Патрик Несс - Жена журавля
— Значит, ты еще не был в настоящей Америке.
— Ну, телевизор… та же фигня.
— Давай-ка позвони в Сент-Ив и скажи, что у нас срочная коррекция. А заодно спроси, куда подевались футболки с блядками для Брукмана. Парни ночью уезжают в Ригу и должны заглянуть к нам буквально через…
— Для Брукмана?
— Что ты так смотришь, Мехмет? Не нравится мне твой взгляд. Скажи-ка…
— Ребята от Брукмана уже уехали. Они заглядывали сюда днем, когда ты ушел на обед.
— О, нет! Нет-нет-нет! Я же проверял тот заказ и все их пожелания, когда они приходили…
— Ну да, те маечки с лямками и голубыми кисками на пузе.
— А! Это же был мальчишник О'Райли! Какого хрена там делают голубые киски?! Они ведь еще сами говорили — гулянки по-тяжелому…
— У нас нет мальчишников в Турции. Откуда мне знать разницу?
— Но вы же втроем переехали сюда!
— Да ладно, и что с того? Они придут сюда в задницу пьяные, кто вообще что-нибудь заметит?
— Знаешь, если солдаты из Колдстримской гвардии Ее Величества заметят, что над их яйцами почему-то болтаются голубые картонные киски…
— Лапки.
— Что?
— Не сами киски, а их лапки. Зачем? Чтобы ублажать, понятное дело. Разве не это — главная задача любого мальчишника?
— …
— Что?
— Позвони Брукману, Мехмет. Он-то уж точно еще не открывал ящик с подарками на мальчишник.
— Да, он, похоже, очень торопился. Даже не взглянул на то, что ему подарили.
— Что ты ржешь?
— Я не ржу.
— Ржешь. Ты специально ему это подстроил!
— Да иди ты!
— Мехмет!
— Я у тебя во всем виноват! Ты прямо расист какой-то!
— Звони ему. Прямо сейчас.
— Почему я должен выполнять всю грязную работу? Ты слоняешься без дела и любуешься своей драгоценной фигней! Вот, что это ты опять притащил?
— Где?
— Вон там, что это ты прячешь за спиной всю дорогу?
— Это? Да так, ерунда. Это…
— Гусь?
— Это не гусь. Это журавль.
— Журавль?
— Журавль.
— Это как колодцы в деревнях? Видишь ли, Джордж, я должен тебе открыть одну истину…
— Ну. Давай. Колись-колись-колись…
— Сейчас. Боже! Дело в том, что рабство отменили две сотни лет назад, если помнишь.
— Помню. Это сделал Уильям Уилберфорс.
— И ты еще удивляешься, почему тобой не интересуются девчонки? По-моему, их не особо интересует Уильям Уилберфорс. Я, конечно, не знаю, но…
— У меня нет проблем с девчонками, Мехмет.
— Что, даже с последней? С той безымянной, которую никто так и не увидел? Она жила в Канаде, правда, Джордж? И звали ее Альберта?
— Даже не знаю, о чем ты говоришь, Мехмет.
— Не ломай комедию. И не делай вид, что я говорю с тобой на иностранном языке. А то мне опять покажется, что я пришел на прослушивание…
— Ладно, что угодно, только соберись и позвони куда нужно. И не вздумай перед этим сидеть в твиттере битых полчаса!
— В твиттере? Был ли мир таким же красочным, Джордж, когда ты появился на свет? И существовало ли земное притяжение?
— Полагаешь, у тебя достаточно квалификации, чтобы я тебя не уволил?
— Ну, начинается. «Это моя студия, и я тут хозяин…»
— Но ведь так и есть.
— Прекрасно. Тогда оставайся один со своим гусем.
— Журавлем.
— Тогда напиши у него это на лбу, чтобы все поверили, что это журавль.
— Это не для всех. Это…
— Что — это?
— Ничего.
— А что ты так покраснел? Есть чего стесняться?
— Да ты что? Глупости. Я просто… Встретил Журавушку. Вчера ночью.
— Журавушку? Ты имеешь в виду проститутку?
— Да нет же. Господи Иисусе! Просто журавлиха приземлилась в моем саду.
— И?
— И ничего! Иди и звони куда следует!
— Уже иду. Смотри, как изысканно.
— И перестань так вздыхать!
— Клиент, мистер Дункан.
— Что?
— Я говорю — клиент. Прямо за вашей спиной.
— Но я не слышал, чтобы дверь отворя…
— …
— …
— Чем могу?..
— Зовите меня Кумико, — сказала она.
Все всегда удивлялись, узнав о том, что Джордж американец — ну, или что он родился и вырос в Америке. Говорили, что на американца он не похож. Но кого бы ни спросили, что имеется в виду, каждый выглядел озадаченным — не потому что не представлял, какими должны быть люди, «похожие» на американцев, а потому что не знал, насколько это может обидеть Джорджа.
