Дэниел Уоллес - Мистер Себастиан и черный маг
— Эй, ребята, — сказал он дружелюбно и в то же время угрожающе, — что-то нужно от него?
Тарп пожал плечами.
— Да не особенно. Мы вообще ходим, выступаем с проповедями, — сказал он, показывая Руди крест. — Увидели его шоу и подумали: может, ему Святой Дух помогает.
Руди сплюнул. Плевок шлепнулся рядом с левым башмаком Тарпа. Руди засмеялся:
— Генри не способен проделать фокус ради спасения собственной жизни, а? Но это-то мне в нем и нравится. Милый у тебя крестик, — добавил он и снова сплюнул.
Тарп незаметно сунул крест обратно в карман.
— Бог любит тебя, — сказал он. — Как это ни трудно Ему, Он любит тебя. Он любит даже Генри. Такая наша Добрая Весть.
Руди с мрачным видом покачал головой:
— Сдается мне, ваша весть скорей недобрая.
Тарп вздохнул:
— Ну, не может же все быть хорошо.
Руди еще ближе притянул к себе Генри. Отдавать его он был не намерен.
— На это я отвечу: вам, хулиганье, повезло, что вы встретили его сегодня, — сказал Руди. — Несколько лет назад он мог бы превратить вас в кучу соли, даже не прикоснувшись к вам. Достаточно ему было только подумать и — вуаля! — соль. Правильно я говорю, Генри?
Генри отвел глаза. Его лицо, казалось, вобрало в себя ночной сумрак, стало еще темней — лицом самой тьмы.
— Пустяки, — тихо проговорил он.
— Вовсе не пустяки, — возразил Руди. — Человек может стать не таким, каким был, но нельзя просто взять и забыть об этом. Только потому, что Джордж Вашингтон жил двести лет назад, а теперь он прах, еще не значит, что он перестал быть для нас тем, кем был. Героем. Нашем первым президентом. О нем книги написаны. Книги! Так или не так?
Он в упор смотрел на Корлисса.
— Наверно, — ответил Корлисс, пожимая плечами.
— Так! — сказал Руди. С нежностью посмотрел на Генри. — Помню, была дождливая ночь, тьма кромешная, когда ты появился у нас, Генри, четыре года назад и попросил Иеремию Мосгроува взять тебя в «Китайский цирк».
— Не было дождя, — сказал Генри. — И тьмы не было.
— Нет, была темная ночь, — упрямо повторил Руди. — Очень темная. Такая, что тебя было не разглядеть. Такой же черный. И это не шутка, а факт. Мы тогда были в Западной Виргинии. Вот где ты нашел нас. А прежде ты был… кем?
— Другим занимался, — ответил Генри.
— Другим занимался. Точно. Бродил в пустыне, потерянное дитя Божье. Твоим уставшим ногам нужен был отдых. Тебе нужна была семья. И мы дали тебе все это, да? Я, Джей-Джей, Дженни и остальные.
Генри кивнул. Опустил глаза в землю, вспоминая.
Руди бросил на Тарпа жесткий взгляд:
— Этот человек мне как брат. Не важно, какого он цвета. Он мне брат. Ну, что думаешь об этом?
— Могу представить, что у тебя за сестра, — съязвил Тарп.
Корлисс засмеялся идиотским смехом, и Руди покачал головой.
— Убить бы тебя за такие слова, — сказал он. — Тебя и твоих дружков тоже. Но вместо этого расскажу вам историю.
— Ну, ты даешь! — воскликнул Тарп.
Руди, по-прежнему обнимая Генри за плечи, повел остальных в пустой шатер. Жестом показал им сесть на свободные стулья. Сам с Генри остался стоять.
— Вот как это было, парни, — начал Руди. — Хотя в те времена сам я его не знал, но слышал от всех — или по крайней мере от него, — что Генри Уокер был, возможно, величайшим магом в мире. Потому что он был настоящим магом. И звался он тогда не Генри Уокер, а иначе — своего тайного имени он никогда не говорил даже мне. Он был не то что, знаете, Гудини, или Келлар, или Картер,[1] которые делали то, что только казалось магией. Это были трюки; у Генри же все было по-настоящему. У других, например, летающие женщины были подвешены на струнах. Но партнерши Генри могли действительно парить в воздухе. Когда он распиливал женщину пополам — Господи помилуй! — она была распилена на две части. Он даже не использовал ящик! Просто распиливал ее пополам, а потом, если среди зрителей был врач, приглашал его подняться на сцену и убедиться не только в том, что она по-прежнему живая, — какой она, конечно, была, — но и осмотреть ее внутренние органы, которые были на виду. А потом Генри соединял ее обратно.
Руди умел рассказывать. Тарп, Корлисс и Джейк слушали как завороженные. Генри чувствовал, что мог бы теперь уйти и никто не заметил бы этого. Но он остался, и не только потому, что ручища Руди еще обнимала его плечо. Генри тоже хотелось послушать.
