Магда Сабо - Современная венгерская проза
Вдоль берегов еще держалась ледяная кромка, но вода уже жила. Старая не видела рыб, но чувствовала их беспокойное присутствие, когда в какой-нибудь точке озера вдруг расходились круги и что-то стремительно прорывало тугую поверхность. В озере жили темные, всегда голодные карпы; когда-то, когда Иза была девочкой, они часто приходили сюда летом наблюдать за ними, иногда бросали им корм: забавно было смотреть, как рыбы, теснясь, пытаются схватить какой-нибудь лакомый кусочек. Дна озера не видно было в темной воде; берега лежали голые, зябкие, кое-где по склонам пригорков торчала худосочная прошлогодняя трава. Желтые травинки беспокойно, неустанно шевелились под ветром. «Что я буду делать одна?» — думала старая.
Стуча каблуками, на мостик взбежала стайка ребятишек; покричав, покидавшись в воду камнями, они протопали обратно на берег и умчались к летней эстраде. Скамьи там были убраны на зиму, и бетонные стояки, на которые в скором времени должны были укрепить свежевыкрашенные красные доски, торчали из непросохшей земли, словно бесчисленные намогильные камни, грубо вытесанные неумелой рукой. Увидев их, старая тут же поднялась и повернулась спиной к холму, на склоне которого был летний театр. Сетка на руке теперь казалась ей тяжелой, нелепо, непереносимо тяжелой. Она сунула туда руку, достала один из платков, вытерла глаза и, смяв, затолкала его в карман. Шары лимонов просвечивали в сетке яркой желтизной; она вынула их и, повертев в руках, бросила в озеро.
Если идти в город пешком, самый короткий путь туда ведет через новый жилой район.
В прошлом году, когда началось строительство и там, где была площадь Шалетром и улица Бальзамный ров, десятками сносили деревянные хибарки, похожие на хлевы, и бараки с толевыми кровлями, — старая от души жалела эти старые кварталы. Они с Винце даже пошли туда проститься с местами, которые помнили их юность; ноги их вязли в песчаной почве улочки, которую люди по какой-то непостижимой причине назвали — Брод. Иза как раз была дома, старая не хотела ей говорить, где они были, но Винце, тот ничего не умел держать в секрете и еще в прихожей стал хвалиться, где они ходили. Иза махнула рукой и потянулась, выгнув длинную свою, красивую спину. «Только и думаете, как бы время вспять повернуть, — сказала она, — консерваторы несчастные». Голос ее не был строг, но слова звучали совсем не шутливо: Иза никогда и ничего не говорила просто так. Винце тут же стушевался и стал бормотать что-то про Бальзамный ров и про артезианский колодец. «Бальзамный ров, — произнесла Иза с таким видом, будто слова эти внушали ей особенное отвращение. — Бальзамный ров! А про новую аптеку вы почему помалкиваете? Бальзамный ров! Посмотрите-ка лучше статистику, в тех кварталах чуть ли не каждый болел туберкулезом».
Старая в кухне намазывала маслом бутерброды; ей тоже стало стыдно, что они так жалели этот Бальзамный ров. В кухню пришел Винце, то ли положить что-то на место, то ли что-то взять; они избегали смотреть друг другу в глаза. Потом Винце запел вполголоса; приятный, теплый голос его ничуть не потускнел с годами. Это была какая-то старая, студенческих времен, хоровая песня. «Перси и ланиты, словно снег, белы…» Они громко рассмеялись; в детстве Иза слова любой песни воспринимала всерьез, при ней нельзя было петь ничего грустного, в том числе и это: она плакала и требовала, чтобы дева с бледными ланитами не была мертвой и немедленно выздоравливала. Винце подошел к жене, склонившейся над бутербродами, поцеловал ее в щеку. Когда-то, женихом и невестой, они ходили в Бальзамный ров целоваться: там они могли быть спокойны, что никто из знакомых их не увидит. Иза открыла дверь в кухню, они отпрянули друг от друга. «Вот тебе и на, — рассмеялась Иза. — В следующий раз буду стучаться».
Теперь, подойдя к бывшей площади Шалетром, старая ощутила прилив теплоты. Ровно полгода не была она здесь, и теперь ей пришлось искать дорогу среди изборожденных траншеями площадок, где закладывались фундаменты новых зданий. Ничто вокруг не напоминало о старых улицах; так, без бараков, местность эта стала как-то еще более алфельдской, уныло-равнинной, чем раньше. Прежним был один лишь артезианский колодец, но и вокруг него рычали, ворочались грузовики, а за колодцем маячила, свистя, какая-то машина с длинной шеей. Как раз закончился рабочий день, где-то неподалеку били в рельс, кто-то кричал благим матом. Старая шла, спотыкаясь среди рытвин и куч земли; кто-то взял ее под локоть, помог перебраться через канаву по качающейся доске. «Почему не ходите другой дорогой? — спросил ее молодой голос. — Не видите, написано: «Стройка»?» Надписи она не видела — и, что-то пробормотав, ускорила шаги.
