Николай Шипилов - Рассказы
— Туда-сюда, как свиньи спять…
— Шиисят девять, — радостно поясняет Ермолаев и восхищенно следит за рукавами Графина.
— Ты кричи по-человечески, хрыч! — сердится Рязанова. — Надоело в кубики заглядывать!
— Сороковка-луковка!
— А смерть поэта? Смерть поэта-то? — совсем расстроилась Александра Григорьевна.
— Фу ты беда! — Графин недовольно опускает руки с мешочком. — Смерть поэта — тридцать семь!
— Ты вот что, Графин, — говорит Федя Костенкин, — Ты не выдумывай… Вчера говорил на тридцать семь, что это вдова погибшего матроса, позавчера — до войны четыре года, в пятницу еще как-то пыхтел!..
— В пятницу он говорил: даешь больничный!
— Как? — не понимает Александра Григорьевна.
— Ну повышенная температура! — поясняет Ермолаев, и улыбка опоясывает его лицо от уха до уха.
— Все равно, Графин, не по-людски кричишь! — успокоенно говорит Федя.
— А ты соображай, в институте учишься, — вступается за Графина Ермолаев и получает от Феди звучный подзатыльник, но лишь мимолетной тенью отражается это на его лице. Он, кажется, только развлек его. Чтоб немного помолчать, Ермолаев находит в кармане гайку «на пятнадцать» и мусолит ее во рту.
Слышится песня: «…Там под солнцем юга ширь безбрежная-а-а… Ждет меня подруга чуть-чуть нежная-а…» — и к столу подъезжает на велосипеде Митяша Бабаенок, маленького роста человек, который, напиваясь с получки, закапывает заначку под каким-нибудь столбом во дворе, а утром ищет тот столб, и если даже находит его, то не находит заначки. На это есть Ермолай — молодой санитар пригородной больницы. Правая штанина старомодных Митяшиных брюк перехвачена у манжетов прищепкой, чтоб не заело штанину в цепь велосипеда. Митяшу трудно понимать новому человеку: он не может произносить шипящие.
— Вдорово, мувыки! — говорит он и развалистой походкой моремана подходит к каждому представителю мужского пола, широко размахивает и жмет приветственно руку, а Ермолаеву говорит: — Уди, урод, парфывый: бандит нефоверфеннолетний… Проныра…
Потом звенит в кармане мелочью:
— Фыграем?
— Жди низа, — говорит ему Графин и кричит: — Венские стульчики!.. Молодая!..
— Довдеффа тут, — громко говорит Митяша и всем поочередно заглядывает в глаза. — Фкоро ффем надо на юг подаватфа…
— Ой, на юг! — ехидничает Рязанова. — Тебя только па юге не видали… Может, еще в Италию захочешь, в Ниццу… Мало тебе тут Нелька морду-то царапает, а то бы как раз на юг…
Графин кричит попроще, когда начинается разговор. Внимание Митяше — любят его треп.
— Это он кота вчера сушиться вешал на бельевую веревку, — сказал Федя Костенкин и двинул фишку по карте. — Он его своей велосипедной прищепкой, а тот не будь дурак — да когтями…
— Пип, — кричит Графин, ни разу не улыбнувшись. Рязанова закрывает цифру пятнадцать и продолжает разговор с Митяшей:
— На юг ему захотелось… Там и столбов-то таких нет, где деньги будешь прятать?
— Дура, — говорит Митяша. — Бевать отфюда надо: один ход — в дымоход! Ффем!
— А что такое? — спрашивает Александра Григорьевна.
— А то фто чкоро на нас ледники ф Февера пойдут! Уфеные люди говорят, вымервнем тут ффе… ага…
— Беда-то, — со страхом глядит на Митяшу старушка Цугуноцка. Она каждый вечер с печалью смотрит на играющих, но не принимает участия в игре и не произносит почти ни слова.
— Беда, — соглашается Митяша. — Только другие уфеные говорят, фто, наоборот, мол, тропики тут будут, ага… В кавтой лыве крокодил ф крокодилифой будут проплывать… Как пьяна напьеффя, в лыву-то падеф, те — ам! — и федят. Ага…
— Ох, дурошлеп! — хохочет добродушный Федя. — Ох, не мешай, я сейчас середку кончу!
Митяша послушно замолкает, и снова все погружаются в игру. Графин всем накричал по квартире. Митяше быстро становится скучно. Он говорит Ермолаю:
— Эй, урка… Тебе в магазине водку дают? На, подлефт, деньги, фьевди на велисапеде! Фьевдиф? — И идет на него, растопырив руки. Ермолай не боится и хохочет. Он уже мусолит во рту колпачок от шины Митяшиного велосипеда, а гайку отдал Рязановой вместо фишки.
— Шулик, фасс! — говорит он, указывая на Митяшу. Жулик зевает и подходит обнюхать Митяшу. Тактик от лото Графин, желая выиграть, начинает шифроваться:
— Тронь-ка!
— Три! — переводит Ермолаев.
— Пора любви…
— Восемьдесят девять! — ухахатывается мальчишка.
— Парашютист…
— Шестерка! — Ермолай плачет от восторга.
