Анатолий Иванов - Варвара Крутоярова
— Кулачье проклятое пропаганду пущает, — мрачно говорил Федор, приходя со сходов. — Всю скотину перетравили, а теперь на бога сваливают, сволочи…
— А что в народе-то говорят? — несмело спрашивал Варвара. — Не все же кулацкие песни перепевают.
— То и говорят… Поддержать колхоз надо, без скота ведь остались. Да кто же согласится последнюю корову отдать? Голодуха-то за спиной, кажись…
Помолчав, Федор внимательно смотрел на Варвару и произносил:
— А без скота колхозу сейчас труба… Это ясно.
Варвара догадывалась, куда клонит муж, но ничего не отвечала. Ночами перебирала в голове невеселые мысли.
Однажды утром встала, молча ушла доить корову. Когда вернулась в комнату, Федор, сидя на кровати, натягивал сапоги. Варвара отвернулась к печке, едва слышно произнесла:
— Отведи, Федя… чего уж.
Федор долго смотрел на ссутулившуюся у печки жену, потом подошел, крепко сжал ее плечи, но сказать ничего не мог. Да и что было говорить? Как отказывали себе во всем, сбивая деньги на корову, как продавали последнее Варварино пальтишко? Или о том, как после покупки коровы остались в избе голые стены? Обо всем было молча думано-передумано, и все сказано этими четырьмя словами, мучительно произнесенными Варварой почти шепотом.
Молча вышел Федор из дому, отвязал в сараюшке корову и пошел на колхозный двор. Варвара, не шелохнувшись, стояла у печки, боясь выглянуть на улицу…
В ту же ночь кто-то бросил увесистый булыжник им в окно. Федор выскочил с топором на улицу, но возле дома никого уже не было.
Сейчас, лежа в темноте, Варвара все отчетливей вспоминала далекое прошлое. И по мере того, как в памяти всплывали давно забытые подробности, ей становилось легче. Было такое чувство, точно воспоминания о старом, давно пережитом, унесли с собой всё тревоги, всю печаль с ее души. Она встала, накинула на плечи теплый вязаный платок и снова села за Витъкин столик.
«Мы получили твое письмо, — писала она Федору. — Мы тебя не забыли, думаем о тебе каждый день, а я так вся изошла слезами. Ты, может быть, обижаешься, Федор Тихоныч, что я так выступила на собрании. Да и в селе говорят, что я выжила мужа из колхоза.
А я, Федор Тихоныч, тебе добра желала. Ведь колхоз-то — наш, родной. Я недавно люстру в больнице увидела, которую ты принес от кулака, и у меня сердце облилось кровью. Ты сказал тогда: пусть она освещает нашу веселую жизнь. А сам же этой жизни стал врагом, может, и несознательным. Бригаду при тебе растаскивали по кусочкам, не мог ты бригадирить. А тут еще с Семкой Вершиным связался и стали пропивать с ним колхозное добро. Я все хотела это обсказать на собрании, чтоб тебя сняли с бригадиров, а поставили кого-нибудь способного. Нам же было бы с тобой лучше. А оно вон как вышло.
А к тебе в город я не поеду. Колхоз-то вырос на нашем поте. Вспомни, Федя, сколько пережили мы, пока колхоз не поднялся. Вспомни, как в трудный год отдали колхозу последнюю корову. Никто не просил, а отдали… и колхоз отблагодарил нас за это не один раз. Куда я со своего двора? А тебе скажу так: приезжай ты, Федор Тихоныч, обратно, повинись перед колхозниками, и они простят. Мы загладим свою вину и убыток колхозу восполним. Может, придется продать дом. Что ж, наживем еще…
Сынок тебе низко кланяется и тоже просит: приезжай.
Остаюсь твоя жена Варвара Крутоярова».
Примерно через год в Назаровке на общем колхозном собрании снова решался вопрос о Федоре Крутоярове. Собрание вела доярка Мария Степановна Антипова, женщина в годах, с твердым характером.
Председатель колхоза Захар Григорьевич прочитал заявление бывшего члена артели Федора Крутоярова о приеме его в колхоз.
В зале послышались голоса:
— Исключаем да принимаем — только делов у нас…
— В городе, чай, не понравилось, на колхозные хлеба потянуло…
— Опять добро колхозное мытарить будет…
— Заслушать его надо, пусть скажет народу…
Федор Крутояров, сгорбленный, постаревший, поднялся на трибуну. На нем был новый темно-синий шерстяной костюм, шея замотана клетчатым шарфом. Голову Федор давно не брил, и даже при электрическом свете в волосах была заметна обильная седина.
Колхозники молчали. Сотни глаз осуждающе смотрели на Федора. И он не мог вынести этих взглядов, съежился и опустил голову.
— Говори, — властно раздался в тишине голос Акима Михеева и словно пригвоздил Крутоярова к трибуне. Если бы не этот голос, Федор, может быть, оставил бы трибуну и ушел… Куда? Все равно, только бы не видеть устремленных на него, насквозь прожигающих взглядов односельчан.
