Татьяна Буденкова - Женская верность
— Садись, сщёль.
Мужик поёрзал на подводе, будто стараясь уступить ему место. Тимофей устроился с краю, и конские копыта опять застучали о просёлок. Какое-то время ехали молча.
— Тебя отпустили, али как? — к Тимофею повернулось загорелое до черноты, всё изрезанное морщинками, лицо возницы.
— Али как, — Тимофей посмотрел на мужика и вдруг понял, что ничего он у него про своих не спросит. И вообще, ему самое главное успеть добраться, а там он их защитит, он им поможет. Да, конечно, одна Кулинка, а уж вместе-то они справятся. От чего защитит, с чем справится, до чего добраться — он и сам не знал.
— Я третьего дня из деревни, ну тады у вас по хозяйству Устишка справлялась. Знать твоя неотлучно при девке.
— Да, ты особливо-то не убивайся. Может ещё обойдется. Ну, а ежели воля божья, так ваше дело молодое, так что и не будешь знать куды от энтих детишек деваться.
Тимофей не ответил. Он мысленно погонял лошадь: "Пошла, милая, пошла-а-а…"
Начинало вечереть, когда, громыхая на ухабах и колдобинах, телега въехала в деревню. Тимофей соскочил на онемевшие ноги, натянул поглубже пилотку, кивнул вознице и, почти бегом, направился к своему дому.
Во дворе никого не было. Стадо ещё не вернулось, и загон для коровы был пуст. Две курицы, ухватив одного червяка, тащили его в разные стороны. Ноги подкосились. Тяжелое предчувствие навалилось на плечи черным мохнатым комом. Он медленно опустился на ступени крыльца, прислушиваясь в тщетной надежде услышать детский топоток или смех, или уж плачь, но в доме стояла тишина.
Тимофей поднялся, одернул гимнастерку, двумя руками поправил пилотку и открыл дверь.
В переднем углу, возле иконы горела лампада. На дощатом столе стоял граненый стакан воды, прикрытый ломтиком хлеба. Легкий запах ладана кружил в избе, выбиваясь наружу. Этот едва уловимый запах и придавил его к ступеням крыльца.
Рядом со столом, на табурете сидела маленькая, сгорбленная фигура. На скрипнувшую дверь она повернулась, подняла голову, и Тимофей увидел бледное, без единой кровинки лицо. В сумраке комнаты глаза казались синими до черноты. Черная юбка складками стекала на земляной пол, темный платок, обрамлявший это лицо, завершал картину. Лицо дрогнуло, исказилось и слезы одна за другой покатились по щекам, догоняя друг друга и солёными каплями падая с подбородка.
Тимофей гладил её голову, плечи и чувствовал, как бьется под руками в беззвучных рыданьях оттого, что ком сдавил горло, самое дорогое и теперь единственное существо.
Разделённое горе легче. И Акулина, которая за все похороны дочери так и не проронила не слезинки, хотя Устинья, видя её состояние, уговаривала: — " Поплачь, легче станет", — впервые вздохнула полной грудью. Горе никуда не делось, но жизнь продолжалась.
Окинув мужа взглядом, увидела покрытое слоем дорожной пыли лицо, значит пешком не одну версту отмахал, да и котомки за плечами не было.
— Счас, печь затоплю, воды в чугуне согрею — умоешься. А уж баню завтра истопим. Тебе назад-то когда?
— Я свою пайку старшине отдал, так он меня на эти дни прикрыл. Будто у него на работах я. Так что с рассветом назад. Только… — только язык не поворачивался сказать, что вот на могилку к дочери сходит.
— Ну, что ж, с утра и сходим, может, что по-своему поправишь.
Акулина смотрела на мужа и понимала, что ни вчера, ни сегодня маковой росинки у него во рту не было. Пайку отдал старшине, а деньги откуда у солдата? И этот покрытый дорожной пылью, пропахший солдатским потом, голодный и предельно уставший человек — её защита, её надежда, её жизнь и любовь.
Она засуетилась у стола — поставила чугунок с картошкой в мундире, в чашку наложила квашеной капусты, солёных огурцов, развернула белёное холстяное полотенце, вышитое по краям красным и черным крестом, отрезала от каравая пласт хлеба.
От одного вида еды у Тимофея в животе громко заурчало. Голод с новой силой напомнил о себе. Однако он поднялся с лавки и попросил: "Слей на руки."
Акулина перекинула через плечо полотенце, опустила в ведро ковш и они вышли во двор. Холодная вода смывала дорожную пыль, принося облегчение душе и телу. Боль утраты смешивалась с ощущением домашнего тепла и заботы.
Акулина собрала его вещи.
— На-ка вот портки чистые, казенную одёжу в порядок произведу. Больно грязна. А то до завтра не успеет высохнуть.
— Ты-то вечерять будешь? — Тимофею жаль было терять каждую минуту. И Акулина так же как он дорожила этим временем.
— Я в доме простирну, покель ты ешь.
Вернулось стадо. Акулина подоила корову, поставила перед Тимофеем крынку теплого парного молока. Не переливая в кружку Тимофей пил, Акулина стояла рядом, и он ощущал возле своего плеча её дыхание и хотел только одного — чтоб мгновенье это продолжалось вечно.
