Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)
Как обычно, утро начинается с путешествия. Какое-то время Павлик просто лежит в центре мира, выбирая маршрут. Потом глаз задерживается на синей жилке Нила, Ориноко или Меконга. Вся сладость тут в реализме: взгляд должен ползти к устью незаметно, со скоростью часовой стрелки.
А между тем моторная лодка, задиристо вздергивая нос, несется по волнам, распугивая косяки рыб и оставляя за собой долго не тающий клин желтой пены. Вот смуглые голопузые дети выходят из хижин, машут, кричат вдогонку. А вот контрабандисты устроили засаду в излучине, открыли огонь. Зачем понадобился Павлик контрабандистам? Не важно. Важно, одной рукой продолжая управлять лодкой, а другой стреляя в ответ, не врезаться в берег, а потом уйти от погони. Когда взгляд падает на сложенную из двух отрезов Америку, вспоминает о Роберте.
В комнату заглядывает бабушка: проснулся, Павлик? Завтракать.
После завтрака можно и пластинки послушать. «Приключения Травки», «Пишичитай», «Незнайка в Солнечном городе»… С годами Павлик научился слушать их бесшумно, не царапая лишний раз иглой проигрывателя. Просто переводит взгляд с одной на другую, и каждая начинает разговаривать. «Что ты, внучек, рано встал?» — «Я, бабуля, спать устал». А другая: «Знаем без подсказки, что добро сильнее зла наяву и в сказке».
Потом очередь доходит до ящиков стола. В верхнем теснятся в четыре ряда кассеты, подписанные аккуратными чернильными буквами: YES-73, PINK FLOYD — 79, ELECTRIC LIGHT ORCHESTRA — 71.
Он не жалеет о том, что у него никогда не хватит денег на CD-проигрыватель. Компакт-диски штампуют, на одно блестящее лазерное лицо. С кассетами — куда интересней: каждая пленка не похожа на другую, у каждой — своя история. Вот, например, джетроталловский «Living in the Past». Первые десять секунд зажеваны: сунул в старую «Весну», отлучился на балкон, а она возьми и подавись. Вот заслушанный до дыр в ферромагнитном слое «Отель „Калифорния”». Под занавес второй песни вокалист взвывает, как ужаленный: это Виталик, у которого переписывал семь лет назад, по ошибке прибавил уровень записи.
В среднем ящике громоздятся тетрадки с рассказами. Сам придумывал истории про космических пиратов, древних греков и конквистадоров. Сам рисовал к ним картинки и разукрашивал разноцветными ручками. Давал читать сначала одноклассникам, потом однокурсникам. На последних страницах тетрадки собирал отзывы. Рассказы, датированные вторым курсом, читала уже только бабушка. Когда спрашивал ее мнение, недоверчиво крутила головой: «Конечно, хорошо, Павлик, придумал, но только ведь не бывает так». — «Ну да, бабуль, это же фантастика». — «Вот то-то и оно — фантастика. Я и говорю, не бывает такого на самом деле».
Но главные сокровища — в ящике нижнем: записки и рисунки однокурсников и однокурсниц. Клочки бумаги — обветшавшие, пожелтевшие, свернувшиеся в трубку, надорванные на сгибах и реставрированные скотчем. Корявые, наползающие друг на друга строчки рождались на свет во время унылых лекций, по прихоти и блаженной студенческой праздности. Они по праву принадлежали прошлому, обреченные естественному умиранию внутри промелькнувших и канувших навсегда минут юности, но, избежав когда-то совка уборщицы, были выкрадены и присвоены Павликом.
«На физру сегодня пойдешь? — Нет. — Почему? — Жопа болит после тренировки. — Тогда к Серому после третьей пары».
Павлик помнил все и мог бы рассказать в подробностях историю каждого экспоната. Вот только рассказывать было уже почти некому. Кроме Векшина, Володи и — до недавнего времени — Роберта.
Векшин стал не только главным ценителем Павликовой коллекции, но и — со временем — главным его конкурентом. Поленившись когда-то очистить шкаф от культурного мусора эпохи студенчества, он заметил, как жадно изучал Павлик не ему принадлежавшие записки. С того дня Векшин пустил бумаги в оборот. Зачитывал вслух, когда Павлик, Володя и Роберт собирались у него дома. Менялся с Павликом. В минуты крайней нужды, когда занять на водку не удавалось нигде, продавал Павлику из расчета три записки — бутылка.
