Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. Проза
Так зачем вам, люди, это недостающее звено! – бросьте доставать недоставаемое, а доставайте лучше звезды для своих любимых и сыр голландский. Говорят, его нет, – мы здесь этого не знаем. Есть или нет? Вот в чем вопрос!
Сегодня произошел возмутительный случай, который потряс меня с фундамента до основания, подобно Ашхабадскому землетрясению в 49-м г‹оду› и Ташкентскому в 66-67-м г‹одах›.
Один выздоравливающий больной написал главному врачу заявление. Вот текст его – привожу дословно и построчно:
«Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич, армянин по национальности, а если хотите – и не армянин, возраста 43-х лет, 12 лет из которых я отдал Вам, уважаемый друг, – торжественно и в присутствии понятых заявляю, что:
давление мое колеблется всегда в одних и тех же пределах 1230–1240 км2/сек;
пульс мой – 3–3,5 парсек в час;
РОЭ – 12 мегагерц в раунд;
моча – всегда фиолетовая;
претензий нет.
В связи со всем вышенаписанным, считаю себя наконец здоровым абсолютно, ‹Вы› слышите, абсолютно нормальным. Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных Вами вчера из этой же больницы (Вы ведь ни разу не дали нам увидеться) и горячо любимых мною, надеюсь – взаимно.
Хватит, наиздевались, проклятые!
С любовью и уважением к Вам
И. Солов».Если бы вы знали, что началось, когда это заявление стало достоянием «общественности»! Алкоголики бросили домино, эту отвратительную игру. Один даже съел шестерочный дупель, так что пришлось делать потом из картона (хоть бы он их все съел – и дупли и нет, – тогда не было бы этого стука), и, бросив все, они начали хохотать над унитазами (в коридорах и палатах шуметь не дают), и те унитазы, в свою очередь, гулко усиливали этот дикий отвратительный смех. «Чума» не понимала, в чем дело, но тоже вскоре начала повизгивать и бить себя по ляжкам, оставив обед, ложками. Началось нечто. Ну конечно же, понятно, что не км2, а просто километров и что парсек пишется через «а», но нельзя же из-за двух-трех неточностей в орфографии так насмехаться над человеком! Это же ж человек, а не какой-нибудь деятель профсоюза в США, который обуржуазился до неузнаваемости. Все мы знаем его как тихого, ненавязчивого больного, он никогда ни о чем не просил, его было не слышно, он был немой и даже сам себе ставил клизму. И такого человека накануне выздоровления так обхамить! Я сам помогал ему писать записку. Я даже сам ее писал, потому что Соловейчик давно лежит парализованный, и я горжусь этой своей скромной помощью умирающему уже человеку. Конечно же, он умрет, Солов, после всего этого. Быдло, кодло, падло – вот они кто. Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб. А главврач? Что главврач! Он пожал плечами, порвал крик моей, т‹о› е‹сть› его, Соловейчика, души и ушел в 1-е отделение для буйных, будто там ему ничего не преподнесут. Преподнесут. Я был и там, там ему будет рецепт.
Зачем, зачем я жил до сих пор?
Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет, это завтра! Да! И все! все тогда! Тогда уже, конечно, все.
Она парила по перилам,
Она мудрила и юлила,
Она грозила и сулила,
Она – Далила,
Но убила
Она Самсона —
Был он сонный.
Далила – это несправедливость, а Самсон – это я. Деревья умирают во сне. Трудно во сне, но я не боюсь трудностей. Что же будет с Россией? Что? Кто мне ответит? Никто!
Вот моя последняя записка:
«Я вчера много работал. Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем. Люди! Я любил вас! Будьте снисходительны!»
А вот мое завещание.
Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические, за некоторым исключением, конечно. Но вот оно:
«Да здравствует международная солидарность сумасшедших – единственно возможная из солидарностей!
Да здравствует безумие, если я и подобные мне – безумны!
И да здравствует все, что касается всего, что волнует и утешает!»
Всё.
Сна нет. Его еще не будет долго. Возможно, так и не будет совсем. С концом так и не вышло. Впрочем, это ведь тоже конец – жизнь без сна! А? Нет, вы представляете себе эту жизнь: все не спят, все только буйствуют или думают. Гениально!
