Масахико Симада - Царь Армадилл (пер. Г. Чхартишвили)
Каждый новый день был поганей предыдущего. Казалось, кто-то насильно загоняет меня в угол одиночества. Я был склонен считать, что это каким-то образом связано с гибелью Саэки. А когда я думал, что только Саэки смог бы излечить меня от этой странной хандры, чувство заброшенности становилось еще острей. Как я завидовал жене, которая легко сходилась с людьми, говорила все, что думает, и никто за это на нее собак не спускал! Постепенно я впал в глубокую апатию. Я взывал к погибшему другу: «Спаси меня!» Чем больше размышлял я над его исчезновением и гибелью, тем загадочней казались мне оба эти события. Человек, которого я знал с раннего детства, претерпевал в моем сознании головокружительные метаморфозы. Саэки, лишившийся рассудка. Саэки, замышляющий революцию. Саэки, уповающий на бога… Это было совершенно незнакомое мне существо, не дающее ответа ни на один мой вопрос, инопланетянин, отличающийся от меня и повадками, и языком, и верой. Может быть, я ошибался все время, почему-то решив, что этот пришелец такой же человек, как я? И в то же время смерть Саэки странным образом сблизила меня с ним. Он находился теперь на дальнем, противоположном берегу и подавал мне оттуда какие-то знаки, куда-то звал. Я теперь часто видел Саэки во сне. Он рассказывал о царе Армадилле, а я чувствовал, что мне очень нужны эти рассказы.
У меня не было дома, куда я мог бы вернуться, – я знал это. Надо мной висело проклятье, как над «Летучим голландцем». То самое проклятье, которое преследовало и Саэки. Во всяком случае, жить как прежде я уже не мог. Я тоже должен был стать другим. Привыкнуть к токийской жизни? Ни за что! Токийская жизнь – это размягчение мозгов, обрастание жиром. Размеренно плыть по тихим водам, которых не касается дыхание ветра, и постепенно, с плавным ускорением, стареть… От одной мысли мороз по коже. Тоскливо бормотать о бессмысленности жизни, убеждая себя, что ничего страшного, просто, мол, старею. Такие вот изящные, вежливо раскланивающиеся друг с другом люди – привидения, наверное, и создали пресловутую японскую культуру.
– Привет. Как пуста человеческая жизнь, а?
– Ты прав, пуста. Ну пока, не болей.
Саэки понял все это раньше меня. Он был человеком по-настоящему нравственным. «Жизнь – штука опасная», – вот его мораль.
Страх перед старостью и боязнь одиночества подействовали на мое тело удивительным образом. Главным образом, на простату, деятельность которой необычайно оживилась – я готов был трахаться всегда, везде и с кем угодно. А Миюки, увлеченная своими посредническими обязанностями, все время была занята. Каждой встрече в постели предшествовали длинные и сложные переговоры с перелистыванием ежедневника. А жизнь порознь уводила меня от жены все дальше и дальше. Мой член, как стрелка взбесившегося от радиации счетчика Гейгера, то и дело дергался кверху – на улице, на работе, в переполненной электричке. «Хотим подругу! Кого угодно!» – взывали двести миллионов головастиков, двести миллионов заступников, желавших спасти меня от одиночества. Они искали бы пару везде, даже в безлюдной пустыне. О, мои милые детки, дорогие мои гены!
Нижняя часть тела уводила меня из дому скитаться по ночным улицам. Для того чтоб обнаружить в ночи заслуживающую внимания пару, нужен сенсор необычайной чувствительности, а пенис – антенна куда более надежная, чем глаза, нос или уши. Эта телескопическая антенна улавливала раздражитель, находящийся где-то в лабиринте улиц, и указывала мне путь.
Место, где находится женщина или мужчина, обладающие особой аурой, озаряется как бы сиянием. Если оно сильно, мой пенис распознавал его за сотни метров. Я вприпрыжку несся к цели, придерживая сквозь карман свою наполовину выдвинутую антенну. Потом пристраивался за спиной женщины (иногда это оказывался мужчина) и, пожирая ее (его) глазами, тащился следом. В эти минуты я забывал, что у меня есть свой дом – мой дом там, куда шло это незнакомое существо. В Нью-Йорке в подобной мечте не было бы ничего фантастического. За годы, прожитые в этом городе, у меня бывали периоды, когда я неделями не появлялся дома, ночуя где придется.
Что ждало меня, вернись я к себе? Квартирка, заставленная книгами по китайской истории. Пойти к Миюки? Ее наверняка нет дома, а если и пришла, то валится с ног от усталости и ни на что не годна. К тому же в последнее время эти хреновы «патриоты» совсем обнаглели. Они каким-то образом отыскали мое убежище и чуть не каждый день кто-нибудь из них являлся требовать пожертвований. А однажды приперся сам их босс и пристал с ножом к горлу, чтобы я написал статью: мол, никакой резни в Нанкине[10] на самом деле не было. Обещал «сказочный» гонорар.
