Катя Гордон - Конченые
– Ты, наверное, стихи пишешь? – Сергей Юрьевич явно нервничает.
– Да нет… А с чего вы взяли…
– «Ты…» – он кладет мне свою поролоновую руку на запястье.
– С чего ты взял? – повторяю вопрос я, сделав глоток вина.
– У тебя очень романтический вид…
Слава Богу, пришел официант.
– Мне фуа-гра, а даме… – Сергей Юрьевич глядит на меня, как обычно, улыбаясь.
– А даме… А что у вас самое дорогое? – начинаю наглеть я.
Официант растерянно посмотрел на Сергея Юрьевича – С.Ю. кивнул в ответ:
– Лобстеры…
– Вот мне лобстеров, – перед глазами всплыли резиновые лица отца и бабушки с вареньем на губах… – И вина белого, самого тоже… – решаюсь я.
Официант кивнул и растворился в темноте.
– Гуляем, – опять улыбнулся С.Ю.
– Сергей Юрьевич… – я начала монолог, – я бы могла долго и нудно рассказывать о своей учебе и мечтах, о том, что мама меня ждет к восьми, и, вот досада, как раз сегодня у меня сломался каблук на любимых туфлях. Еще бы я рассказала о неоплаченном мобильном и о том, что с вами я себя чувствую спокойно, – и вообще вы – мужчина моей мечты…
Принесли вино. Я залпом выпила бокал.
– Так вот… Дома меня не ждут, мужчины мне нравятся помоложе… И деньги мне очень нужны… Я не блядь, но начинать когда-то надо…
Я еще выпила. На Ю.С. я старалась не смотреть.
– Короче, давайте без сюсь и всякой чепухи. Щас поедим – потом, ну… И все!
С.Ю. спокойно смотрел на меня. Оказалось, что когда он не улыбается – у него довольно приятное лицо
18.
Помню: ко мне перед сном заходила бабушка, «маминамама». Она гасила свет в комнате и в контражуре дверного проема тихо говорила:
Спокойной вам ночи, приятного сна,
Желаю увидеть осла и козла
Осла до пол ночи, козла – до утра,
Спокойной вам ночи, приятного сна.
Когда трудно уснуть – я повторяю это заклинание про себя. Маминамама закрывает дверь. Под цокот копыт приходит сон.
19…
Я проснулась в гостинице одетая и обутая…
Прямо надо мной звенит хрусталем громадная люстра. Ничего не было – по разным признакам понимаю я… Да и вообще: ничего не было до этого самого момента – все смыло бурными винными потоками – и я, не уцелев, но заново родившись, плыву на кровати посреди мирового океана под безвкусным хрустальным светилом. Я родилась заново. Как я боялась проснуться с собой в новом утре – открыть глаза – и… и увидеть поролонового, странно пахнущего Сергея Юрьевича, который, смущаясь своего лица, так ласково, по – свойски уже, вопьется в меня своими губами и скажет: «Доброе утро, кисанька…». И он будет совсем рядом, а я буду совершенно голая…
А я родилась сегодня в рубашке…
Номер большой. На стеклянном подносе пучатся персики. У персиков конверт. Открываю его – в нем деньги: тысяча уев, честное королевское, и записка… «Прощайте… С.Ю.» А – тя – тя, Сергей Юрьевич, 1000 баксов – чтобы доказать себе самому, что вы не старый похотливый козел – это круто; но дважды два – это все таки четыре, ни больше ни меньше…
20…
Я открываю дверь нашей квартиры. Мама сидит у окна. Виден только ее силуэт.
– Я не спала всю ночь… – с укоризной говорит она, но не оборачивается.
– Надо было выпить снотворное…
Я разуваюсь.
– Почему мы не говорим нормально? – она говорит тихо.
– Нормально?! – возмущаюсь я. – Нормально говорят с нормальными! Пока у тебя над кроватью висит этот спаситель мира по фамилии Филоненко… А, ладно…
Я прячу деньги в стол. Не смотря на недавнюю «зачистку» карандаши, ластики и заколки чувствуют себя свободно. Ящик вновь начинает жить своей независимой жизнью.
Мама сгорбилась у окна – словно плачет. Мне становится ее жалко, как жалко глупого ребенка, который каждый раз прищемляет себе дверью палец.
– Ну ладно… – я достаю валерианку.
– Ты многого не понимаешь еще.
– Да уж, мам. Ваш святой Филоненко ездит на джипе, и квартира у него, наверное, получше наше однокомнатной.
Я пою ее валерианой – и обнимаю.
Теперь я подхожу к кровати – и ложусь.
– Мам…, а где мой медведь-вонючка? – Я не нахожу своего пахнущего пылью старого медведя.
– Ты уже взрослая… Мы в приют игрушки собирали.