Все эти люди, даже из числа друзей — высокообразованных, не раз посещавших Америку, — крайне затруднялись расстаться с убеждением в том, что, не считая самого Джорджа (нет, что вы, что вы), все остальные триста миллионов его соотечественников — беспаспортные, ненавидящие любую иронию борцы во имя Иисуса, вечно голосующие за явно сумасшедших политиков, не устающие при этом жаловаться на то, что их вопиюще дешевый бензин на самом деле недостаточно дешев.
— Видите ли, Америка — это… — обычно начинали они, но тут же терялись и не знали, чем закончить фразу.
— «Нью-Йоркер», — подсказывал он. — Джаз. Мерил Стрип.
Обычно это сразу вызывало у них желание скопировать американский акцент, услужливо-открытую улыбочку и беспрестанные подмигивания. По крайней мере, эта привычка у них не исчезла и через многие годы; даже через десять лет после его переезда в Англию окружающие покупались на самую тупую остроту из сериала про Джея Юинга.[1]
— Я из Такомы, — говорил он им.
Они и слышать не желали о том, что жизнь кого-либо, кроме них самих, может быть сложной и неоднозначной и что у старушки Истории никогда не бывает одной-единственной версии прочтения. Им оказалось до странного сложно принять тот факт, что Джордж хоть и американец, но вырос не на Дальнем Юге и не Восточном побережье, а на Тихоокеанском северо-западе, где акцент мягок почти по-канадски, и что его родители, пусть и самые заурядные церковные прихожане (еще один пункт в списке стереотипов об Америке) — а, простите, где вы найдете американских протестантов, которые не таковы? — к религии все же относились с позиции laissez-faier,[2] словно к неприятной обязанности вроде прививок от болезней. Отец его, например, был тайным курильщиком, хотя его церковь славилась евангелической строгостью и такие пристрастия порицала. А однажды Джордж застал своих родителей врасплох — инцидент, о котором в их доме даже думать было запрещено, — и так узнал, что его предки время от времени берут на ближайшей заправке видеокассеты с порнушкой.
— Имя людям — легион, — настаивал он. — Даже если это и неудобно с общемировой точки зрения.
Взять хотя бы первый год, проведенный им в школе. Даже эта история в его жизни не была заурядной, что уж говорить обо всех остальных. Он причалил туда прямиком из детского сада (хотя кто не приплывает туда из детского сада? — думал он; возможно, это просто была его первая попытка увидеть мир и не задохнуться от ужаса?) и после года учебы сдал всю программу за первый и второй классы, а по чтению его определили сразу в четвертый, дабы не помер со скуки. Преподаватели любили его — за голубые глазищи, за смирение, граничащее с рабской покорностью, и за манеру держаться так, словно он собрался отрастить бороду в шесть лет от роду.
— Он такой чувствительный, — говорили о нем учителя на родительских собраниях. — Мечтатель, но в лучшем смысле этого слова. На уроках всегда тянет руку. Очень нежный, особенный мальчуган.
— Ничего особенного! — отрезала мисс Джонс на родительском собрании третьего класса через какие-то пару недель после начала занятий. — Слишком много о себе воображает. Никто не любит выскочек и всезнаек. Ни учащиеся, ни уж тем более я сама!
Услышав это, родители Джорджа прямо-таки застыли в своих почтительных позах; мать вцепилась в свою сумочку, точно в таксу, которая вот-вот спрыгнет на пол и изгадит школьный ковер, а потом переглянулась с отцом, и на лице ее отразилось то потрясение, какое появлялось всякий раз, когда ее неожиданно ударяла жизнь. Что, собственно, происходило всегда, как только она выходила из дому.
Джордж узнал обо всем этом, поскольку: 1) предки его были из тех, кто исправно посещает каждое родительское собрание (он полагал, что это у них «синдром единственного ребенка» и они просто не упускают ни малейшего шанса непоправимо испортить все что можно); и 2) у них не получилось нанять на вечер няньку, несмотря на целый эскадрон девчушек-подростков, услуги которых обычно предлагает церковь, поэтому Джордж тихонько рисовал цветными карандашами за свободной партой, пока отец с матерью ютились, уморительно задрав коленки, на детских пластиковых стульчиках перед столом мисс Джонс.
Но мисс Джонс лишь распалялась еще сильнее.
— Это просто не передать, как я устала! — воскликнула она и воздела взгляд к Небесам, словно моля прислать отчет о причинах ее усталости. — От каждого родителя, приходящего сюда, я только и слышу об их крошках Тимми, Стефани или Фредерико… — произнесла она с таким отвращением, что даже Джордж сразу понял: речь идет о Фредди Гомесе, единственном, кроме него, исключительном мальчике, который тоже пробился в старший класс по чтению и от которого пахло мылом так, что слезились глаза. — О том, что они особенные, талантливые и одаренные самим Господом и непременно должны попасть сразу в третий класс!
