Тибор Фишер - Книжный червь
О своей миссии он никому не рассказывал. Во-первых, если ему суждено потерпеть фиаско, лучше, чтобы об этом не знала ни одна живая душа. Во-вторых, он и сам не очень-то понимал, во имя чего он все это затеял. Он чувствовал — ответ придет в конце сам, однако, что это будет за ответ и что ему с ним делать, — он не имел об этом ни малейшего представления. Может, прочтя все книги, он напишет что-то действительно оригинальное. В конце концов, как можно написать что-то оригинальное, если тебе не известно все, написанное до тебя другими?
Устрашало разве что количество книг. Несколько сотен, созданных до 1500 г. К 1600 г. их уже порядка десяти тысяч. Восемьдесят тысяч к 1700 г. Триста тысяч к 1800 г. Потом мир сошел с ума. Множество перелицовок. Множество дряни. Множество сокращенных пересказов. Не овладей он техникой чтения двух книг одновременно — одна книга в левой руке, одна — в правой, ему никогда бы через это все не пробиться.
В какой-то момент он сам показался себе жалок. Прожив четыре года в книжных магазинах Северного Лондона, (средства к существованию ему давали книжные рецензии и брак с японкой, желавшей интегрироваться в чужую страну), и будучи этой жизнью вполне доволен, он понял, что в глазах окружающих жизнь, проведенная в книжной лавке или библиотеке, — это жизнь, прожитая впустую. Тогда он решил, что негоже дневать и ночевать в книжных лавках Северного Лондона — так недалеко до того, что твой кругозор сузится до нескольких сотен стеллажей с книжками. Он начал путешествовать: Франция, Германия, теперь вот Америка.
И чему он научился с тех пор? Его продвижение было продвижением на путях познания мира. В немецких книжных наливают шампанское, но только в Америке тебе предлагают настоящий фраппучино. И — надежду.
Итак, надежда. Кто сказал, что книги сделаны из бумаги?! Они сделаны из надежд. Из надежды, что кто-то вашу книгу прочтет; надежды, что книга ваша изменит мир — или хотя бы немного его улучшит; надежды, что люди с вами согласятся, что они поверят вам; надежды, что вас будут помнить в веках, превозносить; надежды, что люди проникнутся вашими словами. Надежды, что вы чему-то их научите, развлечете, — поразите чем-нибудь, в конце концов; надежды, что вы на этом заработаете; надежды, что время докажет: вы были правы, — и надежды, что оно докажет обратное: вы заблуждались.
К сожалению, тут была еще одна сложность: даже если тобой прочитано все, от и до, прочитано это не совсем одним и тем же человеком. Когда он первый раз читал «Илиаду», вступление показалось ему не более, чем вступлением: так, объяснение ситуации. Гнев Ахиллеса: всегда считалось, что речь идет о гневе Ахиллеса из-за потери любимой наложницы или своего друга, Патрокла.
Когда он прочел эти слова в одиннадцать лет, он не удосужился прочесть их по-настоящему. В семнадцать, когда он второй раз перечитывал поэму, вступление опять показалось ему обычным зачином, нужным, чтобы быстро ввести читателя в суть дела.
И лишь когда ему было тридцать, и он застрял в лифте, а потому принялся перечитывать книгу по третьему разу, ему открылся истинный смысл этих слов, так крыша уступает напору ливня и начинает пропускать воду.
Какому же еще слову, как не «гнев», открывать произведение, с которого началась вся западная литература? Гнев Ахиллеса. Теперь он понимал, что это такое: гнев человека, живущего в этом чертовом мире. Человека, у которого нет выбора. «Илиада» была правдой от и до. «Одиссея» — та являлась дешевым чтивом: развлекаешься с сомнительными дамами, потом заявляешься домой, устраиваешь там погром и разом убиваешь всех обидчиков. «Илиада» же — вещь, сделанная на века: против воли отправиться на войну, которая тебе на фиг не нужна; оказаться там среди недоумков, которые эту свою Трою, и ту не сразу могут найти; все время помнить, что мать тебя бросила, сбыв на руки какому-то кентавру, и он заставлял тебя жрать требуху; отсутствие выбора, ни черта впереди — и знание, что домой тебе не вернуться и вообще, ничего хорошего тебя уже никогда не ждет.
Читая репортажи об очередном психе, средь бела дня перестрелявшем из окна соседей, а потом, когда полиция уже готова была защелкнуть на нем наручники, выстрелом снесшим полчерепа и себе, он понимал, что в данном случае причина самоубийства — не угрызения совести, не желание досадить пенитенциарной системе, но — отчаянье: натворив дел, убийца даже удовлетворения не почувствовал — черту-то он перешел, но и за чертой было все то же — ярость. В ярость впадал Гильгамеш. Яхве испытывал приступы гнева. Моисей гневался. Фараон бесился от ярости. Электра доходила до белого каления. Эдип исходил пеной. Десперадо вела ярость мести. Гамлет был вне себя от гнева. Орландо неистовствовал.
