Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук
Ночью звенят на все лады сверчки, кузнечики, южные породы свистунов — цикады, и этот звон, шум хрустальных и серебряных колокольчиков то нарастает волнами, как прибой океана, то падает, а то снова подымается, и так до зари, всю ночь напролет. В небе идут созвездия, стада серебряных и золотых огней, как немеркнущие свечи ангелов, течет сверкающая, алмазная пыль, а внизу сияют нездешним светом капские фиалки и любки. Вся ночь протекает на их глазах. Днем они спят. Солнце для них слишком ярко, и день слишком шумен.
Праба с мамой любят цветущий наш палисадник, но им некогда. Они только на секунду задержутся, взглянут, и сейчас же идут дальше, работа не ждет, но образ этих цветов они носят с собой, в душе и сердце. Но кто по-настоящему счастлив, так это я, мальчик семи лет, мамин сын. Любит меня и Праба. Мы с ней самые большие друзья на свете. Ну а мама — конечно, мама, но… ей всегда некогда, и меня она называет “почемукин сын”. Зато Праба знает решительно все и все объясняет. Для нее нет никаких “почему” и нет такого “некогда”, которого она бы для меня не отложила.
О чем бы ни спросил, все объяснит. Если же, действительно, она занята и разговаривать не может, тогда есть еще в запасе кучер Михайло. Этот добряк-мужик всегда мне рад. Мы с ним тоже хорошие друзья. Он тоже любит цветы и знает, что они между собой красотой хвалятся.
Бегу снова в палисадник, смотрю вбок, где, говорит Михайло, будет цвести еще левкои и туберозы. Там пока ничего нет, кроме высоких зеленых стеблей, одни с пушком, белесые, другие чистые, зеленые, на них взбухли почки, но еще не видно, какого цвета. Вдруг, слышу, зовет мама: “Иди утренничать!” Это наш второй завтрак. Когда прибегаю на веранду, Праба меня тащит прямо к рукомойнику, моет руки, лицо, вытирает, и затем я должен пойти к папе, поцеловать его, потом к маме и Прабе, а потом уж могу садиться за наш шикарный весенний завтрак — чай, кофе, что кому нравится, пирожки, яичницу, посыпанную укропом, петрушкой, зеленым луком, сыр, масло, гренки, редиска со сметаной, варенье, мед, земляника в сахаре. Пока еще по пять-шесть ягод каждому. Папа режет на куски яблоко. Он их умел сохранять свежими с прошлого года. Я пил чай, как папа и мама, а Праба пила кофе. Ей нужно было “для сердца”. Я не знал, что такое сердце. Оно было где-то там, внутри, но где именно, неизвестно. Поэтому я не понимал, что значило “для сердца”. Раз Праба сказала: “Вырастешь, состаришься, поймешь!” Теперь-то ведь понял, да уж ни Прабы, ни папы, ни мамы, ни России у меня нет. Сам[14] живу. Скучно живу.
Ну, завтрак кончен, надо еще поблагодарить папу, маму, Прабу. Перекрестился, поблагодарил и выбежал в палисадник. Тут-то и увидел чудо! На левкоях раскрылся десяток чудных, белых, душистых цветов… Я стоял перед ними немой от восхищения, потом вскрикнул и побежал докладывать Прабе с мамой.
На следующий день зацвели и туберозы, еще более меня поразившие.
Вся природа гудела, торжествовала, цвела, разрасталась; деревья, кусты, травы становились гуще, лиственней, выше, богаче. Ветер шелестел листвой, солнце грело лучами, мелкий, серебряный дождик изредка кропил поля, просыпался на зеленую траву, летел дальше. Неистово зацвели сурепы, одуванчики, голубые, белые цветы. Радостно пели птицы, заливался высоко в небе жаворонок и свистели на деревьях озорные скворцы. Летали или, присев на край крыши, пели незатейливую, но такую милую песенку ласточки. Коты, ходя по двору, недовольно поводили ушами, смотрели искоса на ласточек, а те кидались десятками на них, тыкали острым клювом и улетали. Коты жались к земле, но не выдерживали и кидались в постыдное бегство — куда-нибудь под амбар или под стог соломы. Но тут за ними кидались собаки, и кошки, отчаянно шипя, кидались еще дальше, наутек. Тут взлетал красный, в золоте, петух, восседал на заборе и оттуда голосисто орал: “Ку-ка-ре-ку-у-у!!” — но сейчас же, при виде пса, трусливо, поджав роскошный хвост, удирал в огород. Но оттуда его гнала кривоглазая Мавра: “Пошел! Кш! Ишь куда бегать научился!.. Кш!” — и петух в совершенной панике перелетал через забор в обратном направлении, и вдруг, увидав, что пес убежал к кухне, снова взлетел на другой конец забора и пустил победное и невозможно хвастливое:
— Ку-ка-ре-ку!!
