Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана
— Пойду ночью в лес, — неожиданно объявил Жозеф.
Мать бросила возиться у плиты и встала перед ним.
— Не пойдешь! Я говорю, не пойдешь!
— Пойду, не спорь, это бесполезно.
Когда Жозеф слишком долго сидел на веранде лицом к лесу, его охватывало непреодолимое желание охотиться.
— Возьми меня с собой, — попросила Сюзанна. — Возьми, Жозеф.
Мать раскричалась еще больше.
— Не хватало еще брать женщин на ночную охоту, — рассердился Жозеф. — А ты кончай орать, а то я уйду сию же минуту.
Он отправился к себе в комнату и занялся маузером и патронами. Мать, причитая, вернулась в столовую и снова принялась за готовку. Сюзанна осталась на веранде. Когда Жозеф уходил на ночную охоту, они ложились поздно. Мать пользовалась случаем, чтобы, как она выражалась, «привести в порядок свои счета». Какие счета — неизвестно. Но, во всяком случае, в эти ночи она не спала. Время от времени она отрывалась от бумаг, выходила на веранду, прислушивалась к лесным звукам, вглядывалась во тьму, стараясь высмотреть свет от фонаря Жозефа. Потом снова усаживалась за работу, за свою «безумную бухгалтерию», как говорил Жозеф.
— Идите есть! — позвала мать.
На ужин опять были ибисы и рис. Жена капрала принесла несколько поджаренных рыбешек.
— Опять бессонная ночь, — сказала мать.
Она казалась еще бледнее от фосфоресцирующего света лампы. Лекарство начало действовать. Она зевнула.
— Не волнуйся, мама, — ласково сказал ей Жозеф, — я вернусь непоздно.
— Так ведь я не за себя боюсь! Что будет с вами, если меня удар хватит?
Она встала, вынула из буфета коробку соленого масла и банку сгущенного молока и поставила перед ними на стол. Сюзанна щедро полила рис сгущенкой. Мать сделала себе несколько бутербродов с маслом и ела их, окуная в чашку с черным кофе. Жозеф ел ибиса. Сочное темное мясо с кровью.
— Рыбой воняет, — сказал Жозеф, — зато хоть сытно.
— Это как раз то, что нужно, — сказала мать. — Будь осторожен, Жозеф.
Когда ей надо было впихнуть в них еду, она всегда бывала с ними ласкова.
— Не волнуйся, я обещаю тебе быть осторожным.
— Значит, сегодня мы опять не поедем в Рам, — сказала Сюзанна.
— Поедем завтра, — сказал Жозеф. — Но в Раме ты все равно никого не подцепишь, они там все женатые, кроме Агости.
— Ни за что не отдам ее за Агости, — сказала мать, — даже если он станет в ногах валяться.
— Он и не просит, — заметила Сюзанна. — Но искать действительно надо не здесь.
— Он бы умер от счастья, — сказала мать, — я знаю, что говорю, но у него ничего не выйдет.
— Он даже не думает о ней, — сказал Жозеф. — Да, это дело трудное. Бывает, конечно, что некоторые выходят замуж, не имея ни гроша, но тогда надо быть очень красивой, и то это редкий случай.
— Ладно, — сказала Сюзанна, — я не только из-за этого хочу в Рам. Когда приходит пароход, в Раме весело, в буфете горит электричество, и там потрясающий патефон.
— Да отвяжись ты со своим Рамом, — сказал Жозеф.
Мать положила на стол рисовый хлеб, который каждые три дня привозила машина из Кама. Потом начала расплетать косу. Между ее огрубелыми пальцами волосы шуршали, как сухая трава. Она уже поела и теперь смотрела на своих детей. Когда они ели, она садилась напротив и следила за каждым их движением. Ей хотелось, чтобы Сюзанна еще подросла, и Жозеф тоже. Ей казалось, что это еще возможно, хотя Жозефу уже исполнилось двадцать, и он был намного выше ее самой.
— Поешь ибиса, — сказала она Сюзанне. — Сгущенка — это не еда.
— Вдобавок от нее портятся зубы, — сказал Жозеф. — У меня из-за нее все задние зубы сгнили. И теперь гниют передние.
— Будут деньги, вставим тебе новые, — сказала мать. — Возьми ибиса, Сюзанна.
Сюзанна положила себе ибиса. Ее мутило от этого мяса, и она с трудом ела маленькими кусочками.
Жозеф кончил есть и теперь заливал масло в охотничий фонарь. Продолжая переплетать косу, мать готовила ему кофе. Наполнив фонарь, Жозеф зажег его, прикрепил к шлему и надел шлем на голову. Затем он вышел на веранду проверить, удобно ли падает свет. Впервые за весь вечер он, кажется, забыл о лошади. Но тут он увидел ее снова в падавшем из окна свете лампы.
— Проклятье! — крикнул он. — Она, кажется, и правда сдохла.
К нему подбежали мать и Сюзанна. В круге света они тоже увидели лошадь. Она рухнула на землю всем телом. Голова лежала на самом верху склона, и зарывшаяся в посевы морда касалась серой воды.
— Ужасно, — сказала мать.
Она горестно поднесла руку ко лбу и неподвижно застыла рядом с Жозефом.
— Ты бы подошел, посмотрел, — сказала она наконец. — Может, она еще жива.
