Виктор Ерофеев - Хороший Сталин
— Кормите ребенка манной кашей, — тихо сказала мама из советского небоскреба, перелистывая журнал «Life».
<>Папа застенчиво приносил с работы из Кремлевского продуктового распределителя синие пакеты со вкуснейшей едой: хрустящие молочные сосиски, тонкую «Докторскую» колбасу, буженину, семгу, балык, крабы.
Всем попробовать пора бы,
Как вкусны и нежны крабы! —
гласила одна из редких щитовых реклам того времени при входе в сад «Аквариум» с двумя огромными барскими вазами с мраморными козлами, жующими виноградные листья (там теперь сверкает лас-вегасными огнями казино). На десерт папе по смешным ценам выдавали халву, бледно-розовую фруктовую пастилу, ромовый зефир в шоколаде, конфеты «Мишка косолапый», разноцветные киевские цукаты, рахат-лукум, пряники с медом и прочие сладости. Иногда на пакете проступали темно-красные пятна: это сочилась кровью свежая говяжья вырезка. По кухне шел острый запах маленьких пупырчатых огурцов с желтой завязью цветка в разгаре зимы с расписным от морозных папоротников окном. Кулинарная книга сталинских времен «О вкусной и здоровой пище» с элегантными коричнево-белыми фотографиями застольного изобилия, севрюжьих рыб, молочных поросят, грузинских марочных вин в нашем доме не выглядела издевательством над человеком.
Я был худ и есть не любил. В борьбе за мой аппетит бабушка прибегала к пытке рыбьим жиром. Ее мечта превратить меня в толстого ребенка однажды осуществилась, и мы бросились, ловя момент, к фотографу, чтобы сняться в обнимку, прижавшись щеками. Привилегии, нежно клубясь, окутывали все стороны нашей жизни: от бесплатного ежегодного пошива на Кузнецком мосту для папы модного костюма из привозного английского сукна, поликлиники в Сивцевом Вражке с ковровыми дорожками, разлапистыми пальмами в кадках и ласковыми докторами из детских сказок, чистого, охраняемого подъезда, поскольку на нашей лестнице жил всесильный начальник сталинской охраны товарищ Власик, новогодних елок в Кремле, пахнущих аджарскими мандаринами, с нешуточными подарками, кинокнижки для походов на дефицитные фильмы, книжной спецэкспедиции (оформление подписки на собрание сочинений, тома, недоступные в обычном магазине книги), театральных билетов на любые спектакли, вплоть до брони на Новодевичьем кладбище.
Летом на длинном черном ЗИМе, похожем на зубастый американский автомобиль конца 1940-х годов, мы выезжали жить на Трудовую, совминовскую дачу под Москвой. Там, в безразмерные июньские сумерки, одурев от велосипеда и черемухи, с отрыжкой парного молока на чувственных недетских губах я играл на дощатом крыльце в шахматы с Марусей Пушкиной, за которой ухаживал отцовский шофер Саша в черной кепке.
<>Рожденный победителем (родители назвали меня в честь победы над Германией), я выиграл у Маруси первую шахматную партию в своей жизни. Мир был полон добротных вещей: фонарей, высотных зданий, станций метро, парковых, с выгнутой спинкой, белых скамеек, на одной из которой зимой, в Сокольниках, несмотря на метели, мы продолжали свой бесконечный турнир. Шахматные фигуры «ходили» по пояс в снегу. Я заходился остаточным кашлем от коклюша; она, смешливая, утирала нос варежкой с дыркой. Мы были равными партнерами, много «зевавшими», путавшими «офицеров» и «королев», И по характеру оба — шальные.
Я тяжело учился проигрывать. Со слезами я бросался в Марусю конями и пешками. Помирившись, мы вместе вылавливали их из талой воды. Весна всегда наступала вдруг, застигнув нас на обратной дороге к метро ручьями, лунками вокруг лип, промокшими ботинками, новым, разряженным солнцем, воздухом. Семья с прислугой, родственниками, ближайшими друзьями, мамиными подругами складывалась в надежный клан. Я жил как у Христа за пазухой.
<>Из статьи первого секретаря Московского отделения ССП:
Феликс Кузнецов. Конфуз с «Метрополем», «Московский литератор», 9 февраля, 1979 год.
<…> А сраму, требующего видимости прикрытия, в этом сборнике самых разносортных материалов, хоть отбавляй. Здесь в обилии представлены литературная безвкусица и беспомощность, серятина и пошлость, лишь слегка прикрытая штукатуркой посконного «абсурдизма» или новоявленного богоискательства. О крайне низком уровне этого сборника говорили практически все участники совместного заседания секретариата и парткома Московской писательской организации, где шла речь об альманахе «Метрополь».
