Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии
Боль за судьбу острова, расстающегося с драгоценными вековыми традициями ради дешевой мишуры легкой современной жизни, — тема общая для многих мальоркских писателей, в том числе и для Балтазара Порсела. Его рассказ «Генета» — реквием по прошлому. Перед нами встают с большой любовью описанные пейзажи Мальорки: «Здесь начиналось подножие холма, густо поросшее подлеском и кустарником: маслины, ладанник, боярышник, дрок, крушина… Тишина прерывалась лишь криком совы, треском сверчков и какими-то неясными звуками, отголосками таинственной жизни леса… луна окрашивала мертвенно-голубым цветом высокую ниву, и кроны миндаля высились огромными, нежных и переливчатых очертаний башнями». «Перед этим сонмом уходящих» писатель призывает нас остановиться, чтобы бросить прощальный взгляд на чарующую, но такую хрупкую и недолговечную красоту.
Экологическая тема — одна из самых насущных в литературе нашего времени, когда развитие техники сделало человека антагонистом природы. Задумываются над этой темой и каталонские писатели. Рассказ «Здание» Жозепа Албанеля можно было бы назвать современной утопией. Но только движет писателем не желание построить свою модель идеального общества, а страх за будущее нашей планеты. А вдруг неуемная активность людей превратит Землю в огромное Здание, где они будут прятаться от плодов труда своего? — казалось, спрашивает Жозеп Албанель.
Новая тематика, появившаяся в литературе Каталонии, да и всей Испании, — результат больших перемен, пережитых страной в период экономического подъема, когда в быт людей все настойчивее входила техника. Символом тех лет может послужить, пожалуй, автомобиль «Сеат-600», который испанцы в шутку называли «пупком»: такие крошечные малолитражки имелись у всех и каждого. 60-е годы — годы засилья электробытовых приборов. Эти верные слуги человека поначалу были встречены с восторгом, но постепенно люди попали в полную зависимость от них. Совершенно беспомощным чувствует себя писатель из рассказа Кима Монсо «Ох, уж эта техника». Ни поесть, ни согреться, ни напечатать строчки, если взбунтовавшиеся вещи не повинуются тебе. Мир сократился до размеров коробки телевизора, жизнь сделалась вялой, как полузадушенный зноем плющ на стене. Богатство форм и красок — «розовые голуби, и черные петухи, и золотистые вороны… и плющ всех цветов и оттенков» — стало недоступно людям, оно лишь крадучись приходит ночью во сне и покидает дома с рассветом. Рассказ Монсо «Уф!» — сказал он» любопытен не только своей трактовкой современного быта. В некоторой степени это «антирассказ», так как он лишен внутренней динамики, обычно присущей малому жанру. Но абсолютная статичность, отсутствие какого бы то ни было действия, здесь скорее не литературный эксперимент, а знамение времени, подмеченное писателем. Жизнь многих людей в современном испанском обществе, хоть и окружена всеми необходимыми атрибутами (сон, еда, общение), на самом деле больше напоминает сгнивший орех, где под жесткой скорлупкой — пустота. Сытость и довольство могут быть не менее пагубны, чем голод и нищета. Ничего не хочется — все есть, никуда не надо идти — в кресле так удобно, незачем смотреть вокруг — телевизор сам все покажет. Ничего, никуда, незачем… Поэтому и герои Монсо такие безликие, никакие.
И страшны они не столько своей безликостью, сколько своей типичностью. Кажется, заглянешь в соседнее окно, а там еще одна такая пара, а в соседнем — еще… Точно паралич охватил общество, ничего не ждущее, всем довольное. Это тупое оцепенение не началось само собой, над тем, чтобы вызвать его, немало потрудился в свое время режим Франко. Мы говорим: умер диктатор — и страна обновилась… Но души людей не обновишь за один день; трудно сохранить независимость и активность мышления в стране, где долгие годы любая самостоятельность мысли считалась опасной ересью, трудно не впасть в тупое довольство, когда сам каудильо заботится о процветании нации, словно говоря: «Вы были голодны — я накормил вас, я осчастливил вас последними благами цивилизации, чего же вам еще?» Велика инерция покоя, она может сковать руки крепче любых кандалов. Поэтому и сейчас, когда после смерти диктатора прошло больше десяти лет, писатели с тревогой думают о судьбе испанского общества. Тревога эта звучит в рассказе Микела Риеры «Думать воспрещается», ибо ростки безмысленного общества будущего ясно различимы уже сегодня. Не дать им окрепнуть, не дать безразличию завладеть людьми — задача художника.
