Мишель Турнье - Метеоры
Эта дробная жизнь долго казалась Эдуарду шедевром удачной организации. В «Звенящих камнях» он полностью отдавался требованиям фабрики и заботам о Марии-Барбаре и детях. В Париже он вновь становился праздным состоятельным холостяком, переживавшим вторую молодость. Но с годами этому мало склонному к внутреннему анализу человеку все же пришлось признать, что каждая из его жизней лишь маскирует другую и скрывает пустоту и неизбывную тоску, составляющие сущность обеих. Как только в Париже на него накатывала тоска, — после вечера, возвращавшего его в одиночество большой квартиры, где в высоких узких окнах всеми бликами искрилась Сена, он мчался в порыве ностальгии к нежному и теплому беспорядку усадьбы. Но в «Звенящих камнях», закончив ненужный туалет перед выходом в фабричную контору, он представлял себе разверзшийся перед ним бесконечный день, его охватывала горячка и приходилось силой удерживать себя от бегства в Динан, где еще можно было успеть на парижский скорый. Сначала он чувствовал себя смутно польщенным тем, что на фабрике его называли «парижанин», но год от году он все отчетливей ощущал заключенную в этом прозвище ноту осуждения и сомнения в его намерениях и способностях. Равным образом он долгое время с улыбкой принимал то, что друзья смотрят на него — шармера, давно поднаторевшего в искусстве галантного флирта, — как на богатого, немного неотесанного провинциала, несведущего в большом городе, наделенном в его глазах вымышленными достоинствами, но теперь его раздражало это их мнение о нем, как о бретонце, охваченном парижским загулом, мужском варианте Бекассины, этаком Бекассене в круглой шляпке с лентой, в деревянных башмаках и с волынкой под мышкой. На самом деле эта двойная принадлежность, долгое время бывшая источником счастья наряду с лишним достатком, теперь представлялась ему двойной ссылкой, двойной потерей корней, и в этом разочаровании сквозила растерянность перед неожиданно возникшей проблемой, перед зловещей и неудобной перспективой старения.
Его отношения с Флоранс верно отражали этот спад. Впервые он увидел ее в кабаре, где она выступала в конце вечера. Она читала несколько довольно загадочных стихотворений и пела низким голосом, аккомпанируя себе на гитаре, с которой умело обращалась. Уроженка Греции, скорее всего еврейка, она сообщала словам и музыке долю той особой грусти, свойственной средиземноморским странам, грусти не одинокой, индивидуальной, как северная тоска, а, наоборот, братской, даже семейной, племенной. Закончив петь, она присела за столик, где он с несколькими друзьями пил шампанское. Флоранс удивила его забавной и горькой ясностью ума, той чертой, которую он скорее ожидал встретить в мужчине, чем в женщине, и главное, ироничным и одновременно сочувственным взглядом, которым она на него смотрела. Несомненно, в том образе себя, который он видел в ее темных глазах, была и толика Бекассена, но еще в них читалось, что он — человек любви и плоть, столь тесно напитанная сердцем, что одного его присутствия достаточно, чтобы успокоить женщину и дать ей веру в себя.
Они с Флоранс быстро пришли к согласию «немного пообщаться», и милый скепсис этой формулировки ему импонировал, немного шокируя. Она без устали слушала его рассказы о Звенящих Камнях, о Марии-Барбаре, о детях, о берегах Аргенона, о своих реннских предках. Казалось, эта странница, эта бродячая душа заворожена музыкой имен, звучавших по ходу рассказов и пахнувших песчаным берегом и рощей: Плебуль, Ружере, ручей Кенте, Керпон, Гроанде, Гильдо, Гебиены… Было маловероятно, что она когда-нибудь побывает в этой глубокой провинции, и они ни разу не намекали друг другу на такую возможность. Против квартиры на Анжуйской набережной, куда она отважилась зайти в начале их связи, она испытывала предубеждение, вспоминая холодную стильность, нарочитый порядок, мертвую красоту больших пустых комнат, где дубовый наборный паркет перекликался с расписными кессонными потолками.
— Этот дом, — объясняла она Эдуарду, — ни бретонская семья, ни один из аспектов Парижа, он — неудачное произведение, мертворожденное дитя двух тщетно слившихся потоков.
Эдуард отвечал на ее отказ противоречивыми аргументами, как обычно сбивчиво и бессистемно.