Причем парадоксальная вещь: натужные разговоры о душе напрямую соседствуют здесь с безнравственной пачкотней, какой занимается, к примеру, в рассказе «Едрена Феня» начинающий литератор В. Ерофеев, чей герой созерцает надписи и изображения на стенах мужского ватерклозета, а потом перебирается с теми же целями в женский. А чего стоит название второго рассказа того же В. Ерофеева: «Приспущенный оргазм столетия»! <…>
<>Каждый русский хочет быть царем, но не у каждого получается. Русские цари всегда были очень демократичны. Моя бабушка, Анастасия Никандровна, рожденная в костромской губернии с девичьей фамилией Рувимова, видела последнего русского царя в Санкт-Петербурге. Он без всякой охраны покупал на Невском в Гостином Дворе пуговицы. Очевидно, он потерял пуговицу от шинели, не допросился, чтобы ему купили, и сам пошел покупать. Но не назло всем, а миролюбиво. Он никому не хотел показать, что он такой же, как все: стоит и выбирает пуговицы, но так получилось, и бабушка запомнила царя навсегда, и это входило в скромный рацион лучших воспоминаний ее жизни. Если бы Николай Второй не покупал в Гостином Дворе пуговицы, возможно, ее жизнь была бы куда более бедной воспоминаниями, а тут такой случай.
— Царь был в самом деле один, без охраны? — спрашивал я в детстве, в те самые годы, когда о русском царе лучше было совсем не говорить.
А она отвечала, как будто она не только видела, как царь покупал в Гостином Дворе пуговицы, а так, как если бы она была очень близка царю, так близка, что ближе некуда:
— А других я не заметила.
— И что, никакой охраны?
— Никакой.
— И дочерей вокруг него не было?
— Какой же мужчина, — удивлялась бабушка, — ходит в Гостиный Двор покупать себе пуговицы с дочерьми?
— А может быть, он был с сыном? — допытывался я, совсем как ребенок.
— Подожди, — говорила она, — я тебе расскажу, как все было. Я пришла в Гостиный Двор покупать себе белые кружевные перчатки…
— Может быть, это был не царь, а тебе просто показалось? — пришло мне вдруг в голову.
Бабушка даже потеряла дар речи. Она смотрела на меня непонимающими глазами, как будто я украл у нее часы с руки. Потом, когда к ней вернулся рассудок, она отвернулась от меня и не разговаривала целый день.
На следующий день — дело было на даче — я ее спросил:
— А как ты догадалась, что это был царь? По погонам?
— У царя на погонах не писалось, что он — царь, — назидательно сказала бабушка.
— Ну тогда по усам?
— У всех мужчин в России были усы, — ответила бабушка, — а кроме того, у многих была борода.
— Ну тогда по походке?
— Он не ходил никуда, он стоял и крутил в руке пуговицы.
— И все догадались или только ты?
— Я других не видела. Только его.
— И ты далеко от него покупала перчатки? Сколько метров было между вами?
— Я еще не покупала, я только приценивалась.
— Ты была рядом?
— Перчатки и пуговицы продавались в Гостином Дворе в одном отделе.
— И он тебе ничего не сказал? Не помог выбрать белые кружевные перчатки?
— Он был занят своими пуговицами.
— И вы так долго стояли рядом в отделе, он с пуговицами, а ты — с белыми кружевными перчатками?
— Дурак, — сказала бабушка. — Такие вопросы не задают.
И она опять целый день со мной не разговаривала и даже за ужином молчала, хотя ужин был вкусный, потому что она хорошо готовила. Особенно хорошо она готовила пирожки с мясом. Когда она готовила пирожки с мясом, бабушка становилась румяной. С таким же румянцем на щеках она рассказывала о царе.
— А может, царь был с женой? — спросил я ее уже зимой, в московской квартире на улице Горького.
— Ты не отвлекайся, — сказала бабушка, — ты лучше уроки готовь.
— А почему ты тогда назвала меня дураком?
— Я не называла.
— Нет, называла.
— Ты обманываешь.
— Не обманываю.
— Он был один, — сказала бабушка. — Стоял в Гостином Дворе и долго-долго выбирал пуговицы.
— А царица?
— Только ты никому не говори.
— Не буду.
— Что я видела царя.
— Почему?
— Обещаешь?
— Да.
— Никому-никому?
— Даже маме?
— Даже маме.
— Но маме надо все говорить.
— Но про царя маме можно не говорить.
— Он важнее мамы?
