Франсуа Нурисье - Причуды среднего возраста
Меняется ли что-нибудь вокруг, когда Элен спускается к завтраку? В их столовую ведут три ступеньки. На Элен один из ее просторных шелковых халатов черного цвета, что делают ее похожей на крестьянку из Юго-Восточной Азии. Лицо ее, тронутое солнцем и годами, усиливает это впечатление. Лицо разумной женщины. «Чего бы я только не отдал когда-то, чтобы у моей матери было именно такое лицо», — думает Бенуа. Но нет, он все равно бы ее стыдился, это уж как водится. Всем нам хотя бы раз в жизни, хотя бы на один миг бывает стыдно за своих матерей, и раскаяние в этом приходит к нам лишь после их смерти, когда ничего уже нельзя исправить. Он смотрит, как Элен улыбается, прикасается то к одному, то к другому предмету, садится, уверенной рукой берет чайник. Кто, если не Элен… Сам он пьет кофе, противный утренний кофе, вкус которого будет преследовать его до тех пор, пока он не закурит свою первую сигарету. Они с Элен вежливо шевелят губами. Как же похудели ее руки. Он видит, какие они длинные и смуглые, с ухоженными ногтями. Вроде бы это признак благополучия. Тебе становится смешно? Ему кажется, что и запах ее изменился, потому что Элен теперь худая, черная, шелковая, а лицо ее, испещренное множеством мелких морщинок, всегда готово изобразить улыбку. Когда-то она любила пошутить и посмеяться. Сейчас же предпочитает помалкивать, сидя в уголке, следя за беседой глазами и заботясь о том, чтобы никого ненароком не задеть. Люди всегда чувствуют себя рядом с ней излишне шумными и какими-то заурядными. Для него у нее есть особый взгляд, она посылает ему этот взгляд, когда он слишком много пьет. И когда слишком много болтает. Она смотрит на него так, когда он позволяет Роберу или Роже втянуть себя за столом в спор, который они называют «конфликтом поколений». Она знает о нем все. Она умеет распознавать чужие секреты, но к его секретам уже давно относится свысока. Свысока? Это не совсем верное слово. «Ну наконец-то», — говорит она со вздохом, и лицо у нее разглаживается. Это шум на улице вдруг прекратился: замолкла бетономешалка, главная нарушительница тишины. Невольно они вздыхают с облегчением и поднимают глаза. Как-никак утро. Сквозь открытую дверь они видят гостиную, в которой Серафита навела порядок, комната неожиданно предстает перед ними в том веселом очаровании, что когда-то было ей свойственно. Когда-то — когда она была еще с иголочки. Тогда они только-только начинали обустраивать свою жизнь. Это было время, когда они спорили о том, какого цвета будут у них обои и мебель, когда рабочие стучали молотками, прибивая новую обивку, когда на коврах и в помине не было коричневых разводов, а шелковая обивка кресел еще не истрепалась. Так ведь двадцать лет прошло с тех пор, а это говорит само за себя! Улыбнутся ли они друг другу? Их губы и глаза разучились дарить и принимать искренние улыбки, это чистая правда. Их теперешняя улыбка словно привязана к ушам. Как некая вывеска, как афиша их домашнего театра. Кофе совсем остыл. На Бенуа нападает паника, она охватывает его все сильнее и сильнее, и вот он весь уже в ее власти. Нельзя ли хотя бы на мгновение остановить это кино, заставить пленку замереть на этом кадре, дать ему, Бенуа, передохнуть? Может быть, тогда ему не надо будет вставать, смахивать тыльной стороной ладони крошки с колен, искать глазами папку с документами? Может быть, тогда они не смогут заставить его продолжать игру? Ведь ему совсем неплохо сейчас, в эту самую минуту, в этом самом месте. Он чувствует себя так, будто в летний день притормозил у обочины дороги, выбрав славное местечко в холодке, где обычно останавливаются перекусить на свежем воздухе. Так может быть, ему позволят постоять здесь и не станут гнать дальше?
…Слышно, как звонит телефон. На пороге появляется Серафита с венчиком в руке. Когда она открывает дверь в столовую, из кухни туда врываются звуки джаза. На кухонном столе среди вскрытых пакетов молока виден транзисторный приемник, похожий на большую зеленую миндалину. «Я взбиваю крем», — говорит Серафита. Телефон продолжает надрываться. Только не шевелиться. Обычно к восьмому сигналу звонящий бросает трубку. Закрыть глаза. Элен встает. Как раз в этот момент вновь запускают бетономешалку или пневматический молот. Одновременно звонят в дверь, кто-то два раза торопливо нажимает на кнопку звонка — почтальон, рассыльный с продуктами? Элен одной рукой снимает трубку и прижимает ее к уху, другой рукой затыкая второе ухо. Он чувствует, как лоб его покрывается потом. На верхней из трех ступенек, ведущих в столовую, появляется Робер, лохматый и злой. «Ну и гвалт», — замечает он. Элен издали машет рукой, ее жест можно понять и как «это тебя», и как «потише». Меня это больше не интересует. Меня нет, я пропал, сбежал, брожу где-то по улицам, я на совещании, в Китае — как им будет угодно. Я решительно встаю, почувствовав вдруг прилив энергии. Касаюсь щекой шершавой и неласковой щеки Робера. Неласковой? Можно подумать, дружок, что моя щека ласковее. На пороге я сталкиваюсь с Серафитой, ведущей беседу с черным как смоль почтальоном. Открытая на улицу дверь прочертила на полу ослепительно яркий четырехугольник. «Месье не слишком тепло оделся? Похоже, будет жара».
