Генрих Сапгир - Армагеддон
— Таня, ты — нам близкий человек. Серьезно. Ушла она, будто бы со мной. Уже поздно. Целый вечер нет. Может быть, там с нами случилось что-то. Хотя что я говорю! Я здесь. Можешь меня потрогать.
— Но ты же видишь… — беретик абсолютно серьезен.
— Да, ты умеешь создавать среду.
— А что же ты не последовал за ней? Ведь ты умеешь.
— Не очень-то приятно столкнуться с самим собой нос к носу. К тому же, я не уверен…
— Я думаю, куда ей деваться. В Сингапур отправилась. Ну, мы тебя найдем, подружка, — и Татьяна хлопнула полную стопку. Пила здорово, вровень, как говорится. И ничего.
— Водка не помешает, — снова остро глянула сквозь. И засмеялась, будто увидела нечто забавное за моей спиной.
— Да тебя я увидела. Тебя. А теперь смотри, со стула не слети.
На ковре я увидел себя — на Татьяне, голой, в одном беретике. Как в зеркале, не совсем в зеркале. Там, у той Татьяны, губы были как накрашенные. Бесстыдные. Над моим плечом они извилисто улыбались. Я видел, мне было хорошо. Мне. Действительно. Было. Хорошо. Она извивалась, как ящерица. Я еще успел подумать со стороны или будто со стороны: «Почему у меня с ней ничего не было? Что нам помешало? Она такая магическая, она — совершенство».
— Ты горячий, как лошадка, — говорила та Татьяна, поглаживая его, то есть меня по обнаженной спине.
— Слушай, а ты — я тебя так чувствую… — и не успел я это сказать, как почувствовал, вернее он почувствовал, да и вы все, мы почувствовали…
Плывет, поворачивается белый мраморный Будда с алыми губами. Губы неуловимо улыбаются, почти порочно. Из-под мягких век белый зрачок — в себя.
И закатный свет — у входа, дворик, зелень, деревья. Я еще не Он. Но я уже почти Я. Я — символ, знак, колесо вечного движения. В пустоте полудня рисую свой иероглиф, который вписывается в вечно живую книгу космоса. Кто-то сказал. Я ответил. Кто-то сказал? Я ответил? Всё кончилось.
Мы вышли наружу. Храм был тридцатых годов этого века. Для туристов ничего особенного. Колониально-выставочный стиль. На белом фасаде — три красных свастики.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я всегда думала, что Андрей и Сергей похожи, как дядя и племянник, все-таки Андрей постарше. Но сейчас, когда он толкал мою коляску по белому волнообразному песку к стоящему стеной невдали океану, я чувствовала, меня везет Андрей. И, как всегда, благодарность и любовь, кто бы что ни говорил. А то, что произошло накануне или даже сегодня, казалось, было давным-давно и совсем с другим Андреем, к этому, молодому, не имеющим никакого отношения.
— Смотри, — сказал молодой Андрей, — а волны желтые, совсем не голубые.
— Зато какие! Даже страшно!
Волны, действительно, были океанские — спокойно и величественно надвигались на нас всей своей массой и распластывались далеко по песку. На линии их отката валялась всякая мелочь. Пальмовые листья, древесный сор, черные кокосы и розовая кукла без платья и головы. «Вот так нырнуть, а потом всплыть где-нибудь на просторе без платья и головы!» И мне ужасно захотелось сбежать туда, к прибою, и лечь там на живот. Пусть накатываются и накатываются на тебя огромные волны.
Что-то внутри меня сдвинулось, будто часы переставили. Даже пискнуло. Удивленное лицо моего спутника. Молодой, молодой Андрей.
— Я хочу туда.
— Я тебя туда свезу.
— Погоди, я сама.
— Не чуди, пожалуйста. — «Всегда вежлив, всегда, при любых обстоятельствах».
— Я серьезно.
— Я тебя подниму и донесу.
— Нет, я сама. Просто помоги мне вылезти.
«Не стал спорить». — Обопрись на меня. Крепче.
Не знаю, почему, я знала. Поднимусь сама. Несмотря на то, что руки и ноги как протезы. Слушайтесь меня, деревяшки.
И вот по спине и ногам побежали холодящие мураши. Боже, я превратилась в целый муравейник. Рывком встала, кресло откатилось. Я пошатнулась, Андрей успел — поддержал меня.
Я сделала один шаг. Другой. Казалось, это не песок, а камень, который при каждом шаге ударял меня в подошвы, подбрасывая. Но я шла. Господи, я шла. Пошатываясь, неуверенно. Откуда? Куда? Океан приближался рывками. Но все еще далеко. Я старалась бежать навстречу угрожающе огромным волнам, переставляя ноги, как палки, чувствуя себя неуправляемым деревянным циркулем. Ближе. Ближе. Рядом. И я упала лицом в волну. В очень мокрую, очень соленую, горькую, ласкающую воду (волосы сразу стали тяжелыми), захлебнулась от счастья.