— Прекрасные замки прошлого, — говорил он, — обычно бывали пусты. Когда был нужен стол, стулья, кресла, даже отхожее место, слуги прибегали и приносили требуемый предмет. Именно вымирание домашней прислуги заставляет нас жить в скоплении предметов, в этом современники Мольера с уверенностью распознали бы грядущий съезд с квартиры или недавнее новоселье. И он превозносил просторную и благородную красоту скудно обставленных комнат с высокими потолками, чьей главной и утонченной роскошью является само пространство, которое они дарят дыханию и движениям тела. Но он тут же добавлял, что его квартира холодна и неприветлива потому, что в ней не чувствуется присутствия женщины. Прикованная к усадьбе, Мария-Барбара никогда не приезжает в Париж, а если даже Флоранс отказывается жить с ним вместе, то шансов, что эти комнаты когда-нибудь оживятся, нет никаких.
— Дом без женщины — мертвый дом, — доказывал он. — Переезжайте сюда со всеми сундуками, распространите по комнатам ваш личный беспорядок. Вы что думаете, мне самому нравится жить в этом заброшенном музее? Да взять хотя бы ванную комнату! Я чувствую себя там удобно, только если мне приходится разыскивать помазок среди баночек с притирками, увлажняющих кремов и распылителей духов. Все удовольствие совершать свой туалет заключается в нескромном обнаружении оставшегося женского снаряжения. Здесь ванная комната тосклива, как операционная!
Она улыбалась, молчала, в конце концов говорила, что это действительно на него похоже, — в защите своей слишком шикарной квартиры, скатиться до ванной, загроможденной баночками с кремом, пуховками и папильотками. Но встречались они все же всегда у нее, на улице Габриэль, на Монмартрском холме, в красном вертепе, перегруженном драпировками, загроможденном безделушками, созданном для ночной жизни при свете красных ночников, — на полу, на диванах, пуфах, мехах, в левантском кавардаке, чью «восхитительную безвкусицу» с первого дня отметил Эдуард. На самом деле его привязывала к Флоранс и к ее бонбоньерке очень крепкая, но сложная связь, которую он ощущал и плотью, и сердцем, плоть была покорена, но сердце молчало. Он вынужден был признаться себе, что испытывает к Флоранс определенную любовь. Но невероятный парадокс: он любил ее против воли, целая часть его — Поставова доля, как сказал бы с ухмылкой Александр, — не спешила сдаваться. И эта часть его, он знал, находилась в усадьбе, у изголовья Марии-Барбары, рядом с детьми, особенно с близнецами.
Его болезнь, после двадцати счастливых и плодотворных лет брака, была изломом существа, испытавшего неразделенную жажду нежности и сексуальный голод. Он был сильным, уравновешенным, уверенным в себе, пока этот голод и эта жажда, тесно переплетясь, смешивались с любовью к жизни, с его страстной готовностью существовать. Но вот уже Мария-Барбара внушает ему только большую нежность, расплывчатую и мягкую, которая обнимает детей, дом, бретонский берег, — чувство глубокое, но не пылкое, — как те осенние вечера, когда солнце покажется из аргенонских туманов и тут же вновь скрывается в мягких золотистых облаках. Свою вирильность он обретал подле Флоранс, в красном вертепе, полном наивных и сомнительных амулетов, которые ему слегка претили, хотя они старались вместе смеяться над ними. Это тоже удивляло и привлекало его — ее способность дистанцироваться от своих средиземноморских корней, от родных, о которых она говорила вскользь, и, в общем-то, от самое себя. Уметь наблюдать, оценивать, высмеивать, ни от чего меж тем не отрекаясь, оставляя нетронутой солидарность, глубокую и неизменную любовь, — вот на что он был неспособен и великолепный пример чего являла Флоранс.
Он же чувствовал, что разрывается на части, что он вдвойне предатель и отступник. Эдуард мечтал о разрыве, о бегстве, способном восстановить его прежнюю сердечную цельность. Он скажет раз и навсегда «прощай» Марии-Барбаре, детям, Звенящим Камням и начнет новую жизнь в Париже, с Флоранс. Несчастье такого мужчины, как он, — многих мужчин — в том, что жизнь отпустила им достаточно сил, чтобы по крайней мере дважды исполнить долг мужа и отца семейства, тогда как женщина выдыхается и сдается задолго до того, как оперится ее последний птенец. Второй брак мужчины с новой женщиной, на поколение моложе первой, — в порядке вещей. Но иногда Эдуард сам себе казался усталым, выдохшимся, его мужественность в присутствии Флоранс выражалась не так сильно, а то и просто молчала. Тогда он думал, что его место — возле своей всегдашней спутницы, на бретонских землях, в эротико-сентиментальном полупансионе и спокойной нежности старых супругов.