Пошли они все! Чтобы я тратил свои деньги и время на этих скотов, не дающих мне житья. Да я лучше буду кормить бифштексами бродячих кошек и собак и читать им лекции по китайской истории, решил я. В общем, «патриоты» портили жизнь мне, я как умел пакостил им. То нарочно заговорю с ними по-английски, то внезапно разражусь истерическими рыданиями, а то, приплясывая на ходу, сверну к полицейскому участку… Была у меня надежда, что они сочтут меня психом и наконец отвяжутся.
III
Однажды, примерно через полгода после возвращения в Японию, мне нестерпимо захотелось прожить несколько дней бок о бок с Миюки. По телефону мы общались чуть ли не каждый день, но я представил, как мы будем шептаться не в трубку, а прямо в ухо друг другу, сплетясь обнаженными телами… И немедленно, без предупреждения, прямо среди дня, отправился к жене. Как ни странно, я застал Миюки дома. Но она была не одна. У нее сидел очередной американский художник, которого она пыталась «продать» японской публике. Он потягивал пиво и вел себя, как дома. Кажется, мне повезло, что я не застукал их голышом. Особенно меня почему-то разозлило то, что американец напялил мой вязаный кардиган.
«Ты что? Хочешь что-нибудь взять?» – спросила Миюки. Она была само спокойствие. Или в таких случаях нужно сказать «само хладнокровие»?
Я был незваный гость, помешавший отдыху любовников. На американца внезапное появление мужа тоже не произвело ни малейшего впечатления, словно всеми законными правами на мою жену обладал он, не я. Волнуясь, я все ждал, что скажет Миюки. Мне, идиоту, казалось, что третий лишний здесь американец.
– Excuse me, it’s my cardigan. Do you know that?[11] – наконец, спросил я.
– Подумаешь, – бросила Миюки. – Это я ему дала, он мерзнет.
«Все, приехали», – подумал я. Для Миюки я перестал быть мужем, и она давала мне это понять. Зато американец был само дружелюбие. По-моему, он надеялся превратить наш любовный треугольник в союз трех друзей. Сообщил мне, как его зовут, хоть я и не спрашивал, стал рассказывать о себе и презентовал открытки с репродукциями его произведений. Я заметил, что он без носков. Миюки налила мне пива, сказала, что я большой специалист по китайскому чаю и попросила заварить его, а заодно и приготовить какую-нибудь закуску. «Ага, сейчас», – кивнул я, но с места не тронулся.
– Скоро открывается персональная выставка Ника. И еще я договорилась, что несколько его произведений украсят фойе нового здания одной торговой компании. Ник входит в моду…
Я сделал вид, что слушаю, а сам разглядывал ее осунувшееся ненакрашенное лицо. Странный у нее был голос – глухой и надтреснутый, как из телефонной трубки. Отлучившись якобы в туалет, я заглянул в спальню, куда так стремился. С кровати свисали колготки – она словно высовывала мне язык.
Потом я заявил, что вспомнил о срочном деле, не позаботившись выдумать более правдоподобный предлог, и ушел. По сути дела, меня выставил из собственного дома любовник моей жены. Я испытывал сладостную истому во всем теле, словно меня изнасиловали. На миг перед глазами возникла обнаженная Миюки.
Больше у меня не было дома. Никто теперь не предъявит мне никаких претензий, никто не будет надоедать… Не помню, где я бродил. Взгляд мой фиксировал мостовую, прохожих, машины, магазины, рекламы, станции метро, лестницы, носки моих туфель, свисавшую со лба прядь волос, небо, воробьев, провода, телефонные будки. Я слышал все звуки, но связь между предметами нарушилась, они превратились в бессмысленную груду осколков и щебенки. А я тупо карабкался по ней куда-то. В моей голове спутались образы и воспоминания, налезли одно на другое, завертелись водоворотом: колготки, «патриоты», Саэки, любовник жены, сны, царь Армадилл… Между всеми этими явлениями существовала новая таинственная причинно-следственная зависимость. Но разобраться во всем этом хитросплетении мне было не под силу. Хаос, хаос… Мое тело треснуло, и из трещины что-то засочилось. Это ток! Я почувствовал, как он, вопреки моей воле, струйкой тянется от меня прочь, прочь, к штаб-квартире «патриотов», и вот они уже знают, где я сейчас! Встречные прохожие шарахались от меня. Некоторые сворачивали в сторону перед самым моим носом. Я почувствовал, что не будет мне облегчения, пока я чего-нибудь не разломаю, не разнесу на куски.
