Фридрих Горенштейн - Яков Каша
Яков не стал перебивать, видя, в каком состоянии Емельян. Думает — выговорится и заснет. И верно, поговорив, Емельян, далее не ужиная, быстро уснул.
Однако ночью Яков проснулся от крика Анюты и плача Игоряхи. Он сразу понял, Омеля Анюту бьет. Кинулся Яков без слов в одном белье. Анюта же завернула Игоряху в одеяльце и как была, босая, в рубашке ночной, выбежала на улицу. Хорошо — тепло было, хоть и мокро. А Яков с Емельяном ни единого слова друг другу не сказали, а только дрались. Емельян был молодой, но прогнивший от водки, а Яков соблюдал себя и потому сохранил силу. Крепко били друг друга, но только руками. Ни голову, ни ноги, ни, тем более, тяжелые предметы не применяли. Все же отец с сыном дерутся. Умаялись, вышли во двор, рядом умыли возле колодца кровь с лиц.
— Иди в дом, — говорит Емельян жене, — пацана простудишь. — Кончились танцы, гармонист устал… Эйсех вус… Фарвус…
А на следующий день пропал Емельян. Пошел на работу и не вернулся… Ни днем к обеду, ни вечером к ужину, ни ночью.
— Он у Зинки, — нервничает Анюта, — у Зинки Чепурной. Зинка Чепурная, дочь того самого Чепурного, трактор которого убил Полину, была росту небольшого, а рот большой и зубы белые, семечко к семечку… Отборные зубы, фарфор… Хотя и у Полины были такие зубы и у Анюты. Красотой зубов девки в этой местности славились, может оттого, что много ели чеснока. Но Зинка при подобных зубах отличалась турецкой чернявостью. Емельян же по приходу из армии опять за гармонь взялся. И была эта пара Емельян — Зина, словно друг для друга предназначенная. В область на смотр собирались посылать. Как объявят: «Исполняет Зинаида Чепурная, аккомпанирует Емельян Каша», — зал сельского клуба сразу зашумит, а потом затихнет, удовольствие предвидя. Голос у Зинаиды был возбуждающий, она словно не пела, а ласково стонала.
На закати ходит парень
Возле дома мо-и-го…
Поморгаит он мне глазами
И ни скажит эх ни-чи-го…
И кто его знает, чаго он морга-ит —
А Емельян перебор дает.
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та
Ра-та-та-а-а…
А Зинаида с платочком в руке.
Я раздумывать эх ни стала
И бегом в НКВД-е-е
Рассказала, эх что видала
И показываю где-е
А он и ни знаит
И ни замичает
Что наша деревня
За ним наблюдаит-и-ит… эх. —
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та
Ра-та-та-а-а…
— У Зинки он, Чепурной, у Зинки, — нервничает Анюта.
— Если так, то не сын он мне, а тебе не муж, — говорит Яков, — пусть идет в семью убийцы его матери… А мы без него жили и проживем… Ведь верно, Анюта? Игоряху воспитаем…
— Верно, — отвечает Анюта и повернулась как-то, плечом повела так, что совсем в тот момент исчезла разница между нею и молодой Полиной, в первый год женитьбы Якова и рождения Емельяна. Даже кофточка на ней была похожая, ситцевая в крапинку, на груди в обтяжку. И задрожало, защекотало у Якова, покатилась щекотка полукругом вниз от пупа по животу и остановилась в напряжении.
Поужинали в покое. Игоряха тоже не плакал, заснул тихо. Мир царил в хате, семейное удовольствие. Но на третьи сутки все же заволновались. Пропал сын Омеля, пропал муж Емельян.
— Может, случилось что, — говорит Анюта, — пьяный в карьер упал или в реку. Или на шоссе поперся, а там под машину… Зинка-то Чепурная в отъезде уже две недели… У тетки своей гостит в Мясном. И там, вроде, замуж идти собирается за милицейского старшину… Я узнавала.
— Насчет милиции ты хорошо напомнила, — говорит Яков, — в милицию надо, в район. Пусть розыск организуют.
Оделся Яков торопливо и поехал в район. Сын все ж единственный.
В район добрался под вечер. В райотделе милиции все двери были заперты, только за перегородкой сидел дежурный, лузгал семечки и складывал их в баночку из-под консервов. Видать, семечки лузгали здесь постоянно, а баночка стояла давно.
— Сын у меня пропал, — запыхавшись сказал Яков, — Каша фамилия.
— Как пропал? Какая каша? — неторопливо, привычный к чужим чрезвычайностям, спросил дежурный.
— Каша фамилия… Уже три дня назад, и нет, — ответил Яков, — и на работу не является, я выяснил.
— Прогульщик, значит, — сказал дежурный.
— Да как вы разговариваете… Яков Каша… Стахановец, фронтовик… Я пойду… Я дойду…
— Завтра, папаша, дойдешь, — сказал дежурный, — рабочий день кончился.
— Где начальник? Кто есть из начальства?
А руки у Якова независимо существуют, сами двигаются вниз-вверх, хоть он их старается держать полусогнутыми на уровне груди.