Он идет быстрым шагом. Со стороны его можно принять за человека, на которого свалилась груда срочных дел. В опущенной руке плоская папка для бумаг. Лоб наморщен. Кто же он? Учитель, спешащий на свою голгофу? Чиновник, что еще не дослужился до персональной машины с шофером? Он лавирует между кучек собачьего дерьма, которые сметает в сточную канаву дворник-африканец. Сегодня утром ему попадается слишком много чернокожих. Почтальон. Дворник в вязаной шерстяной шапочке. И вон тот человек, что садится в «мерседес». И тот, что выписывает штраф. Этот утренний час — время доставки провизии, по улице туда-сюда снуют рассыльные из продуктовых магазинов. Бенуа берет правее. Старается не замедлять шаг. Если он не выйдет из своей роли до гаража, самое трудное будет позади. Самое трудное? Это смотря с чем сравнивать. Если не принимать в расчет самые разные ловушки, что могут ждать его в этой Африке. Остановившись на светофоре на улице Микеланджело, он достает из кармана записную книжку. Его первая встреча должна состояться через десять минут. На лицах встречных женщин трагическое и обреченное выражение, а на ногах кокетливые босоножки. Икры женских ножек опутаны сеточкой вен, голубеющих под кожей. Погружение в прохладу подземной парковки воспринимается как милость Божья. Лужи мочи, окурки, растрескавшиеся стены и пол, непристойные надписи, сломанный лифт — все это говорит о том, что вы во Франции. В машине воняет окурками, которыми набита пепельница, и еще чем-то застарелым. Но он прекрасно чувствует себя здесь, вдали от посторонних взглядов, под двойной или тройной толщей бетона над головой, сидя в машине среди всех этих запахов, где перед ним высится лес колонн, сохранивших свой первоначальный цвет выше уровня бамперов и почерневших там, где на них нацелены выхлопные трубы, здесь слышны лишь глухие звуки захлопывающейся где-то дверцы автомобиля или, если опустить стекло, гул работающих вентиляторов. Настоящее убежище, гигантский каземат. Где-то далеко наверху жизнь может продолжать свои войны, здесь же вы больше ничем не рискуете. Он поднимает с сиденья карточку с приглашением на вчерашний ужин и методично рвет ее на мелкие кусочки. Поворачивает ключ зажигания, но в том месте, где должен заработать стартер, ничего не происходит. Вместо ожидаемого урчания мотора раздается глухой щелчок. Он снова пытается завести машину. Потом еще раз. Фары? Их свет вырывает из темноты геометрический рисунок колонн. Он включает приемник, и, несмотря на глубину, оттуда начинают прорываться звуки рояля. Тогда он все выключает и откидывается в кресле. Он живет в безупречно организованном мире. Ненавистном и безупречно организованном. Остановка. Поломка. Что может быть более логичным, более желанным, чем эта поломка? В издательстве Луветта, должно быть, уже нервничает, звонит ему домой, допрашивает Мари-Клод. И вздыхает с сожалением. Вздыхает о том, что он уже не тот. Что с некоторых пор он сильно изменился. С каких это пор, Луветта? Фейоль злорадствует и с таким важным видом заглядывает во все кабинеты, словно у каждой двери одерживает очередную победу. Поломка стартера это, бесспорно, знак свыше. Фейоль говорит: «Ничего страшного! Я приму посетителя вместо него». Кого же он собирается принять? Молисье должен прийти не раньше полудня или даже ближе к вечеру, в конце концов все это записано, проверено и жирно отчеркнуто по меньшей мере в трех или четырех блокнотах, записных книжках, ежедневниках, там помечен обед в четверть второго в «Медитерранэ», помечено, кому сегодня нужно не забыть позвонить, в том числе в Лондон насчет перевода Лагранжа, помечена встреча с налоговым инспектором в пять часов, кстати, я забыл декларацию на улице Суре, надо будет послать за ней курьера на велосипеде, все это надо, надо еще сказать пару примирительных слов Мари-Клод, надо приободрить немного беднягу Молисье, надо быть со всеми приветливым, надо ПРОЯВЛЯТЬ УЧАСТИЕ всегда, во всем, так надо. Надо. Человеческий организм не знает, что такое поломка стартера. С ним такая авария случиться не может. Если человеческий организм дал сбой, его можно заставить вновь заработать с помощью лекарств, уколов, не говоря уже о дисциплине и силе воли. О силе воли можно спросить у Элен, она дока в этом деле, или у Зебера, энергичного человека, альпиниста, или же у Луветты — несмотря на то, что ее жизнь — это сплошная череда несчастий, она всегда приветлива с окружающими. Вот они — столпы. Какая-то машина в полумраке подкатывает к моей. Останавливается. Из нее выходит мужчина. Как рассчитаны его движения! Он запирает дверцу машины так, как другие ставят подпись на контракте. Но потом он позволяет себе (а разве он не один?) куда как менее элегантный жест: согнув на мгновение колени, расправляет спасительным движением руки свой член, видимо, примявшийся в штанах от долгого сидения. И в этот самый момент он замечает Бенуа Мажелана за рулем неподвижного «пежо». Ах, сколько ненависти в его взгляде! Скажите, мол, по какому такому праву этот тип сидит тут и шпионит за людьми? Мужчина оборачивается, останавливается в сомнении. Может, стоит пойти сообщить куда следует про этого невесть зачем торчащего здесь субчика? А вдруг он автомобильный вор или еще того похуже? Парковки — рай для сексуальных маньяков, всем известно, что подземелье рождает фантазии у тех, кто мечтает об одиноких женщинах и безлюдных местах, о ночных приключениях наконец! Правда, этот тип на вид вроде не из таких, но я плохо разглядел его, там было темно…