— Тамара! Постой! Погоди, этого не может быть! Тамара! Ты же не можешь! Упадешь! Упадешь! Ты летишь! Возьми меня с собой! — запоздало кричал совсем юный Андрей где-то рядом.
— Но ведь доктора… — осекся он.
— Дубье — твои доктора, — сказала я с удовольствием и засмеялась прямо в волну.
— Доктора — шулера, — почему-то уныло согласился он.
Желтая раковина на алом фоне: ШЕЛЛ — надпись поперек. Бензоколонка на берегу.
Раковины точно такой же формы валяются здесь повсюду на крупном белесом от солнца песке.
Раковина цвета слоновой кости, небольших размеров. От краев к выпуклому центру сходятся легкие бороздки. Левый уголок отогнут, как краешек носового платка.
Если глядеть долго, перестаешь понимать, что это. Белый купол гигантского здания? Панцирь доисторического существа? Вот она — на ладони. Может быть, знак приветствия? Открытка из другого мира? Ключ, который может открыть во мне новый источник света и любви? Подумать только, какая совершенная и непонятная глюковина — раковина!
Мы идем по предвечернему городу, я толкаю впереди уже ненужную инвалидную коляску — не оставлять же на берегу. Перед нами по кафельному тротуару в мягком свете открытых магазинов движется индус в длинной белой юбке.
Малайцы, китайцы, индусы, нищие,
магнитофоны, рубашки, джинсы,
чемоданы, баулы, зонтики,
зонтики, зонтики, зонтики, зонтики,
обувь, аптека, часы, харчевня,
часы, часы, часы, часы,
ткани, ткани, ткани, ткани,
золото, золото, золото, золото,
всякие мелочи и всякие мелочи.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В нашей жизни был еще один мир: экран телевизора. И это был самый загадочный и призрачный мир. Дикторы — симпатичные и красивые, гладкие мужчины и женщины заученно рассказывали нам о том, что происходит в стране, в Москве и в верхних этажах власти, как они это называли. Но дело в том, что вокруг ничего подобного не происходило. А верхние этажи власти были для нас сказкой, мифом. Время от времени до нас долетали звуки речей, торжественная музыка с высот, их показывали на экране, их просветленные лица, их красивые галстуки. Но что там совершалось на небесах, какие сшибались крылатые рати? Доносились лишь крики и звон стекла, предсмертные хрипы и шум падения грузных тел коммерсантов, расстреливаемых в упор киллерами.
Вокруг была третья жизнь, занятая самой собой. Высшие власти часто ругали, но все это как-то не касалось повседневности. Даже если не платили кому-то, то был это негодяй и вор — директор, и рыло его было всем знакомо, и кабинет его был известен.
Сначала была зима. И было холодно. Потом пришла весна. И стало тепло. В прежние годы у нас, жителей, было много денег, в магазинах зато было маловато продуктов и товаров. А то и вовсе все смывало с прилавков, как во сне. Теперь товаров стало много, а денег мало, но и это пройдет, как говорится. Вообще жизнь у нас шла полосами. Она как бы протекала сквозь нас, то синим небом, то облупленной штукатуркой нежилого здания, то уставленным бутылками длинным столом — так и течет насквозь вся эта грязная посуда с объедками на скатерти, когда же наконец кончится? А то начнет кружить в вагоне метро по кольцевой, будто едешь и едешь — никогда не выходил. Но главная-то жизнь — это теперь: блаженная полоса Сингапура, и все больше и шире затягивает, как новые безвредные наркотики. Да так ли уж она хороша? Не оттяпывает ли по ходу куски души? Этого я пока не знал.
Но вернемся назад, если вы уже не позабыли, туда — к моему мужскому, вкупе с Таней, варианту Сингапура. Итак, вечерняя, лучащаяся золотом, улица продолжается:
Всякие мелочи и всякие мелочи,
Фотоаппараты и парфюмерия,
Парфюмерия и конфеты,
Парфюмерия и аптека,
Парфюмерия и часы,
Часы, часы, часы, часы,
Зонтики, зонтики, зонтики, зонтики,
Запахи, запахи, запахи, запахи,
Апельсины, папайя, бананы, дурьян,
Кухня на колесах, кухня на колесах,
Жареные бананы на больших сковородках,
Утки по-пекински, рис по-сычуански,
Китайцы, малайцы, индусы, машины
И — мотоциклисты! —
в красных, серебряных, голубых, золотых шлемах с блестками — и все это проносится, сверкает, кружится, завывает, глазеет, пестреет, насыщается, курит и пьет, будто огромное колесо китайского базара днем и ночью вращается вокруг нас. Только ночью все — мерцая огоньками в душной тьме. А кругом — незримый океан.
