Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1
Зиновий Германович между тем хлопотал неустанно: помчался в дальний конец коридора, где из стены торчали три крана (слышно было, как в одном из них взревела вода), вернулся с намоченным полотенцем, вытер им стол, водрузил на него, предварительно покопавшись в рюкзаке, бутылку вина и коробку зефира в шоколаде («Боезапас, – усмехнулся про себя Сергей Павлович. – В сию ночь Цимбаларь овладеет башней»), затем снова выскочил в коридор, откуда после кратких переговоров с обитателями соседних комнат явился с двумя стаканами и одной тарелкой.
– Гений, – одобрил Сергей Павлович. – Теперь не в службу, а в дружбу. Мне встать лень, и я так сроднился с этой каменной подушкой… У меня в сумке, Зиновий Германович…
В итоге их стол – во всяком случае, с учетом обстоятельств места и времени – удался на славу: вино сладкое и вино горькое (оно же красное и белое), конфеты, о которых народ вспоминал с любовью, и ловко вскрытая Зиновием Германовичем банка шпротов (вторая и последняя).
– Картинка из «Книги о вкусной и здоровой пище», – сказал Сергей Павлович. – Бесповоротная победа социализма в отдельно взятой стране. Ваш тост, Зина!
– А почему Зина? – утомленно спросила несравненная Алла. – Такой видный мужчина – и Зина. Я, пожалуй, выпью водки.
Сергей Павлович объяснил ей, что Зиной имеет право называть Цимбаларя только тот, кто его преданно любит; Зиновий Германович со своей стороны безусловно одобрил сделанный ею выбор между портвейном (увы! не крымский, а всего лишь азербайджанский) и превосходной «Столичной», затем налил Ане вина и поднял стакан за здоровье и счастье прекрасных дам. Выпили все до дна; только Аня чуть пригубила и в ответ на шумные протесты Зиновия Германовича накрыла свой стакан узкой ладошкой с колечком на безымянном пальце.
– Я не люблю, – не поднимая глаз, тихо сказала она теперь уже Сергею Павловичу, пытавшемуся ей внушить, что в таком заведении как «Ключи» на трезвую голову можно запросто свихнуться.
– Воля ваша… красавица, – и секундной паузой, и насмешкой выделив последнее слово, проговорил Сергей Павлович и тут же обругал себя скотиной: так мучительно, едва не до слез покраснела Аня.
По счастью, вмешалась Алла, попросившая у Сергея Павловича папиросу.
– Тыщу лет не курила «Беломора»! – объявила она и, сложив губы трубочкой, шаловливо пустила струю табачного дыма прямо в глаза Зиновия Германовича, в глубине которых уже зажглись желтые хищные огоньки.
Цимбаларь моргнул, огоньки вспыхнули ярче, и он безмолвно положил ладонь ей на колено.
– Зина! – предостерегающе-маняще протянула несравненная.
Поколебавшись, рука Зиновия Германовича скользнула чуть выше и замерла в ожидании. Голый череп его страстно блестел.
– Перестройка раскрепостила советского человека, – заметил Сергей Павлович, чувствуя, что слова начинают сопротивляться ему.
Скверный знак. Грядет отупение, опьянение, отравление.
«Буду, как папа, – подумал он. – Пьян каждый день, очень часто – с утра. С утра поддал – весь день свободен. Мудро. Яблоко от яблони, сын в отца. Большая наследственная удача. И она, – впервые за весь вечер позволил он себе слабость воспоминания, – сама пила, а мной закусывала. Три года счастья. Мне приснилось. Сон, перешедший в кошмар. Любовь, перешедшая в ненависть. Но разве я ее ненавижу?»
– Вы ведь советский человек, Зиновий Германович? – продолжил он, успешно (так, по крайней мере, ему представлялось) преодолевая внезапно возникшие трудности произношения. – Не следует смеяться! – погрозил он налившимся тяжестью пальцем усмехнувшейся Ане. – Я о серьезном… У меня сосед – отвратительнейший. Кличка – «Шакал». Я ему прилепил, и в самую точку. То есть, собственно, не у меня, а у папы моего дорогого, у которого я состою приживалом… У меня, граждане и гражданки, ни кола ни двора, и это сущая правда, а не какая-нибудь мерзкая двусмысленность. А сосед… Он смотрит по своему «видику» грошовое кино, которое крутил сто двадцать пять раз, и предупреждает жену: «Сейчас будет психологический момент». – Слова: «предупреждает» и особенно «психологический» дались Сергею Павловичу с неимоверным трудом, и он подозрительно покосился на Аню: не смеется ли она опять над ним. Но лицо ее было печально. – Объявляю: сейчас наступил психологический момент! Раскрепощенный советский человек может превратиться в шакала… волка… Один наш доктор, приехав с вызова, сообщил: волки с перепугу скушали друг друга… означает семейную драку с поножовщиной… Все это невыразимо гадко. Гадко! – покачав головой, в которой во всю мочь уже трудился отбойный молоток, повторил он. – Но другу нашему… как титану тела и духа… выпал лучший и счастливейший жребий. Вы, Зина, не волк по крови своей… вы – фавн наших бескрайних лесов. И я… я тоже был фавном, и у меня была красавица-нимфа… с тяжеловатым, правда, задом… Нимфа попала в вытрезвитель, а я вышел в тираж. Вам, несравненная, – обратился Сергей Павлович к Алле, прильнувшей к плечу Зиновия Германовича и предоставившей полную свободу путешествиям его руки, – неслыханно повезло! Вас похитил фавн-чемпион. Чресла его полны юной силы…
Тут он умолк, заметив обращенный к нему умоляющий взгляд Зиновия Германовича.