— Стой! Что за парашютист? — Федя встает из-за стола. — Это почему: шестерка — парашютист?
— Это почему: шестерка — парашютист? — спрашивает и Рязанова.
— Потому что «шестерки» параши носят и у параши спят, — отвечает Графин.
— Гений! — подает с балкона голос Глебов. — Это шутка гения!
— Если шестерка, то я кончил середку! — говорит Федя. — Проверяйте.
Графин начинает проверять, называя числа обычными именами. Но распахивается окно Ганиной комнаты, и женщина в бигудях кричит:
— Лю-у-у-ди-и! Скорей! Ганька повесился-а-а! У-у! Гаврилушка-а! Скорей! Лю-у-уди-и! — И из комнаты слышится ее топот, грохот посуды. На некоторое время сидящие за столом оцепенели. На крик из дворовых сараев-углярок выскочил второгодник Николаев и встал в проеме двери, а за его спиной, то подныривая под мышку, то возникая над плечом, мелькало чье-то белое в кудряшках лицо.
— Глядите! — срывающимся в смехе голосом закричал Ермолай. — Николаев с Федоровой уроки учат!
И сразу все пришло в движение: все бегут, разминая затекшие спины: вытаскивают Ганю из петли, отхаживают, поят водкой. Ганя лежит на тахте, и когда открывает черные от зрачков глаза, то из-под ресниц его выбегают две оживленные слезинки. Рязанова упала на крутом лестничном марше и разбила белое колено. Александра Григорьевна, обняв себя за локти, стоит, прислонившись спиной к простенку меж окнами, жует мундштук. Ганина жена убирает следы погрома на кухне общего пользования.
— Фто, Ганя? — тихо спрашивает Митяша. — Фто плафеф: больно? Я ведь думал, друг, ты в больнитфе…
Графин протягивает Гане трубку.
— Ну, курни, Гаврило, да выходи в лото играть, пока на больничном…
Ганя шепчет, осторожно поматывая головой:
— Нет мне жизни без голоса… Не шутки это… Вот так вота…
Жулик пытается лизнуть его в рот.
— Опять он про свой голос! — слезливо говорит Ганина жена и, швыряя на пол мокрую тряпку, тыльной стороной ладони чешет нос: — Опять про голос! Да какой там голос-то был? Тоненький, как у комарика, а? Смотрите, люди, ведь как на рыбалке весной голос потерял, так с ума мужик сошел! Не могу, грит, не петь! — Между делом она дает пинка Жулику, и тот понятливо покидает жилплощадь. — Одна, мол, радость была: голос, грит, как, грит, запоешь, где захочешь! — продолжала она. — Ну не дурак ли?
— Мне без голоса не жить, — едва слышно твердит свое Ганя.
— Ты что, Магомаев? — воспитывает Рязанова. — А, Гань? Это тому голос потерять — куска хлеба лишиться, а ты-то крановой! Зачем же так переживать, Га-ня!
А Ганя свое:
— То ведь как запою, запою!.. А теперь?
— Ты, Гань, глупый… — занюхивая остатки Ганиной водки свежим воздухом, говорит Митяша, — Уфеные фкоро придумают лекарфство: попьеф — и пой!
— Ага! — щурится Рязанова, — По рупь семнадцать, что ли! Так ты и с одеколона, Митяша, поешь…
— Не, — возражает Митяша, — с одеколофки я фтрелять рвуся! А наука-то ффяф — ого! видел, по телевизору показывали, как одному от ноги палетф отмякали, а к руке прифобафили! А? Ого!
— Ну, я пошел, — говорит Графин, выждав паузу. — Пошли, Федор, слышь? Кепка-то с деньгами там, на столе…
— Да я побуду! — ответил Федор. — Теперь уж поздно…
Ганя ковыряет ворс ковра на стене.
— Эх, ребята-ребятешь! Эх, в армию бы, братчики, уйти, что ли? В армию как хорошо-то, братцы…
— Чо ковер-то ковыряешь? — все так же слезно, но уже зло говорит жена. — А нынче чуть телевизор не разбил! Чо он ему, телевизор-то, сделал, а? — поворачивается она к Графину.
— У телевизора и спрашивай, — холодно отвечает Графин и медленно направляется к двери.
— Господи, господи! — слезоточит Ганина жена. — Хорошо, хоть соседей дома нет…
— Да, — говорит Александра Григорьевна, — пожалуй, и я пойду. Выздоравливайте, Гавриил, простите, отчества не знаю… Что же вы? Голос к вам вернется… У нас на фронте был лейтенант Коля Болтавин: так рисовал! Рисовал бесподобно! А впрочем, что это я?.. Ну, вот… Главное, все в порядке! Счастливо! — Она уходит на цыпочках, комкая носовой платок из тонкой ткани.
— Мувык, а плафев, как… дите, — говорит Митяша, — выходи играть…
Все уходят. Ганя остается один и украдкой от жены сморкается в подол своей длинной алой майки.
Солнце скраснело и стыдливо пошло прятаться за березняк. Цугуноцка сходила домой и обула стеганые бурки. Рязанова отвела домой ребенка. Удивленно оглядев спущенные шины велосипеда, Митяша уехал на нем в сторону магазина.