Жозеф медленно спустился по ступенькам и направился к склону, впереди скользил свет закрепленного на шлеме фонаря. Не дожидаясь, пока он подойдет к лошади, Сюзанна вернулась в бунгало, снова села за стол и попыталась доесть свой кусок ибиса. Но аппетит у нее пропал окончательно. Она не стала доедать и пошла в гостиную. Там она села, поджав ноги, в ротанговое кресло и повернулась к лошади спиной.
— Бедное животное, — стонала мать. — Подумать только, ведь еще сегодня днем она прошла всю дорогу от Банте!
Сюзанна слышала ее сетования, не видя ее. Она наверняка стояла на веранде и не спускала глаз с Жозефа. На прошлой неделе в деревушке за бунгало умер ребенок. Мать сидела возле него всю ночь и, когда он умер, причитала точно так же.
— Какое несчастье! — кричала она. — Ну что, Жозеф?
— Она еще дышит.
Мать вернулась в столовую.
— Что делать? Сюзанна, сходи возьми в машине старое клетчатое одеяло.
Сюзанна спустилась под бунгало, стараясь не смотреть в сторону лошади. Она взяла с заднего сиденья одеяло, вернулась и подала его матери. Мать пошла с одеялом к Жозефу, и через несколько минут они вместе вернулись в бунгало.
— Ужасно, — сказала мать. — Она посмотрела на нас.
— Хватит про лошадь! — сказала Сюзанна. — Завтра поедем в Рам.
— Что? — переспросила мать.
— Так Жозеф сказал, — ответила Сюзанна.
Жозеф надевал теннисные туфли. Он ушел очень злой. Мать убрала со стола и засела за счета. За свою «безумную бухгалтерию».
* * *Когда они ездили в Рам, мать укладывала косу на голове и обувалась. Но оставалась все в том же гранатовом платье, которое, впрочем, не снимала никогда, разве что на ночь. Когда она стирала его, то потом ложилась и спала до тех пор, пока платье не высохнет. Сюзанна тоже обувалась: она надевала свои единственные туфли, черные атласные бальные туфли, которые когда-то по дешевке купила в городе на распродаже. Но она по такому случаю еще и переодевалась, надевая вместо малайских штанов платье. Жозеф оставался в своей обычной одежде. Чаще всего даже и не обувался. Только когда приходил пароход из Сиама, он надевал теннисные туфли, чтобы танцевать с пассажирками.
Подъехав к буфету в Раме, они увидели стоящий во дворе великолепный семиместный лимузин черного цвета. Внутри сидел шофер в ливрее и терпеливо ждал. Никто из них раньше этого лимузина здесь не видел. Он не мог принадлежать никому из охотников. У охотников не бывало лимузинов, у них были спортивные машины с откидным верхом. Жозеф выскочил из «ситроена». Он бросился к лимузину и стал кружиться вокруг него, рассматривая со всех сторон, к великому удивлению шофера. «Тальбот или Леон Болле», — сказал Жозеф. Так и не решив, какая же это марка, он поднялся в бар вместе с матерью и Сюзанной.
Там сидели трое почтовых служащих, несколько морских офицеров с пассажирками, младший Агости, который никогда не пропускал пароход, и, наконец, один за столиком, молодой, долгожданный, предполагаемый владелец лимузина.
Папаша Барт встал, медленно выбрался из-за кассы и двинулся навстречу матери. Он уже двадцать лет владел буфетом в Раме. Здесь он состарился и растолстел. Это был человек лет пятидесяти апоплексического вида, тучный, раздувшийся от перно. Несколько лет назад папаша Барт усыновил мальчика с равнины, который теперь делал за него всю работу, а в свободное время обмахивал его веером за стойкой, где тот пребывал в блаженном опьянении от очередного стакана перно, неподвижный, как Будда. В какое бы время дня вы ни застали папашу Барта, он всегда был весь в поту, а рядом стоял недопитый стакан перно. Он поднимался с места только затем, чтобы встретить клиентов. Больше папаша Барт не делал ничего. Он приближался к ним с медлительностью морского чудища, выброшенного на сушу, почти не отрывая ног от пола, настолько мешал ему небывалый по величине живот — настоящий винный бочонок. Спиртное было сутью его жизни. Он зарабатывал контрабандой и был богат. Покупатели приезжали к нему издалека, чуть ли не с северных плантаций. У него не было ни детей, ни семьи, однако деньгами своими он весьма дорожил и никогда не давал в долг или требовал такие большие проценты, что никто на равнине просто не решался к нему обратиться. Чего он и добивался, убежденный, что деньги, отданные на равнину, это деньги погибшие. Вместе с тем он был единственным белым человеком на равнине, про которого можно было сказать, что он равнину любит. Он действительно обрел здесь средства для жизни, равно как и ее смысл: перно. Говорили, что он добр, потому что усыновил ребенка. А что ребенок обмахивает его веером — так уж лучше обмахивать папашу Барта, считали все, чем под палящим солнцем пасти буйволов на равнине. Этот благородный поступок и репутация, которую он снискал папаше Барту, развязывали ему руки, позволяя спокойно заниматься контрабандой. И, конечно, в немалой степени способствовали тому, что колониальные власти наградили его орденом Почетного легиона за то, что он в течение двадцати лет бессменно содержал буфет в Раме, неусыпно поддерживая престиж Франции на «далеком рубеже».
![Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]](/uploads/posts/books/122606/122606.jpg)