Освободить площадку. Время слов миновало. На кремлевских курантах пробил час дела. Час дела настал… и так далее, в духе Макарцева. Фавн изнемогает от похоти. Ржет и бьет копытом. Пожилая нимфа течет любовным соком.
Совершив над собой усилие, Сергей Павлович поднялся.
– Здоровью русскому полезен свежий воздух. Удобства во дворе. При свете звезд, так сказать. И вам, Анна, простите, не знаю, как по батюшке…
Она молчала.
– Скрывающий родного батюшку не уверен в пятом пункте. Нам скрывать нечего, мы русские, с нами Бог! Анна без отчества, дама без отечества, позвольте вас пригласить прогуляться по темным аллеям. Вас не смущает мое приглашение и мое общество?
– Не смущает, – ответила она.
Накрапывал дождь, было тепло по-весеннему. Ветер нес из близкого леса влажный свежий запах прелой листвы. Далеко друг от друга слабо светились туманно-желтые нимбы редких фонарей. Стоило Сергею Павловичу и Ане всего лишь на десяток шагов отойти от порога «Ключей», как густая темнота обволокла их. Ни звезд, ни луны не было на черном небе, по которому с тревожной быстротой плыла одинокая красная точка.
– Что это? Самолет? – спросила Аня, и Сергей Павлович скорее угадал, чем увидел, движение ее руки, указывающей вверх, в небеса.
Он поднял голову, качнулся и вяло сказал:
– Спутник. – Его мутило. – Мне следует, – выдавил он, – пойти к пруду и утопиться. Или вы меня… как Герасим – Му-му. Никто не пожалеет, я вас уверяю.
Она расхохоталась.
– Господи, как смешно! Вы – Муму, а я – Герасим. Нет, вы только представьте!
– Мешающих водку с портвейном без суда предавать смертной казни, дабы отсечением головы избавлять их от страшных мук. Кто за? Единогласно.
– Я против. Пусть мучаются, но живут.
– Доброе сердце, – отозвался Сергей Павлович. – Теперь усадите меня, иначе я рухну на грудь матери-сырой земли. – Он подумал и добавил: – Или на вашу.
Идея вдруг показалась Сергею Павловичу чрезвычайно заманчивой.
Носик длинноват, но в данном случае это не имеет значения. Милая девушка, утешение озябшей души и дрожащего тела, целительница любовной проказы, проевшей все мое существо, источник покоя и тепла, обогрей заблудившегося путника. Хмель выходит, кровь стынет, еще немного – и я провалюсь в ледниковый период. Девица милосердия, вытащи меня с поля боя, уложи рядом с собой на постель из опавших листьев и накрой одеялом из ельника. Как священник, своим дождем окропит нас сострадательная природа, лес прошелестит над нами свой тихий «аминь», а ночь ударит в безмолвный свой колокол.
– Да перестаньте! – говорила Аня, обеими руками пытаясь оттолкнуть от себя Сергея Павловича и отворачивая лицо от его губ. – Перестаньте, прошу вас! Слушайте, если вы – фавн, то, во-первых, вы пьяный фавн, а во-вторых, я не ваша толстозадая нимфа!
«Пьяный фавн» и особенно «толстозадая нимфа» оскорбили Сергея Павловича. Отступив на шаг, он грузно сел на оказавшуюся рядом скамейку.
– Ну и вали, – сказал он злобно. – Кому ты нужна… Дура.
Затем он с обидой вслушивался в звук ее торопливых шагов. «Бежит. – Сергей Павлович презрительно усмехнулся. – Не хочет. Не по нраву».
Дверь вдалеке проскрипела и гулко хлопнула. Сергей Павлович закурил, но после первой затяжки выбросил папиросу: голова пошла кругом. Он прилег на скамейку – но над ним тотчас завертелось черное небо, а твердое ложе поплыло из-под спины. Он выругался, поспешно встал – и во время. Его вывернуло. В короткие промежутки между приступами рвоты, отплевываясь и бормоча проклятия, с покорностью раба он принимал прошедший день в качестве символа всей своей жизни. «Как дерьмо в проруби», – тихо выл Сергей Павлович и стонал от новых позывов.
