Алексей Слаповский - Вещий сон
Так рассуждал этот казак, в точности похожий на иллюстрацию из романа «Тихий Дон» в издании «Библиотека журнала „Огонек“», который, роман, Невейзер читал для школьного учебного чтения.
Струи молока сперва звонко брызгали в ведро, потом звуки смягчились и вот стали шипящими, показалась пена на поверхности. «Пшш... пшш... пшш...» — упруго входили струи в плоть молока.
— Сейчас блаженство испытаете, — пообещал Гнатенков, достав из шаровар огромную кружку, недаром у него карман так топырился.
Гнатенков подал молоко сперва Рогожину — как ранее знакомому.
Рогожин выпил, вытер белые усы на бритой губе, сказал:
— Благодать!
Невейзер же, взяв кружку, ощутил тошноту. Чувствовалось в самом запахе парного молока что-то животное, не отделенное еще от коровы, в нем была еще память коровьего вымени, чрева. Но надо выпить, а то обидится. Знаю я их. Так подумал Невейзер и хотел выпить одним махом, чтобы не понять вкуса, но не успел.
— Не хочете? — участливо спросил Гнатенков. — Оно, конечно, к нему надо иметь привычку удовольствия. Не хочете, не надо, я сам.
И выпил.
А Рогожин вдруг побежал в сторону, к кусточкам, раздались звуки, подтверждающие слова Гнатенкова о том, что к парному молоку надо иметь привычку удовольствия.
— Досада какая, — с улыбкой сказал Гнатенков.
И, накрыв ведро чистой белой марлей, пошел по тропке в село.
— Погуляйте часок! — крикнул он, обернувшись. — А потом прошу в баньку!
Невейзер, измучившись от гвоздя, снял ботинки. Ногам стало прохладно, хорошо.
— Naturae convenienter vive![5] — возгласил подошедший Рогожин, посвежевший после проблевки и нисколько не смущенный.
— А иди ты! — огрызнулся Невейзер.
— Чем ты недоволен? — удивился Рогожин.
Если бы Невейзер мог объяснить... Не похмельем же — оно привычно — мается душа. Чем-то необъяснимым. Предчувствием? Но это означает: всерьез принять свой сон. Нет, ерунда. Просто натура, не та, о которой по-латыни говорил Рогожин, а его собственная, не приемлет уже ни зеленого луга, ни парного молока, ни ясного неба, потому что этим надобно восхищаться, а восхититься никак не получается, только сопротивляющееся раздражение нарастает... И ре чистый Гнатенков не понравился Невейзеру: весь бутафорский какой-то, и слишком умны, умнее простого лица его синие глаза, взглядывающие иногда быстро и словно бы с тайной усмешкой.
— Ну, куда кости бросим? — спросил Рогожин.
— Бросай куда хочешь. А я один погуляю.
— Дело ваше! — обиделся наконец Рогожин и пошел по лугу, широко шагая, к селу. Пошел в село и Невейзер. Он решил просто и грубо попросить у Гнатенкова опохмелиться. Странно вообще: по имеющимся у него представлениям о деревенских свадьбах, гостям наливают сразу же, как только они явятся, будь то вечер, утро или ночь.
Но видно, тут другой обычай.
5
И выглядит село действительно, не соврал Рогожин, образцово-показательно, своими двухэтажными домами напоминая скорее дачный поселок, выстроенный людьми со средствами и связями, правда, заметны и следы некоторого захирения: там ржавые заплаты жести посреди блестящего оцинкованного покрытия, там перекопана траншеей дорога, и, судя по зеленой воде и домовитому кваканью населяющих ее лягушек, давно траншея вырыта, там трактор повален набок то ли для ремонта, то ли в процессе аварии — да так и остался лежать, блистая на солнце разбитыми стеклами кабины, а вот — прямо перед глазами — совсем классическая избушка-развалюшка неказистого вида, как раз такая избушка, где колобки-то пекут, а они потом от бабушек, от Дедушек уходят.
Из открытого окна избушки послышалось:
Сон мне: желтые огни, и хриплю во сне я;
Повремени, повремени, утро — мудренее,
Но и утром все не так, нет того веселья,
Или куришь натощак, или пьешь с похмелья.
Эх, раз да еще раз...
Знакомый голос Высоцкого, одна из любимых песен Невейзера. Особенно под холодную чистую водку вечером.
Песня оборвалась. После паузы повторилась, но звучание было уже иным, хуже бренькала гитара, голос был хрипл до придушенности и словно какой-то нечеловеческий.
Струны нервно звякнули.
— Сукин ты сын! — заговорил невидимый человек. — Сколько времени на тебя потратил, стервец! Умеешь же, подлец ты такой, что — ленишься? Я тебе поленюсь! А ну, еще раз! Сон мне: желтые огни! Ну!
— Бедный Петруша! Бедный Петруша! — послышалось вместо этого.
