Пьер Пежю - Каменное сердце
Он как истинный стоик приучил себя к существованию в этом школьном болоте с его разнообразной фауной, скорее обаятельной, но неспособной заставить себя что-нибудь делать. Он не страдал из-за этого. В тех знаниях, которые он мог передавать здесь и сейчас, было нечто неуместное, нелепое. Он понимал это. И все же говорил о философии, вслух читал тексты. Себе самому или для ушей таких, как Лейла. В расчете на ее тонкий слух, о котором он, впрочем, и думать не думал.
Девушка в красном пуловере по-прежнему неподвижно сидела на своем месте. Она слышала лишь собственное дыхание и шелест страниц, которые переворачивал учитель. Она была превосходной ученицей. Единственной отличницей в этом трудном классе. Жемчужиной этого учебного заведения в дальнем пригороде. Редкая жемчужина. Смуглая кожа. Тугая плоть. Ослепительная улыбка. Волевой подбородок. Глаза из-под копны черных кудрей, в которой поблескивали серебряные серьги кольцами, так и впивались в людей и предметы.
Сегодня вечером учитель никак не мог не заметить присутствия Лейлы. Но для него это было мельчайшим происшествием в море других происшествий. Девочка не захотела выйти из класса! И что с того? Он и не такое видал. Ученики, которым трудно жить. Иногда агрессивные. Иногда растерянные. Выпрашивающие помощи или умоляющие их выслушать. Ни с того ни с сего оскорбляющие преподавателя. Способные взорваться в самый неожиданный момент. Вспышки. Крики. Слезы. Сломанные предметы. Хлопающие двери. Кровавые драки. А с недавних пор — продырявленные шины, и следующим номером — оружие в руках. Повседневная жизнь лицеев вроде этого. И что с того? Он не желает в это втягиваться. Он делает свое дело — преподает философию. А девочки Лейлы пусть делают с его словами, что им заблагорассудится. И на этом все. И нечего болтать. А стало быть — и незачем думать об этой строптивой девчонке. Рано или поздно она, эта Лейла, отсюда выйдет! Как все остальные! Он продолжал читать, так ни разу и не подняв глаз, и не догадывался о том, что имеет некоторое отношение к планам своей ученицы.
Именно этому человеку, и только ему одному, черненькая кудрявая девочка хотела бы сказать: «Знаете, я уеду прямо сейчас! Сегодня. Брошу все: школу, родителей… Уеду. Далеко. Это мой поступок. Мой выбор. Это касается меня и никого, больше». И не имеет никакого значения, что ответит учитель. Ей просто хотелось сообщить ему о том, что она намерена отсюда свалить. «Вы меня больше не увидите. Вот так. Мне хотелось вам об этом сказать. Кроме вас, никто не знает». Поймет ли он, какая связь существует между этим ее решением и одной из его лекций?
Лейла еще немного подождала. Она старалась сохранить свою вызывающую позу, но внутри у нее клокотала смесь ярости и восторга. Может быть, учитель все-таки поднимет голову, посмотрит на нее задумчиво и наконец проворчит: «Тебя что-то тревожит, Лейла? Что-то не так?»
Вместо этого он тяжело заворочался на стуле и в конце концов извлек из кармана штанов огромный носовой платок. А потом в тишине пустого лицея высморкался звучно и трубно: хороший учитель тоже умеет и бросить вызов, и промолчать, когда надо, и воздержаться от всяких действий. Он долго утирал нос, выкручивая и сдавливая, чтобы основательно вычистить, потом с интересом поглядел на результат своего соплевыделения и снова уткнулся в книгу.
Тогда Лейла, строго на него глядя, поднялась, выставив обтянутую красным пуловером грудь, собрала вещи, запихала их в сумку, стараясь произвести как можно больше шума, и пошла к двери мимо учительского стола. Бедром задела стопку принадлежавших учителю книг, столкнула, книги рассыпались по полу. Лейла присела и стала их собирать, но она так разозлилась, что украдкой сунула одну в карман — маленькую, выхваченную наугад. Желтенькая книжка в покоробившейся обложке была такой крошечной, что учитель, наверное, ничего не заметил (…если только?). Потом выскочила из класса, хлопнув дверью, пробежала по коридору, освещенному лишь буквами «Запасной выход», пересекла большой темный двор и двинулась прочь от этого унылого здания, твердо решив больше никогда сюда не возвращаться.
