Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого
***
Возникает в «Перрудье» - многократно - и тема жертвы; поэтому кажется, что далеко не случайно так подробно описывается в «Это настигнет каждого» страшное ранение Матье.
Например, инженер Эмиль Биндер во фрагменте второй части «Перрудьи» говорит о себе (с. 798): «Возможно, я - последний человек Древнего мира. Как бы то ни было: жратва, кал, моча, семя, кровь и выделения желез, необрезанные половые органы - это тоже я. Таковы все люди. Но я от них отличаюсь: я не зверствую, а принесен в жертву тому зверству, которое есть функция других».
Во вставной новелле «Сасанидский царь» (с. 97) жертвой человеческого зверства, являющегося ответом на действительные преступления тирана, становится ни в чем не повинный подросток, сын этого тирана (так же и мучители Матье в «Это настигнет каждого» оправдывают себя якобы справедливой ненавистью по отношению к директору пароходства, его отцу):
Они поставили поблизости колоду, так, чтобы это видел бывший царь, теперь скованный цепями, и на колоду положили - живого, раздетого, скованного цепями, само собой - сына Ширин: тоже, как они говорили, бывшего царя, узурпатора и преступника; и принялись на глазах отца его резать, начиная с живота: вырезали кишки, потом, у умирающего, - сердце, мужские органы, мозг, язык, легкие, почки; потом его ослепили. (О Агнец... Божий... невинный).
«Скотобойня» как обезличенное, механизированное убийство противопоставляется тем преступлениям, совершенным под воздействием страсти, на которые способны «хищники» (наподобие Гари). Отец Матье в «Перрудье» подслушивает такой разговор между своим сыном и его странным гостем (с. 715):
Он [отец] слушал болтовню мальчиков о хищных животных: что они красивы, что оправдание им - в ритме их шагов; что, вопреки расхожему мнению, следует признать: их жертвы истекают кровью в состоянии взаимного садистского любовного опьянения, когда сама боль становится наркозом, усыпляющим страх перед смертью как неизвестностью[18]. Куда больше лишена надежд противоположная ситуация: рыба на крючке, раненый гарпуном кит, скотина на скотобойне.
И наконец, гибель на скотобойне оказывается всеобщей или наиболее типичной судьбой, в равной мере ожидающей и людей, и домашних животных, а также метафорой любого неожиданного удара судьбы (с. 218, 737):
[Слова Перрудьи:] Я верую в Бога, Ойстейн. Но я его ненавижу. Я бы хотел быть поэтом. Хотел бы описать это тварное существо: человека. Описать один день. <...> Страх перед секундами. И еще больший страх - перед смертью. Перед этой свинобойней.
[Ощущение Перрудьи:] Он был тушей забитого быка на колоде для разделки мяса - тушей, которую сейчас выпотрошат.
Страх перед смертью - сквозная тема творчества Янна. Как и связанный с этой темой шумеро-аккадский миф о двух неразлучных героях, один из которых умер раньше другого, - эпос о Гильгамеше и Энкиду.
Названия романа «Это настигнет каждого» и новеллы «Свинцовая ночь» восходят к трактовке упомянутых тем в «Реке без берегов»[19]. Во второй части «Записок» (с. 210) Аниас Хорн, застигнутый грозой, обращается к своей лошади:
«Илок, - сказал я и прижался к ней мокрым телом. Я вскочил на нее, склонился к ее шее. - Нас могла бы поразить одна молния». Мелькнула мысль, что я хотел бы умереть в тот же миг, что и Илок, мы бы потом гнили вместе. Я ощутил страх смерти, одновременно с уверенностью, что смерть есть то Неизбежное, которое непременно нас настигнет.
Тема смерти и тема человеческой близости объединяются в монологе Ионафана из пьесы «След темного ангела» (с. 421):
Сегодня меня настигла человеческая судьба, о которой я прежде не подозревал: быть врученным кому-то, кто по видимости является моим подобием, как если бы я выносил его в своем чреве. У меня такое ощущение, будто, оказавшись вблизи тебя, я впервые врос в мироздание, познал пронизывающий его смысл...
В той же пьесе дается очень важная для понимания романа трактовка мотива ранения (в живот)[20]. Солдат-амалекитянин рассказывает Давиду о смерти Ионафана (с. 570):
Он заранее предсказал свою смерть. «Я умру от удара в самую мягкую часть тела, где сокрыто, в кучерявом беспорядке собрано то непостижимое, что приводит в движение все во мне. Мне будет позволено после этого дышать еще четверть часа, чтобы я, прободенный насквозь, отстраненный от всех желаний, мог в последний раз спросить себя, что же она такое - моя жизнь, которая не была дана никому другому, а лишь мне одному».