Не так ли часто делают и весьма известные люди? Да и тот же пес — Жук, коль налетит на сильнейшего, сейчас же труса празднует! Однако, пока летит на него — весь храбрость, весь порыв, но испугавшись, он себе весьма легко прощает, и сейчас же, как ни в чем не бывало, снова блещет в гордом виде: “Посмотрите, какой я храбрец! Только что удирал, говорите? Ну что ж, удирал, а сейчас — видите, какой боевой!” И ты ему ничем не докажешь, бесстыднику, что он врет, и что только что низкого труса сыграл. Он, бродяга, ничего такого не признает. Но он хороший, ласковый, верный бродяга. На то он и Жук наш!
С ним у нас особая дружба. Жук меня любит больше всех, потому что, когда я нахожу на кухне телячью кость, я ее заворачиваю в бумагу и несу в сад. Жук бежит впереди. Там, за ледником, я говорю: “Садись!” Потом: “Проси!” И Жук покорно садится, односложно просит, и получает вожделенную кость! Странно, что он на всех ворчит, если кто вознамерится кость отнять, а мне отдает, и ждет, когда я ее дам вторично.
Кроме Жука у нас есть еще целая свора больших псов-волкодавов. Они всю ночь берегут сад, а днем, конечно, спят. Они меня тоже любят. Мы часто с ними носимся по саду, и псы делают вид, что меня ловят, наваливаются кучей, исслюнявят, а тогда Праба говорит: “Ну, ступай умываться!” и меняет рубашку, штаны, а когда я умоюсь, переодевает во все чистое.
Тетя Анна, если она у нас, всегда говорит: “Чему-чему, а уж собак гонять научился!” и недовольно говорит маме: “Ему в школу пора, а ты его при собаках держишь”. Но Праба твердо заявляла: “Пускай еще подрастет, а что с собаками возится, это ничего”. Тетя только плечами сдвигала. Спорить с Прабой она не могла, но и согласиться с ней тоже не могла.
Между тем, в палисаднике уже все было в цвету. Тетя заглянула, пришла в восторг, потом нарезала целую корзину портулака, сварила из него какой-то французский суп и ела его, в общем, одна. Отец съел тарелку, похвалил, но сейчас же “заел”, как он потом, смеясь, говорил, зеленым борщом. Мама от тетиной “ухи” отказалась, я — ел, но довольно грустно, и тоже “заел” борщом, но тетя — наслаждалась! Она съела две тарелки и все хвалила собственное изделие. Что ты с нею поделаешь? Михайло, которому я все рассказал, плюнул, растер сапогом и объяснил: “Оно, конешно… есть все можно… а ежели бы мы сварили, да ее бы есть заставили, да за волосы тянули, небось кричала бы да не хотела!” — “Почему?” — удивился я. — “А потому, что не сама придумала!”
Я над этим с удивлением задумался. Правда, отчего это люди свое варево хвалят, а чужое — нет? Побежал к Прабе, а та — весело засмеялась и погрозила: “Погоди! Вот тетке скажу. Она тебе задаст!” Я не на шутку испугался и стал уговаривать Прабу, чтоб та молчала.
Над летней кухней и над службами был большой чердак, и там ютились голуби. В кухне была большая, хлебная печь, и в ней пекли пироги, ватрушки, запекали окорока, колбасы, или жарили гусей. В коморе, примыкавшей к кухне, была тоже такая же печь, стол с тремя стульями, кровать с горкой подушек, со старым ватным одеялом, а вдоль стен были лавицы. Возле окна была полка с посудой. То была Михайлова комната. В шкафчике он хранил чай, сахар, стаканы с блюдцами, лук, чеснок, соль, перец. На полу были домотканные дорожки из разноцветных лоскутьев. Михайло сам выносил их в дождь на траву, и когда те просыхали, складывал и тащил обратно. У него было чисто, пахло сеном и махоркой. На окне стоял горшок с красной геранью. Перед иконой горела лампадка.
В коморе стояли два сундучка и один большой сундук. Там было белье, одежда, сапоги нашего Михайла, и в комору никто не смел без него заходить. Раз попробовала было кривая Мавра что-то свое поискать, да и заклялась. Я мог забежать, но если Михайла не было, сейчас же уходил.
За этой коморой была вторая, где складывали лопаты, грабли, тяпки, кайла, всякий мелкий огородный инструмент, веревки, доски, ведра, поливалки, разную мелочь. В третьей коморе хранились садовые принадлежности, корни, семена, луковки, зерно. В четвертой стояли разные экипажи — нетычанки,[15] брички, дрожки, сани, фаэтон, и так далее. Далее были конюшня, коровник, корма, овес, дерть[16] (давленный ячмень), запасы маиса,[17] семечек, кормовой фасоли, овса, бочка ворвани (неочищенного рыбьего жира),[18] крупная соль, всякие садовые продукты, деготь, зелень, смола, и так далее. Потом шла пустая комора для наседок, курятник, гусятник, где были и утки. Последней стояла высокая клуня[19] с разным инвентарем, напротив были амбары для зерна, свинушники, индюшачий дворец, пустой сарай для сушки белья в дождь. Напротив, через двор, был ледник, к нему примыкал погреб, овощной сарай, баня с предбанником, телятник и ягнятник, потом шел невысокий забор, летом весь в капуцинах, и в конце его, за калиткой, наш старый дом.
![Сергей Калашников - Хроники ненаселенного мира [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