Ночь наступила темная, безветренная. На небе ни звездочки. Всё тучами заволокло. Дождя тоже не было. Тучи тянулись от горизонта до горизонта, черные, высокие…
Намаявшись за последние дни, прижавшись друг к другу так, что и водой не разольёшь, оба уснули.
Акулина проснулась первая. Перевернула другой стороной одежду Тимофея, сушившуюся на натопленной печи. Напоила корову и выгнала в стадо. Когда вернулась в дом — Тимофей стоял уже одетый.
— Пора, а то признают дезертиром, не скоро свидимся.
— С кладбища-то зайдем ещё домой? — всё понимая, Акулина всей душой всё равно пыталась отдалить минуту расставания…
— Нет, вишь солнце уже высоко, а идти сама знаешь сколько.
Акулина подошла к висевшему на стене зеркалу в прямоугольной деревянной рамке, сняла прикрывающую его тряпицу. Провела гребенкой по черным, слегка вьющимся волосам, повязала на голову вчерашний платок, и они вышли из дома. Шли рядом, прикасаясь друг к другу руками.
На маленьком холмике ещё не просохла утренняя роса, и суглинок казался розоватым в лучах восходящего солнца.
Акулина стояла, скрестив на груди руки и, сама не ведая зачем, присматривалась к окружающей местности, будто не жила тут всю жизнь, запоминала приметы. Не могла она тогда знать, что пройдет три десятилетия и будет она стоять на этом же месте и кто знает, найдет ли этот холмик.
Тимофей присел на корточки, развязал собранную Акулиной котомку, достал нож, поднялся и, отойдя немного в сторону, нарезал пласты дерна. Аккуратно обложил дочкину могилку. Встал, одернул гимнастерку, снял пилотку, перекрестился: "Прости отца своего, не смог тебя уберечь." Развернулся и зашагал прочь, стараясь скрыть от Акулины нахлынувшие слёзы.
Акулина шла следом. За погостом они сравнялись.
— Я тебя провожу чуток.
Некоторое время шли молча, Потом Тимофей остановился, взял её за плечи, поцеловал в щеку, лоб, нос… платок давно сбился, крепко прижал к своей груди.
— Иди назад, я вслед погляжу, как до околицы дойдешь. А то буду душой болеть, как ты вернулась. И жди, я скоро вернусь. Уж к половине срока подходит. Дослужу уж и возвернусь.
Это была весна сорокового года.
Акулина вернулась домой. Постояла немного на крыльце и пошла к Устинье.
— Устишка, пусти ко мне Лёнку пожить. И тебе на один рот меньше и мне легшее. А с Илюшкой водиться она к тебе будет прибегать. Да когда и ко мне заберёт, ничего особого.
Раньше, когда Устинья родила свою первую дочь — по рязански Лёнку — потом по паспорту Елену Тихоновну, Акулина была ещё не замужем и первую дочь Устиньи вынянчила она. Привязанность между ними была особая. Лёнка и так была частым гостем в доме Акулины.
— Ну, щёж. Приданое её не велико. Бог с вами.
Устинья понимала, как тяжело Акулине, одной в осиротевшем доме. Да и с дочерью она не расставалась, дома были рядом.
Так и жила это лето кудрявая русоволосая Лёнка на два дома. Отец её, Тихон Васильевич, уехал в далёкие края. Искать лучшей доли для своей семьи. И Устинья осталась одна с четверыми малолетними детьми.
Каждое утро, как только Акулина, подоив корову и процедив молоко, выгоняла её в стадо, Лёнка с крынкой молока бежала домой. Дома её ждали; Наська — позже по паспорту Анастасия и по жизни Надежда Тихоновна, Ванька — Иван Тихонович и самый маленький — Илюшка. Был Илюшка непоседлив и шкодлив. Отличался не только неспокойным нравом, но и зелеными как омут и прозрачными как чистая вода глазами. А ещё был он вихраст и кривоног. Ему, как самому малому, выделялась самая большая доля молока, остальное делилось между Наськой и Ванькой поровну. Своя телка была ещё молода и молока не давала, поскольку ещё не разу не телилась.
Жилось семье голодно и холодно. Устинья с раннего утра уходила на работы в колхоз. Как она потом говорила, работала за "палочки". Тихону, хоть и выписали паспорт, но с тем условием, что Устинья отработает положенные ему трудодни. Определялся объём работы, который засчитывался за один трудодень и в ведомости напротив фамилии ставилась палочка. После сбора урожая подсчитывали у кого сколько трудодней, потом правление колхоза определяло сколько и чего будут выдавать за каждый отработанный трудодень, и таким образом должен был производиться расчет с колхозниками. Каждый должен был получить определенную долю заработанного в коллективе. Поэтому работала Устинья от зари до зари, думая о том, чем будет кормить свой "выводок" зимой. Акулине надо было работать только за себя, потому что Тимофей был призван на службу в Красную Армию. Добросовестная и трудолюбивая, к осени она заработала даже больше трудодней, чем ей было положено.