Все упиралось в Старика Наверху… Карма. Рок. Фатум. Судьба. Парки. Предопределение. Намтар. Норны. Фортуна. Провидение. Ананке. Космос. Аллах. Книга Судеб. Чертова пряжа! Слова тасовались, как карты в колоде; они были затертыми клише, кочевавшими из книги в книгу — не потому, что у писателей не хватало фантазии, а потому, что это был единственный способ выразить хоть что-то.
Вас останавливает прохожий посреди Лондона: «Мне нужен Фулем». «Электростанция? Резиденция епископа? Футбольный клуб?» Имена двоятся, троятся. Вот вам стаканчик с игральными костями, только чтобы узнать, как легла фишка, нужно сделать бросок.
Он неспешно направился на Юнион Сквер, в «Barnes Noble».
Книжные магазины — чем они больше, тем легче в них затеряться. Ближе к закрытию находишь какой-нибудь тихий закуток, затаишься там, покуда все не уйдут — и принимайся пожирать книги, как червь-книготочец. Ловили его крайне редко. За все годы было лишь четыре случая, когда его поймали за чтением в магазине. Поймали — и отпустили на все четыре стороны.
Во взглядах их было что-то такое… Ему даже думать об этом не хотелось. Для них он был то ли незадачливым грабителем, которому не хватило элементарных навыков ограбить книжную лавку, то ли вконец опустившимся беднягой, из тех, у кого не хватило сил остаться на плаву, — в любом случае, им хотелось побыстрее от него отделаться. Только эта девица в «Nuneaton» вызвала полицию. «Я вызываю полицию» — прошипела она. Ему ничего не стоило тогда дать деру, но вместо этого он лениво ждал стражей порядка, — и все это время никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось объявлять о звонке в полицейский участок: будь у него какие преступные замыслы или снедай его чувство вины, эти слова только подлили бы жару в огонь. Не убежал же он в тот раз просто потому, что ему некуда было бежать. Он прочитал страниц двадцать из «Юг и Север», прежде чем на пороге лавки возникли блюстители закона. Их лица заметно вытянулись, когда выяснилось, что в его действиях не обнаруживается ничего, что позволяло бы квалифицировать происшедшее как причинение материального ущерба, насильственное вторжение или кражу. «А больше тут ничего не придумаешь», — развел руками один из них — и действительно, что тут можно было придумать.
Его застали врасплох. Можно было извлечь на свет какую-нибудь подходящую сентенцию и выйти, брякнув первое, что взбредет на ум, а можно было судорожно соображать, что бы такое сказать… Как-то, когда ему было одиннадцать — он возвращался из школы домой, а две девчонки его возраста он изо дня в день видел, как они идут домой по другой стороне улицы, — вдруг преградили ему дорогу: «Ничего, если я тебе врежу?» — спросила блондинка. Он раздумывал, что это значит и как на это ответить, когда кулачок блондинки весьма чувствительно врезался ему в челюсть. Наконец, он придумал. Улыбнулся — и пошел прочь.
Когда такое сваливается на тебя неожиданно… Однажды в Портленде он с головой ушел в изучение «Книги чудес» Флегона из Тралла и «Кентавра» императора Адриана, забыл обо всем, да и опасаться вроде было совсем уж нечего: влажная летняя ночь, давно перевалило за полночь, дремотное время, в дремотном городке, — кто бы мог подумать, что в магазине есть еще люди.
Его сосредоточенность на тексте была нарушена хозяином лавки здоровяком, сжавшимся в комок на раскладушке и молившем только об одном: «Не убивайте меня, не убивайте…» — владелец магазинчика повторял это, как заклинание, даже на колени перед ним встал; удивительнее всего, что единственным орудием убийства, которым он на тот момент располагал, была двухсотстраничная книжка в мягкой обложке, которую он сжимал в правой руке, а из той детской истории со школьницами он вынес твердое убеждение: в его облике нет ничего, способного внушить трепет кому бы то ни было.
«Дома кондиционер сломался. Слишком жарко. У меня есть деньги. Сейчас я их принесу! Я ничего не скажу полиции…» Он хотел было выложить обычную историю, мол, его просто случайно заперли, но правда из его уст всегда звучала еще менее убедительно, чем ложь, а хозяина лавки того и гляди мог хватить удар. Проще было взять деньги, — что он и сделал. Потом отправился в ближайшую гостиницу, взяв с собой книжки, которых должно было хватить на завтрашний день. Он еще мог понять, какого черта его приняли за грабителя, но увидеть в нем убийцу? Как бы то ни было, это происшествие навело его на мысль, а может, не такой уж он и рохля? Может, есть в нем этакая загадочная властность?