Невейзер подошел к избушке, всунул голову в окно, отодвинув пожелтевшую пыльную тюлевую занавеску. Он увидел худого мужика в майке и трусах. Рядом с мужиком стоял проигрыватель, а напротив мужика, на столе, — клетка с желтым попугаем. Возле клетки — стакан с жидкостью. По цвету она могла сойти за крепкий чай, но Невейзер сразу понял — вино. Он понял это безошибочным русским чутьем: что вино, и вино крепкое, и оно в действии, отпитое и ждущее дальнейшей участи, которая однозначна и несомненна.
Мужик краем глаза увидел голову незнакомого человека в окне, но не отреагировал, так как начал некоторые действия. Он взял маленькую деревянную ложечку на длинной ручке, зачерпнул из стакана, просунул в клетку. Попугай клюкнул раз, другой, побулькал и сказал:
— Закусить Петруше!
Мужик на той же ложечке дал ему каких-то зерен. Попугай закусил и тут же потребовал:
— Выпить Петрушэ!
— Обойдешься! — сказал хозяин. — Сперва спой как следует, тогда получишь.
— Гад. Обижаешь Петрушу, — сказал попугай без выражения.
— Работать! — скомандовал мужик.
Он серьезно и уважительно относился к своему занятию, поэтому решил сначала продемонстрировать свои труды пришельцу, а потом уже познакомиться с ним, имея перед ним преимущество: его-то таланты, а через них человеческий облик его личности — налицо, а ты-то еще не ясно кто, тебе придется еще доказывать, что ты достоин общения!
Он опустил иглу на пластинку, Высоцкий запел. Попугай внимательно слушал, склонив голову. Дав Высоцкому спеть куплет, мужик выключил проигрыватель, взял гитару, ударил по струнам:
— Три-четыре!
Попугай молчал.
— Три-четыре! — требовательно повторил мужик.
— Впредь до выяснения биографии и обстоятельств заседание выездной судебной коллегии отложить! — вместо песни произнес попугай.
И только тогда мужик как бы заметил Невейзера.
— Имею честь представиться, — сказал он. — Филипп Вдовин. Фамилия судьбоносная, поскольку я дважды вдовец. Первый раз овдовел, когда жена погибла от родов, не родив при этом никого. Второй раз овдовела моя душа, когда умер великий поэт всех времен и народов...
— И композитор! — добавил попугай, косясь на стакан.
— И композитор, и певец, и человек вообще, — согласился Вдовин, — всех времен и народов, Владимир Семенович Высоцкий. Скажу честно: мать схоронил, отца, жену — моя душа так не рыдала.
Он шмыгнул носом и отпил из стакана.
Попугай заволновался:
— Петрушшше! Петрушшше!
— Окосеешь, петь не сможешь!
— Я свою норму знаю! — напыжился попугай.
Но Вдовин был тверд, зря птицу не баловал.
— Значит, интересуешься, чем я тут занимаюсь? — спросил он.
— Да, интересно.
— Ты из газеты? Корреспондент?
— Нет. Свадьбу приехал снимать. На телекамеру.
— Уж эта свадьба! Выйдет она им боком, эта свадьба!
— Почему?
— Да ты заходи, — пригласил мужик.
Невейзер зашел в избу.
— Ах, какая грязь! Ах, какая гниль! — закричал мужик, тыча руками во все стороны.
— Да нет, почему...
— Грязь и гниль, — повторил Вдовин. — А теперь я тебе расскажу и покажу такое, чего никому не рассказывал и никому не показывал!
Невейзер, думая, что это относится к свадьбе, которая, по мнению мужика, должна выйти боком, приготовился слушать.
— Сейчас ты увидишь нечто противоположное! — пообещал мужик.
Он ухватился за кольцо, ввинченное в пол, и открыл со скрипом большой люк. Щелкнул выключателем, внизу зажегся свет.
— Спускайся!
Невейзер замялся; ощущение опасности овладело им.
— Чего ты? — спросил Вдовин, и в голосе его было такое простодушие, что Невейзер перестал сомневаться и полез вниз по деревянной лесенке.
В подвале было действительно нечто противоположное тому, что Невейзер видел наверху. Мягкие кресла и диван стояли тут, ковер был расстелен на полу, рыбки в аквариуме молча и таинственно плавали, воздух был чист и свеж, и даже пальма в углу казалась настоящей, то есть она и была настоящей, живой, но как бы не кадочной, а природненной к этой обстановке, словно выросла здесь, как в природе.
— Ну? — спросил Вдовин, надевший серую засаленную телогрейку и совершенно чуждый своим видом окружающему, хотя именно им оно было сотворено.
— Хорошо! — сказал Невейзер.
— Удовлетворяет?
— Вполне.
— А где системы жизнеобеспечения? — воскликнул Вдовин голосом экзаменатора, поймавшего ученика на незнании коренной сути предмета.
