалман, выпьем, а то здесь ведь не пьют, мне приходится все одному да одному. Но я ведь — не алкоголик, ядрен корень… Пойдем выпьем, я тебя угощаю. Не откажи. Вы, русские, это я хорошо усвоил, пить любите и умеете. И я тоже научился и полюбил… Идем!
Я замотал головой:
— Мне сейчас не до питья.
Попутчик мой печально поковырял пальцем в носу, вздохнул, смачно сплюнул.
— Ну что же, я тебя понимаю. Больной… Но ведь ты все равно в город? Нагулялся уже? Пойдем хотя бы вместе до ближайшего шалмана. А я по дороге расскажу о себе. Душу отведу. Все, глядишь, легче станет… А там, чем черт не шутит, может, и согласишься…
Улица гвинейского городка напоминала улицу украинского села: по обе стороны — беленые одноэтажные мазанки. Только здесь они были крыты рифленым алюминием (что в Гвинее вовсе не являлось признаком какого-либо богатства).
Неподалеку, среди высокой высохшей травы, паслись, словно рожденные самой землей, бурые тощие коровы.
Мимо нас, семеня, покорно опустив головы, прошли навьюченные ослики с погонщиками. Облако пыли легло на наши лица и сделало их, наверное, одинаковыми по цвету.
— Ну что, не передумал? А жаль. Ох, как жаль! Хочешь, чтобы нажрался я как свинья, да? И денег у меня, как назло, — битком набиты карманы… Впрочем, все это — мои проблемы… Э-эх, жисть-жестянка. На хрена она мне, скажи?!
По-русски мой попутчик говорил на удивление чисто, без малейшего акцента.
История его, вкратце, была такова.
Несколько лет он прожил у нас в СССР — учился в военном авиационном училище во Фрунзе. Там познакомился с какой-то Людой. «О-о! У вас женщины такие страстные! Та-а-акие!» Но настало время ему, военному летчику, возвращаться в Гвинею. Людмила ехать с ним отказалась наотрез. Завязалась переписка. Он все надеялся, что уговорит свою русскую пассию приехать к нему. И вот позавчера получил письмо, в котором Людмила просила больше не писать ей: выходит замуж.
— Вот ведь паскуда-баба! Года еще не прошло, как расстались! А клялась, шалава рыжекудрая, что никогда меня не забудет, будет любить до гроба! Зачем клялась? Зачем вообще любовь закрутила? На что я, дурак, надеялся? Скажи: они у вас все такие?! Шалавы, да? — Я промолчал. Он вздохнул, почти как обиженный ребенок. — Вот и я так думаю…
И вновь над землей Африки полилась отборная брань на все буквы русского алфавита. Точнее: от буквы «б» до буквы «щ»…
— Слово на «б» я знаю, — задумчиво сказал мой товарищ, которому я поведал эту историю уже здесь, в Ленинграде. — А что же это за матерное слово на «ща»?
— Да то же самое, что и на «б». Но только с суффиксом. И словечко это, признаться, мой африканец выговаривал со смаком. Ох, с каким наслаждением! Надеюсь, душу отвести он сумел…
Вы видели, как цветет баобаб?
Люди делятся на физиков и лириков, начальников и подчиненных, вольных и зэков. На женатых и на холостяков. Сергей Миронцов понял это, когда оказался в длительной заграничной командировки один, без семьи.
Он был уже довольно давно женат, привык к уютно-размеренной, спокойной жизни и успел напрочь забыть, что это такое: готовить и стирать самому.