Название новеллы, «Свинцовая ночь», отсылает ко второй части «Записок Густава Аниаса Хорна» (с. 223). Когда умирает Тутайн, Аниас Хорн заканчивает симфонию «Неизбежное» и пишет музыку на слова «Эпоса о Гильгамеше»[21]. Вернувшийся из царства мертвых Энкиду на вопрос друга, что он там видел, отвечает:
«Не скажу я, друг мой, не скажу я, друг мой,
Если б закон Земли, что я видел, сказал я -
Сидеть тебе и плакать!»
Густав Аниас Хорн пишет:
«Последние тридцать тактов дались мне с трудом. Никаких картин, никаких представлений больше не было, остались лишь цепочки формул и правила контрапункта; содержание же музыки - стена из серого свинца: ничего не знать, не чувствовать, не мочь. Друг мой, тело мое, которого ты касался, веселил свое сердце, - как старое платье, едят его черви!
Позже Хорн говорит о своем преодолении такого страха (там же, с. 598):
Вновь и вновь все-таки получается так, что я приветствую мир как нечто, изначально внушающее мне доверие, - и всякий головокружительный страх проходит... потому что тот фантом, что скрывается за вещами,- подлинные, особые пространственные измерения из свинца и света - не будет у меня отнят.
Но еще задолго до «Реки без берегов», в романе «Перрудья», Янн, ничего не объясняя, вставляет в текст лист написанной им самим партитуры на процитированные выше слова Энкиду («Не скажу я...») - вставляет его как иллюстрацию к словам друга Перрудьи Хайна, который рассказывает свой сон, по сути очень похожий на то, о чем идет речь в новелле «Свинцовая ночь» (с. 573-574):
Я шел, совершенно один, по черной дороге (дороги в бесконечности всегда черные, не озаренные светом). Мне встретился мужчина. <...> Лишившись и чувственного восприятия, и способности двигаться, и памяти, и внешнего облика, и судьбы, я все-таки продолжал существовать. Неслышные трубы Творца пронизывали туман, который окутывал меня, утратившего все функции: «Это смерть». Я проснулся. И страх мой был столь велик, что измерить его мне нечем. В уме моем блуждала смутная догадка, что, может, по прошествии многих эпох время застопорится, как было до начала Творения. Но останется пространство, символ существования; и в этом пространстве - мы. Вросшие в него, оставленные в нем водами времени. И я не нашел для себя никакого иного утешения, кроме как отдать себя в твою власть и быть верным тебе, как собака (dir verfallen und treu zu sein als ein Hund). Разумеется, быть верным - это преступление, ибо тем самым мы причиняем ущерб мгновениям собственной жизни. Но в таком преступлении может заключаться и добродетель.
***
Мне хотелось бы на этом месте прервать анализ романа и подробнее рассмотреть устройство новеллы. То, о чем Хайн рассказывает очень просто, как о свершившемся факте, в новелле развертывается как процесс.
Очевидно, что Матье попадает в некое промежуточное пространство, пространство вечности, пространство между жизнью и смертью; он жив, но, как и Хайн в своем сне, полностью теряет память.
Он смутно помнит из прошлого только одну фразу, ничего для него не значащую: «Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится». Между тем, фраза эта - дословная цитата из «Перрудьи», с нее начинается занимающая в романе важное место «Речь француза», обращенная к Перрудье критика современной цивилизации (с. 486 и 489):
Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится. Пока в ней ничего уже не будет от тоски по неведомому (Sehnsucht). Пока мы не захотим, чтобы плоды ее просто падали на мостовую, как семя рыб - в море. <...> Пока наша догматическая любовь не умалится совсем. Став лишь каплей воды в теплом воздухе. <.. .> Наша любовь только в том случае могла бы быть большой, если бы мы сделались свободными людьми в природном ландшафте и жили бы, так сказать, со вскрытыми венами, готовые ко всему...
Может быть, в осознании смысла этой фразы и заключается то «задание» Матье, о котором говорит Ослик («Вы сами знаете. У вас есть задание. Вы уже многое упустили»).
Само пространство города, как оно изображено в новелле, имеет сходство и с предчувствием Хайна о «застопорившемся времени», и, еще больше, с идеями Сведенборга о «мире духов» («О небесах, о мире духов и об аде», с. 491-496):