— Что ж, вот я перед вами… — глухо сказал Федор.
— Видим, — насмешливо отозвался чей-то голос, и тотчас же тонко звякнул графин. Федор не увидел, а скорее почувствовал, как Мария Степановна пригрозила кому-то пальцем.
— Вот я перед вами, — повторил Федор, не поднимая глаз. На этот раз в зале царило молчание. — Не потому, что в городе туго пришлось, жил там хорошо. А душа тут жила, в колхозе. Звал жену в письме в город — и все боялся, что приедет. Когда получил ответ, чтоб не ждал ее, — гора с плеч свалилась. Вот… не знаю, кто как поймет…
Федор замолчал, медленно, тяжело поднял глаза. Колхозники сидели не шевелясь, только Семен Вершин часто моргал глазами и мял в кулаке свою лисью шапку. Варвара сидела в заднем ряду и смотрела себе под ноги. Лицо ее было бледно, тонкие ноздри чуть вздрагивали.
— Насчет Семена Вершина что скажу? — опять начал Крутояров, обводя всех глазами. — Он, как сорока: садится на хребет обессиленной скотине и рвет мясо клочьями. А так сорока вроде и безобидная птица. У меня с работой промашки выходили… Не справлялся, понял теперь… Уходить с работы не хотелось: гордость дурацкая — что, мол, неужели не могу? Выходило, что не могу. Да чего бригаду довел — людям стыдно было в глаза смотреть… А Вершин тут как тут: «Ты у нас, Федор Тихоныч, правильный бригадир. А что люди болтают — плюнь и разотри, всем не угодишь. Пойдем ко мне с устатку пропустим по чарке…» Ну и шел, пил… А там до сена разговор доходил…
Колхозники заволновались, зал зашевелился. Кто-то уже встал и начал что-то говорить. Но Федор, качнувшись, громко продолжал, покрывая своим голосом возникший шум:
— Чего греха таить, что было, то было: будто и не видел потом, как родственники Вершина возами колхозное сено возили…
Колхозники сразу умолкли, пораженные не столько словами, сколько громким, твердым голосом Федора. А он, секунду помедлив, продолжал уже тише:
— Тогда на собрании кто-то говорил: судить, мол, Федора надо… С радостью принял бы это как должное. А вы… вы страшнее определили — выгнали из колхоза.
Голос Федора дрогнул, голова как-то неестественно дернулась, и он опустил повлажневшие глаза. Несколько минут длилось молчание.
— Эк, стелит… — визгливо хихикнул вдруг Вершин, глуповато моргая белесыми глазами. — Ему бы тюрьма-де лучше… И Вершина во всем обвинил: мол, сено он самовольно…
Со всех сторон колхозники зашикали на Семена Вершина:
— А ты молчи… Прокурор выискался…
— Тогда защитником был…
— Истинно — сорока, как Федор гутарит… Стервятник…
— Его бы из колхоза-то турнуть…
— Дайте сказать человеку…
— Говори, Федор…
— Что тут долго говорить? — продолжал Федор, когда шум немного утих. — Все уже сказал. Как получил письмо от Варвары — свет другим показался. Решил: прикоплю денег от зарплаты, внесу в колхозную кассу за убыток… за сено. А вам… и жене… спасибо за науку. На всю жизнь отметка теперь. А только нету у меня пути из колхоза…
Федор замолк и опустил голову, точно ожидая приговора.
Варвара в углу кусала край цветастого полушалка.
В зале долго стояла тишина.
— Кто, товарищи, желает высказаться? — спросила Мария Степановна.
— Как правление решило?
— Правление само собой, а как ваше мнение…
Сердце Федора тяжело отсчитывало удары. Там, в углу, так же гулко стучало другое, женское, сердце. И им обоим казалось, что этот стук слышат все, сидящие в клубном зале.
Федор смотрел куда-то в одну точку и думал, что молчание длится уже много часов, а он стоит… и ждет… И неизвестно еще, что будет, когда молчание кончится…
— Ну что ж, разрешите мне пару слов сказать, — послышалось, наконец, с середины зала…
С собрания расходились за полночь. К Федору кто-то подходил, что-то говорил, но он никого не видел, ничего не соображал. Пошатываясь, как пьяный, он спускался с высокого клубного крыльца, так и забыв надеть шапку. Где-то: еще в зале, или уже на крыльце — Федор не помнил — мелькнуло красное, кисло улыбающееся лицо Семена Вершина и растворилось в черной мгле. Скорее всего это было уже на улице.
Из Назаровки возвращались поздно. Мерзлый снег поскрипывал под ногами. Федор широко, по-хозяйски, шагал по узкой, протоптанной в снегу тропинке и с удовольствием прислушивался к звуку шагов. Так радостно и весело скрипеть под ногами снег мог только в родной деревне.