У Кальдерона – «Жизнь есть сон». Там про то, как одного принца разбудили, а ему так все показалось мерзко, что он решил – это сон, а жизнь-то была во сне. Потому что не может не быть жизнь цепью гнусностей и лжи. Вот он придумал для себя удобненькую эдакую формулу. Соглашатель. Жизнь, дескать, есть сон, а сон есть жизнь, т‹о› е‹сть› тот сон, который настоящий сон, а не тот, который он посчитал сном. Тьфу ты, дьявольщина какая! А у меня все просто: «Жизнь без сна». Никто не спит, и никто не работает. Все лежат в психиатрической. Гениально! И всем делают уколы, от которых развивается информация, т‹о› е‹сть› импотенция, конечно. И все – импотенты. И дети не родятся, и наступает конец света. Планета вымирает. Нет, так нельзя уж перегибать палку: жизнь без сна – это вот к чему ведет! По-моему, слишком. А почему, собственно?
На чем мы остановились? А! Планета вымерла. Место свободно – прилетай и заселяй. А с наших клиник предварительно сорвать надписи, и они станут похожими на школы. Они, собственно, и есть школы, только их переоборудовали. Бедные дети! Мы обокрали вас. Сколько бы вы здесь выучили уроков по арифметике, а тут… Конечно, вы нас должны ненавидеть. От нас ведь никакой ощутимой пользы – лежим, ходим, и вроде и нет нас для жизни, нет. Прах мы, а школу отняли. Так-то. Так вот, те прилетят – смотрят: школы, и нет никаких там клиник для душевнобольных. Ну и хорошо. И начнут жить припеваючи. Потому что раз нет клиник – значит, не будет и душевнобольных, ибо все начинается со здания: построили здание – надо же его кем-то заселять! Глядь – человек идет, на ходу читает, – хвать его и – в смирительную: не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил – пожалте, тюрьма и надзиратели в белых халатах. Чисто, светло; а решетки на окнах – ничего, они ведь и в тюрьмах, но ведь ты в тюрьму не хочешь? В настоящую!.. Не хочешь! А почему не хоч‹ешь›? А? Потому что здание хуже, не нравится здание. А тут на школу похоже, все-таки ближе к науке. Вот! Прилетят они, и этого ничего не будет.
Нет! Жизнь без сна – основной закон построения нового об‹щест›ва без безумия, но его – закон – еще не приняли.
Примут как миленькие: слишком много средств уходит… в космос. Вот что.
Люблю короткие рассказы и слова.
Один подошел к другому и ударил его наотмашь ‹…› по лицу, и ушел. А тот даже и не спросил за что. Наверное, было за что. И другой не объяснил, потому что действительно было за что. Он и дал.
Такой закон у людей: чуть что – в рыло, но иногда за дело, еще слова: миф, блеф, треф: до, ре, ми, фа. Коротко и ясно. И никаких. Какая гармония, симметрия, инерция! Господи! До чего красиво! Эпицентр… эпицентр… При чем тут эпицентр? А… Вспомнил. Просто если что – надо ложиться ногами к эпицентру, лицом вниз, – тогда, может, обойдется. Это – смотря далеко ты или близко, высоко ты или низко сухо или склизко и есть ли ямка, лунка, норка. Японцы так и делали, но они все низкорослые. Ну и нация! Они печень ели вражескую, чтобы стать повыше ростом, называется «кимоторе», но мы очень видная нация и печеней не едим. Нам надо просто ногами к эпицентру. Авось вынесет. Выносило же, и сколько раз, черт побери! Русь! Куда ж прешь-то! Дай ответ. Неважно, говорит, авось вынесет, и вынесло и пронесло, и несет до сих пор, и неизвестно, сколько еще нести будет.
– Вы слышали, вы слышали? Сегодня в 7-е привезли белогорячего, он повесился ‹в› Центросоюзе на бельевой веревке, а герой один из дома 68, который на «газике» работает, р-раз и снял, аккуратно так, даже веревку не срезал – пожалел. Зачем резать, когда можно и не резать! Лежит сейчас теплый, говорят: известное дело – белая горячка, вот и теплый.
– А веревка где?
– Его же ею и связали.
– Испортили все-таки, значит.
– Зачем портить. Целиком!
Почему, интересно, горячка всегда – белая? Надо поменять. Это нам от прошлого досталось – от белогвардейщины. А теперь должна быть – красная горячка. А то – белая. Некрасиво, товарищи, получается! Так-то.
Первое, что увидел профессор, очнувшись, – это было громадное лицо дельфина, вблизи похожее на лик какого-то чудища или на кого-то, похожего на Бармалея из диснеевских фильмов, а не в исполнении Р. Быкова. На лице написано было какое-то даже беспокойство, и оно махало трезубцем возле лица пр‹офессо›ра, тот позвякивал, но прохлады не давал.
– Что с вами? В наши планы это не входит. Мы не собираемся делать с вами ничего подобного. Наоборот, скорее мы хотели бы вас приобщить, так сказать… Но надо же сначала извиниться!
– Что это у вас на ногах? – выдавил пр‹офессо›р.