Соседние двери открылись, упала в коридор полоска электричества, и глянула лохматая голова.
У головы фамилия была старший лейтенант Простак. Без «старший лейтенант» фамилия не звучала. Даже частные письма к матери в город Гродно, Черниговской области, он подписывал обратным адресом: город Трындино, улица Парижской Коммуны, 4, старшему лейтенанту Простаку Анатолию Тарасовичу.
Разлохматил голову старшему лейтенанту Простаку протокол, который вернули из прокуратуры. Прокурор Таиров, татарин, недавно работает, а уже старается свои порядки завести.
«Из ларька похищено, — пишет заново старший лейтенант Простак, потом зачеркивает и пишет: — В ящиках витрины находятся конфеты «Мелитопольские», пустой ящик, два витринных ящика с конфетами, поллитра с жидкостью…» Он останавливается и перечитывает. На прошлом протоколе прокурор написал: «Место происшествия вначале именуется — магазин, а через три строчки — ларек».
«Морда татарская, — думает про себя старший лейтенант Простак и пишет дальше: — Из ларька похищено денег в сумме восемнадцать рублей, конфет 2–3 килограмма, водки «Московская» — 10 поллитров. «Столичная» — 30 поллитров, вино «Белое» — 7-12 поллитров».
«А какие признаки позволили на месте происшествия определить, что именно похищено и сколько?» — написал прокурор по поводу прошлого протокола.
«Елдак, — думает старший лейтенант Простак, — не первый год здесь работаем, а он со своими порядками… Еще на ковер вызовут, если выяснится, что все это записано со слов самой заведующей ларька».
Старший лейтенант Простак поднимает голову и смотрит в зарешеченное окно. Все, что он видит — посторонние предметы. Ничего не помогает быстрее окончить протокол и отправиться на улицу Парижской Коммуны к вареникам с мясом и чарке водки. «Вон дерево торчит, срубить бы его давно, свет заслоняет. А вон кричит пьяный на улице… Затащить бы его сюда и в четырех стенах вдвоем с дежурным по печени, по печени… Через мокрое полотенце, чтоб следов не было… Но нет, не на улице это кричат, а здесь, в коридоре райотдела милиции».
Обрадовался старший лейтенант Простак, дверь настежь.
— Сын у меня, сын… Емельян… Ушел три дня…
— А? Шо?
— Где начальство? — вошел уже окончательно в нервную дрожь Яков.
— Начальство? Будет и начальство. Алкаш, я тебя не первый раз вижу…
— Как? Яков Каша… Стахановец… Фронтовик… На всесоюзном лично…
А руки бегают, бегают, и слова выпрыгивают произвольно. Слова сами по себе, Яков сам по себе, руки сами по себе. Нет, правая уже неподвижна. За спину правая завернута так, что в локте словно переломлена.
— Общественность… социалистическая… гады… — выдавливает Яков. Лицо налилось кровью, губы отвердели.
— Борыс, где ты..? ать… мать…
— Полотенце мочу под краном, товарищ старший лейтенант.
— … ком… кому… эхо… ухо…
Задыхается Яков в собственной рубашке, на голову натянули, заголилась спина, обнажились фронтовые раны…
— По соплям не надо! Припарки, припарки ставь… Через мокрое…
— Сомлел, падло.
Лежит Яков неподвижно. А из кармана удостоверение выпало, красная книжечка, «…действительно является…» И партбилет с длительным партстажем.
Старший лейтенант Простак чешет лохматую голову. Болит голова, словно кастетом сзади стукнули…
— Перегнули… Я же говорил, по соплям не надо… Сколько раз учить…
— Так, товарищ старший лейтенант, вы ж сами…
«Чуть что — в кусты. Били вместе, а законность соблюдать хочет врозь».
— Что хотел гражданин? — строго уже спросил, как не с «Борыса», а как с сержанта, с подчиненного.
— Сын у него пропал.
— Сын? Как фамилия? Каша… Это, кажись, его в гортеатре награждали как первого комсомольца? Беда с этими старыми большевиками. Писать теперь будет. Ну-ка вылей ему воды на голову.
— Товарищ Каша, что ж вы сразу не сказали…
Тело у Якова совсем поломано на много частей, а голова отдельно от туловища лежит.
— Душить вас надо… а-ах… контру… рабоче-крестьянская… товарищ Калинин…
— Ну, товарищ Каша, нехорошо… мы советское учреждение. Бывают ошибки, ошибочки… социалистическая законность… но и каждый гражданин должен содействовать… На меня обопритесь, на меня… Сюда, на стульчик… Мокрое полотенце к губам, весь жар вытянет… Так у вас сынок пропал? Примем меры… Хотя разное бывает… Месяц назад тоже гражданин явился — жена пропала… Ушла и нет ее… А начали искать, у него в сарае под дровами, в земле пропавшая закопана. Я без намеков, просто работа сложная, и ошибки всюду возможны. Вот два дня назад неопознанный труп мужчины обнаружили на обочине шоссе. Так, чтоб он внимание проезжих не привлекал, его соломкой прикрыли какие-то граждане. Помешали расследованию. Первоначальное положение одежды нарушено.