Ей оставалось чуть больше полугода до экзаменов на степень бакалавра, которые она точно сдала бы с легкостью. Ее отец, когда она навещала его в больнице, только об этом и говорил — дребезжащим, слащавым голосом: «Твоя степень! Твоя степень, Лейла, девочка моя. Ты станешь первым бакалавром в семье. Я горжусь своей дочкой, мне-то…» Когда его между курсами химиотерапии на несколько недель отпускали домой, он любил смотреть, как пишет его отличница. Бесконечно покачивал облысевшей головой и как-то странно улыбался — так, будто гордился не столько девочкой, сколько собой. Но он и не подозревал, что в голове и в душе его родной дочери с недавних пор проклюнулись и теперь стремительно, словно тропические цветы, распускаются постыдные желания. Она рвалась уехать так, как из глубины устремляешься к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуха, чтобы не лопнули легкие. Да, сбежать отсюда — и насовсем!
В начале года это была всего лишь неприрученная мысль, которая изредка к ней приближалась, но со временем она сделалась навязчивой, превратилась в жизненную потребность. Желание покинуть этот поселок со старыми кирпичными домами, это обветшалое предместье, эту бесформенную, расползающуюся окраину стало непомерным и неотступным. Она очень мало спала, но, когда уже под утро наконец засыпала, ей снились роскошные сны, в которых она летала, скользила среди великолепных пейзажей. Вот потому Лейла теперь лишь с виду оставалась старательной ученицей. За ее прилежанием и спокойствием скрывалось отчаянное нетерпение, о котором она никому не могла рассказать. Другим казалось, будто она здесь, рядом с ними, она же необъяснимо чувствовала себя принадлежащей другим мирам.
Одно удовольствие было посмотреть на нее, когда она шла по улицам, между потемневших от старости кирпичных домов в сыпи круглых антенн. На ходу она слегка подпрыгивала, казалось, она едва касается земли. Открыто улыбалась, смеялась, издали махала рукой. Все знали, что на нее всегда можно рассчитывать: она и с детьми посидит, и продукты в рюкзаке притащит дряхлым соседям, у которых уже нет сил выйти из дома. Пока мать была на работе, убирала у чужих людей, она ухаживала за отцом: и поесть приготовит, и лекарства расставит под рукой, рядом со стаканом воды, и сложит все, что валяется, по местам, и постирает.
В лицее она была первой по всем предметам. Больше всего ей нравилось слушать лекции по философии, но она и математику любила. Сильная и быстрая, она мощно и красиво перелетала через планку, пока подружки, особенно те, кому не хотелось заниматься спортом, хихикали, сбившись кучкой на другом конце площадки. Ее уважали и даже побаивались парни, которые слонялись по улицам и, томясь злобой и бездельем, совершали жалкие попытки что-нибудь разгромить или поджечь. Они не смели обзывать ее, как других девчонок, за которых она иногда заступалась, сама при этом насмехаясь над теми, кто кокетливо повязывал платок: таких она дразнила водолазихами или лягушками.
До чего же Лейле хотелось больше никогда не видеть этих бездельников, этих болтунов. Больше никогда не видеть этих дур, их сестер и матерей, не видеть старух, не слышать всего этого шороха одежды, звона посуды, непрерывной трескотни. Желание уехать было таким настойчивым, что ей казалось — она без сожаления бросит и родную мать с ее нескончаемым тихим нытьем и долгим, покорным, непонимающим взглядом, который она порой устремляла на Лейлу, словно внезапно почувствовав себя дочерью собственной дочери.
…Наверное, огромное желание бежать стало непреодолимым в тот день, когда она снова встретила Карима. Карим — соседский парень немного постарше Лейлы. Когда ей было лет семь, а ему — двенадцать, она была по-детски в него влюблена. Она с любопытством наблюдала за ним с балкона. Он держался в сторонке от мальчиков своего возраста, у него было тонкое лицо с грустной улыбкой, деликатные движения. Набравшись смелости, Лейла сама к нему подошла, и потом они подолгу наугад бродили по улицам и говорили обо всем на свете. Эти тайные беседы доставляли обоим беспредельное удовольствие.
К четырнадцати годам Лейла научилась еще больше ценить общество этого сдержанного человека, так сильно отличавшегося от других. Они говорили о далеких странах, об удивительных народах, о животных, о диких, безлюдных краях. И, конечно же, о том, что когда-нибудь отсюда уедут. Да, вместе, а почему бы и нет? Отношения между ними всегда были предельно целомудренными.
Поскольку Карим неспособен был влиться ни в одну из местных стаек, его часто обижали. Как-то раз Лейла яростно кинулась защищать его от бритоголовых, которые пинали его и оскорбляли. Ей удалось утихомирить парней, потому что она оказалась способна их переорать, выкрикивая им прямо в лицо ругательства, и он ушел рядом с ней, полный молчаливой благодарности.