XX век — время ответственное, оно ставит перед нами множество вопросов, уйти от разрешения которых невозможно. Это — век противоречий и контрастов, когда лохмотья нищеты еще печальнее выглядят на фоне роскоши и богатства, когда люди страдают от одиночества в огромных перенаселенных городах. Это — век стремительного движения вперед, в котором мы не только обретаем, но и теряем. Очень сложным стал наш мир в XX веке, и творчество писателя — зеркало, отражающее этот мир под тем или иным углом. Пожалуй, зрелость любой литературы во многом зависит от чуткости к проблемам своего общества и всего человечества. Литература Каталонии эту чуткость обрела. Серьезные вопросы стоят перед ее писателями, и не на все пока найден ответ. Но ведь задать вопрос — уже немало. И хотя, как говорит литературовед Алек Брок, «пока еще трудно с определенностью утверждать, по какому пути пойдет развитие каталонской литературы», важно, что этот путь перед ней открыт, и нет такой силы, которая бы остановила ее движение вперед.
М. Киеня
Льоренс Вильялонга
Спичка
Когда-то давно я задумал написать роман о том, что голубая звезда нашей мечты всегда остается бесконечно далекой, ведь мечта — недостижима. Моя книга так и должна была называться — «Голубая звезда».
В других романах, например в «Беарне», я рассказывал о зыбкости самого понятия «родословная», о том, что происхождение рода, которое обычно связывают с великими людьми, на самом деле уходит корнями в неведомое прошлое, теряясь в бесконечном лабиринте пространства и времени. Время, придающее выдержанному вину особый аромат, — истинный творец генеалогии. Мои предки в течение почти пятисот лет — то есть четвертой части всей христианской эры — безуспешно пытались укрепить родовое гнездо, которое постоянно распадалось.
Происхождение нашего рода неясно. Как следует из семейного архива, уже в 1484 году мои предки поселились на диких землях Тофлы и там, на высоте четырехсот метров, рядом с пропастями и облаками, жили до недавнего времени. Чтобы сохранить эти бесплодные каменистые земли, не столько приносившие доходы, сколько дававшие власть и влияние, приходилось лишать наследства побочные ветви нашего огромного семейства, а потому многие родственники постоянно смешивались с людьми без роду и племени, от которых, впрочем, все мы и ведем свое происхождение. Говорят, что не раз потомки тех, кто покинул Тофлу знатными сеньорами, возвращались туда простыми арендаторами, а то и батраками, понятия не имея о своих славных предках, ведь в те добрые старые времена потерять владения означало потерять знатное имя, которое без земель ровно ничего не стоило.
Известно, что эти земли были куплены у местной епархии, как и многие другие, хотя впоследствии родственники пытались доказать, что приобрели их у именитых владельцев — черта весьма характерная для XVIII века, удачно названного «веком праздного тщеславия». Именно тогда многие семейства придумывали себе фантастические родословные и возводили в Сьютат[9] и в отдаленных уголках острова настоящие дворцы, некоторые из которых сохранились и поныне.
Более древние постройки выглядят куда скромнее. Кан Сэк де Тофла сегодня напоминает скорее хлев или груду камней. Я был там всего раз в жизни, восьмилетним мальчишкой. В памяти остались воспоминания об огромном поместье, расположенном очень высоко, на неприступных скалах, рядом с Пенья де Кан Жерони, которая смотрит прямо на Биниссалем и тоже является частью этого владения. Я запомнил мрачные, потемневшие от времени портреты, спрятанную в толщу стены маленькую молельню, ключ от которой я берегу до сих пор, хранилище для воды, устроенное еще при арабах. Все казалось таинственным и значительным, словно пришедшим из глубины веков.
Но когда совсем недавно я вновь попал туда, после того как мой двоюродный брат Антони Арменгол-и-Вильялонга продал перед смертью свою недвижимость, впечатление было совсем иным: уже с дороги дом показался мне маленькой лачугой. Подъехав поближе, я понял, что снизу видна лишь часть стен, потому что флигель Кан Жерони можно разглядеть, только поднявшись на гору. Ворота были заперты, но ключ торчал в замке. Скот свободно разгуливал по двору, мулы и овцы вперемешку. Маленький жалкий пес, увидев нас, стал визгливо лаять, трясясь от страха.