На углу улицы в глаза ей издали бросился буйно разросшийся зеленый плющ, вылезший через забор их дома.
Когда Винце реабилитировали и выдали ему жалованье за все двадцать три года вынужденного бездействия, оба они, не говоря об этом, поняли, что житью их на улице Дарабонт наступил конец. Деньги пришли зимой сорок шестого; Иза уже уехала в университет, они были дома одни, когда пришло извещение. Винце ничего не сказал, угостил почтальона сигаретой, потом вышел во двор, как был, в пиджаке, без шарфа и шапки. Она вынесла за ним шапку, но подойти не посмела, остановилась на крыльце; Винце ушел к хлеву, в котором жилец, снимавший комнаты окнами на улицу, держал свинью, облокотился на изгородь и долго смотрел в загон, как будто там, кроме корыта да котла с водой, было на что смотреть. Она догадывалась, что он чувствует сейчас, и не хотела ему мешать, лишь глядела с порога, как он стоит, горбясь, у заборчика с шершавыми, плохо оструганными досками, и видела, как согнулась его спина за эти годы, согнулась гораздо раньше срока.
Пошел снег, белые хлопья садились на густую шевелюру Винце. По двору с шумом протопал сосед по дому, вынося мусор; в последнее время он не только здоровался с ними, но и спешил по возможности поздороваться первым. Винце обернулся, окинул взглядом двор, больше похожий на пустырь, хлевы и курятники, их единственную жалкую клумбу, на которой никогда не вырастали цветы, потому что куры соседа губили их, не давая подняться, — и во взгляде его, в том, как он смотрел вокруг, уже был их дом.
Винце заметил наконец, что она стоит на крыльце, наблюдая за ним, и торопливо стал дуть на руки, словно только сейчас сообразил, что замерз, потом поспешил к ней, обнял ее за плечи, а когда она высвободилась, то увидела, что чистые его глаза полны слез.
Иза в тот день поздно вернулась домой; Винце молчал, не сообщал ей новость — а ведь Изе первой пришла в голову мысль о реабилитации, она же написала и прошение, — он просто положил официальную бумагу дочери под тарелку. Иза дважды прочитала письмо, кивнула, улыбнулась, потом сказала отцу: «Видишь!» «Видишь!» — ответил ей Винце; а она лишь смотрела на них, произносящих какие-то пустые слова: а за этими словами были и двадцать три года унижений, и спешащие отвернуться при встрече знакомые, и ломбарды, поношенная одежда с толкучки, и квартира на улице Дарабонт. «В Ниреше строится большой кооперативный дом, — сказала Иза, жуя жареную картошку. — Квартиры с паровым отоплением». Винце улыбнулся, покачал головой, помолчал немного, потом сказал: «Я хочу приходить домой». «Прекрасно, — Иза положила вилку, — найдите себе пещеру, обейте ее медвежьими шкурами и приходите туда. Господи, до чего трудно с такими вот старыми перечницами!»
Домой. В лексиконе Винце это означало: в свой дом, в дом, где можно будет выращивать цветы, держать живность, где будут деревья, кусты, где чердак будет полностью принадлежать им. Винце родился в деревне, в город попал лишь гимназистом и всю жизнь свято верил, что колодезная вода вкуснее водопроводной. Три недели ходили они по улицам, пока нашли этот дом. Едва завидев с дороги окна и высокий забор, Винце стиснул ей локоть и сказал: «Вот он».
Стояла оттепель, кругом лило, по желобу, выходящему со двора возле выкрашенных в коричневый цвет ворот, потоком стремилась талая вода. Желоб кончался драконьей пастью, из нее и низвергалась на улицу бурлящая струя. В доме было три комнаты, две маленькие и одна побольше, от крыльца к дровяному сарайчику вела красная кирпичная дорожка, вдоль клумб стояли платаны, просторная подворотня со сводчатой крышей словно бы образовывали еще одну, четвертую комнату, открытую во двор. Когда дом национализировали, Винце ушел плакать в чулан, не хотел, чтобы его утешали. Хорошо еще, что дождался, бедный, пока дом снова им вернули; как он радовался — самозабвенно, по-детски, — когда получил его обратно, а ведь тогда он был уже болен. «Ишь, старый капиталист, — смеялась Иза. — Не может, видите ли, чтобы его имя не стояло в кадастровой книге». Иза дом не любила: четыре года замужества она прожила с Анталом в большой комнате. А потом, за все годы, минувшие после развода, она, приезжая навестить их, ни разу не осталась там ночевать. Объяснять она ничего не объясняла, но мать знала и так: большая комната напоминает Изе об Антале, а вспоминать Иза не любит.