— Ему ничего не стоило сделать так, чтобы карта исчезла, а потом найти ее у вас в заднем левом кармане. Веревку превратить в змею. Выпустить в небо стаю голубей из ниоткуда. Сделать что-нибудь, что потрясало других, для него было раз плюнуть. Можно даже сказать, что он обладал безграничным могуществом, позволь он себе пойти дальше. Да он этого не делал. Потому как один-единственный раз соблазнился, и результат был самый трагический.
— Только не эту историю, Руди, — взмолился Генри. — Прошу тебя!
— Но это ж история из историй, — ответил Руди. — Никакая другая не идет с ней в сравнение. И ты мне ее рассказал. Мой долг пересказать ее этим ребятам, а их долг — всем другим.
Руди наклонился к Тарпу и шепнул с пародийно-заговорщицким видом:
— Твой долг.
— Руди! — попытался остановить его Генри, но Руди так крепко обнял его, что Генри не мог больше слова произнести.
Руди поскреб физиономию и содрал со щеки струп величиной с четвертак. Посмотрел на него и бросил на пол. Из открывшейся ссадины потекла сукровица.
— Генри было всего десять, когда с ним случилось нечто необыкновенное, — начал Руди. — Прежде он был как всякий другой ребенок, но после этого совершенно изменился. Его семья — отец и любимая младшая сестренка Ханна — как раз переехала в новый дом, большущий дворец, который занимал целый городской квартал. У взрослого-то человека захватывало дух, такой громадный был дом, а ребенку, каким двадцать пять лет назад был Генри, и вовсе казалось, что перед ним открылся целый мир комнат. Генри и Ханна — она была только на год младше его — исследовали его с отвагой детей, которым еще неведомо, что такое страх. Этаж за этажом, пока уже казалось, что выше ничего нет. Однако и там были этажи, и на каждом — нескончаемые комнаты. Каждую божью ночь они могли бы спать в новой, но и в несколько месяцев не перебрали бы все. Потому что, видите ли, это был не какой-то простой дом, где они теперь жили. Его семья переехала в отель.
Руди знал эту историю, потому что был не единственный в труппе любитель выпить; иногда к нему присоединялся Генри, и они устраивались в теньке между трейлерами, или на заднем сиденье чьей-нибудь машины, или раскладывали складной столик за кабинетом Иеремии. Выпивали вместе и рассказывали всякие истории. Так, Генри услышал о выступлениях Руди в роли балаганного клоуна-гика[2] задолго до того, как Руди узнал вообще, что такое гик. Еще ребенком Руди откусывал головы ящерицам на потеху друзьям своего старшего брата, чтобы поразить их, но себе такими проделками друзей не приобрел. Услышал Генри и о том, как Руди внезапно начал стремительно расти — по дюйму в неделю (что ввысь, что вширь), и это продолжалось полгода, — как он этого стеснялся, и как в свои двадцать продолжал играть в футбол за школьную команду, и одна его громадная фигура наводила такой ужас на некоторых противников, что они отказывались выходить на поле. Ничто из этого не было правдой, а может, наоборот, все было. Генри ни в чем не был уверен. В голове крутилось столько всего, толпилось столько умерших. Пьяные байки на этих посиделках, которые временами становились шумными, как сами цирковые шоу, не знали ограничения в виде таких бессмысленных и скучных вещей, как факты.
И все же, возможно, отчасти это были расподобления: правда преподносилась как вымысел и потому о ней было проще рассказывать.
Однако Руди, похоже, верил Генри. По крайней мере хотел верить. Он слушал его: это было все, в чем Генри мог быть уверен. Был уверен, когда рассказывал, и был уверен сейчас, слушая, как Руди пересказывает его, Генри, историю, слово в слово, а затем оснащая ее такими подробностями, на какие, казалось, один настоящий автор истории способен. Например, «мир комнат» — это была собственная выдумка Руди, и его детали делали рассказ еще более достоверным; перед Генри не только оживал его давний рассказ, но и само то далекое время.
Ибо случилось так, что каждое слово истории, которую он рассказал Руди, было правдой — не в фактах, а в сути. Кое-какие подробности он обошел, некоторые обстоятельства опустил целиком, но то, о чем упомянул, было правдой. Отель. Сестра. Комнаты. Его семье пришлось переехать сюда. Когда-то они были богаты; потом отец все потерял, когда случился Крах. Как потеряли многие другие — почти никого он не пощадил, — но его семья особенно пострадала. Мать умирала. Говорили: чахотка, туберкулез, но Генри знал: все гораздо хуже. У нее отняли ее жизнь, жизнь среди роскошных нарядов, драгоценностей, светских приемов, изящных туфель и лент, — отняли будущее, — и красивая, как на картинке, жизнь ушла навсегда; никакой жизни не хватило бы вернуть то, что они потеряли. Они даже не могли позволить себе отправить ее лечиться в санаторий, но врач сказал, что от этого было бы мало пользы: слишком далеко зашла болезнь. Она умирала в доме, который у них вскоре отобрали.