Однако жемчужину коллекции, за которую Павлик не торгуясь отдал бы половину своих автографов, Векшин не раскрывал. «Это, бля… страшная тайна», — говорил, перечитывая клочок про себя, и сосредоточенно бил Павлика кулаком по руке, когда тот порывался отнять. Вдоволь начитавшись, со вздохом прятал в сервант. Но на то, что записка — от Гульбахор, намекал упорно и сладострастно.
Павлик догадывался о времени создания текста. Средний палеолит, начало третьего курса.
В тот день она на десять минут опоздала на первую пару. С присущей ей кошачьей пластикой стала пробираться к окну, над которым, чудом уцелевший в годы независимости, полусодранный воин-интернационалист держал на руках вылинявшую афганскую девочку. «Шурави — друг!» — гласила надпись под ним. Павлик любил наблюдать, как угол парты проводит плавные полукружия по черной юбке Гульбахор. «Благословенна теснота аудиторий», — захлебываясь буквами, стал записывать в лекционную тетрадь, но тут боковым зрением заметил в дверном проеме Векшина. Совпадение опозданий посеяло в нем тревогу.
Минут за пятнадцать до перемены Павлик решился. «После лекций? Теннис, шашлык, мороженое», — сочинял он, стараясь не быть смешным. Перед самым концом пары Гульбахор, бегло выстрелив белками раскосых глаз, передала бумажку назад. Когда она достигла Векшина, тот, запрокинув голову, беззвучно захохотал. Отсмеявшись и крутя головой, сунул письмо в свою бездонную синюю сумку.
Вся группа знала о неразделенной любви Павлика. Иронизировать над ней считалось хорошим тоном. На перемене Павлик ждал разоблачения, но ничего не последовало: Векшина вызвали в деканат, и эпизод замялся, как бумажный мусор в корзине.
— Павлик, ты к товарищу не опоздаешь?
— Нет, бабуля, мне еще рано.
Павлик не любит улицу. И выходит из дому все реже. Перед выходом набирает полную грудь комнатного безветрия, но хватает его ненадолго. Пройдет пол-остановки в сторону метро — начинает задыхаться. Достаточно для этого какой-нибудь малости: зарычит у мусорки собака, заподозрившая Павлика в желании отнять кость. Засигналит выскочивший перед носом автомобиль. Водитель маршрутки заругается узбекским матом за то, что хлопнули дверью. Как саночник-олимпиец, ударившись пару раз о борта телевизора, теряет управление и завершает трассу вверх тормашками, волоча за собой неуклюжие санки, — так и Павлик с этой минуты лишен равновесия. День идет наперекосяк.
Чтоб не расстраиваться лишний раз, Павлик устраивает себе развлечение: зажмуривает глаза на ходу и представляет дорогу такой, какой она была, когда он учился в школе. Здесь был гастроном и на колесах желтая бочка с квасом стояла. Здесь — будка сапожника и автомат с газировкой, выплюнет последние капли — и через полминуты опять лампочка загорается. Чуть дальше — базарчик. Стакан семечек пять копеек, орешков арахисовых — десять. За поворотом начиналась махалля, там во дворе принимали бутылки в сквозных, как авоськи, металлических ящиках и дети играли в футбол. А стеклянно-железные тонированные громады народного суда, Нацбанка и районного хокимията слишком велики и уродливы для Павликова города. Не было на них его согласия.
Или начнет считать, сколько раз попадется ему по дороге русская речь. Попадается все реже. Да и говорят странное.
«Здравую мобилу, с полифонией…»
«Хопчики, Арсену кинь, чтоб писишник в головной…»
«А он мне: девочка, сколько тебе лет, что ты до сих пор книжки читаешь…»
Последние годы его преследует ощущение, что рассудок запаздывает, отстает от тела. Павлик едет на работу в метро, а рассудок дослушивает дома пластинку. Павлик читает студентам про Тургенева, а рассудок дописывает Роберту письмо, оборванное вчера вечером на полуслове.
Случай, после которого он сначала ушел на долгий больничный, а потом и вовсе оставил работу, приключился пару лет назад. По дороге к метро Павлик купил газету с телепрограммой. Поравнявшись с базаром, стал по обыкновению щурить глаза, воображая свой город, — и вдруг по ту сторону занавеса полусомкнутых ресниц соткалась и подступила вплотную зеленая тень. Павлик открыл глаза. «Дай посмотреть. Свежий?» Милиционер взял у него газету и повернулся уходить. «Но это же… несправедливо», — не сразу вспомнилось нужное слово. «Э-э-э… Какой справедливость может быть для бедного человека?» — весело удивился блюститель и удалился, на ходу изучая картинки.
— Вот, возьми на дорожку, Павлик, а то исхудал совсем. Да позвони, как доберешься, а то бабуля волноваться будет.