Я чувствую, как кровь приливает к щекам, недавняя жалость превращается в злость и раздражение. Я поднимаюсь с кровати, сжимая кулаки:
– Все! – говорю я, – меня больше нет! – и закрываю дверь.
21…
Я выбегаю на улицу. Вздох. Сейчас я ненавижу мать за медведя и плеер, за Филоненку и ее маразм.
Из-за угла появляется Никита:
– У Урюковой родители опять уехали…
– Как кстати… А что ты тут делаешь?
– Мимо проходил…
– А…
У продуктового стоят какие-то бабки с плакатами и флагами. «Компенсацию за приватизацию!», «Нет капитализму…», на стене висит свежая афиша «Звезды за свободу слова. Бесплатное пиво».
– Можно сходить… – предлагаю я.
– Ты голосовать пойдешь? – спрашивает он.
– Я никогда не голосовала… – честно делюсь я
– Зря… Первый раз когда голосуешь – выдают шоколадку.
– Не квартиру же…
Мы идем к Урюковой.
22…
Мы опять тусуемся у Урюковой. Мы делаем вид, что разговариваем – на самом деле пить и курить в одиночку – странно. Все просто – нет никаких смытых скрыслов. И butterfly, как утверждала моя знакомая, – это «летающее масло»…
Филологи очень редко бывают умными. Они искренне верят, что кому-то что-то можно рассказать, что можно прочитать то, что написано, и перевести, не потеряв того самого скрысла. Я так не думаю – поэтому я троечница. Но я точно чувствую, что есть какое-то невидимое пространство потерянных смыслов. Вот отличница Лена Урюкова берет своими длинными белыми руками иностранное предложение – и несет его, кусая губы и закатывая от натуги глаза, к трансформатору. Она кладет его аккуратно – аккуратно, заправляет трансформатор словарями и кефиром – и нажимает фиолетовую кнопку… «Бр-здр-фр» – говорит трансформатор с прононсом – у Лены потеют руки от волнения – и вот вылезают из трансляционной машины русские слова. Садись, Леночка, «пять». А там, в черном ящике, в глубине и темноте, выпадает ненужным осадком смысл. И никогда больше никто, благодаря стараниям Урюковой, его не найдет. Поэтому, когда мне дали переводить «Гамлета» – я отказалась по принципиальным соображениям.
Итак, я пью с однокурсниками у отличницы Урюковой. Я смотрю на наших перемальчиков и недомужчин с отвращением.
– Лукьянов, – я делаю глоток вина.
– А… – говорит Лукьянов.
– Как живешь, Лукьянов? – спрашиваю я.
– Нор-мально… – Лукьянов ждет подвоха.
– А где живешь, Лукьянов?
– Ну… – Лукьянов смотрит на меня своими большими синими глазами – в его голове работает трансформатор.
– Ну… Ленинский проспект, 21.
– Один? – не унимаюсь я.
– 21… – Лукьянов – дебил.
– Живешь один?
– С мамой, бабушкой и собакой.
– Ясно, – говорю я и затягиваюсь.
Лукьянов долго смотрит на меня, не моргая. Потом, что-то вспомнив, выходит из комнаты.
Я смотрю на Скворцова и Медведева – уже по фамилиям все становится ясно: берлога и скворечник – не больше. Арсентьев в плеере, непосредственно ковыряя в носу, пьяно жует бутерброд.
– Арсентьев! – отвлекаю его я от жевания.
– А? – протягивает он и из его рта валится хлеб.
Меня начинает тошнить – я иду в туалет. В туалете, обливаясь потоками теплых слюней и слез, стоит Урюкова. По ее запястью течет кровь. В дрожащей руке лезвие.
– Фу… – вырывается у меня.
Пьяная Урюкова, вымазав меня своей кровью, рыдает у меня на коленях. Я мутно сижу на унитазе.
– Не могу больше жить… – рыдает белая Урюкова, – мать видеть не могу, страну не могу, Пашку…
Трансформатор работает.
– Одиноччество… – выдыхает Урюкова.
Потом я трезвею. Высвободившись из под полуобморочной Урюковой, иду вызывать «Скорую».
23…
Урюкову загружают в машину. Мы стоим на улице.
– Хата обломалась… – Лукьянов грустно глядит на санитаров.
– Да… Облом… – Медведев смотрит на небо.
На небе туча – она смотрит на Медведева.
– Пойдемте ко мне? – предлагает Скворцов.
«Пойти к Скворцову» означает снова набиться в Ауди.
– Че делать – то? – Безразлично комментирует Бардина предложение.
Начинается дождь. Ауди стоит неподалеку. Медленная «Скорая» тщетно пытается развернуться между припаркованных во дворе машин. Теперь мы смотрим на нее через лобовое стекло.
– Да… – Бардина глядит на «Скорую», – Надо было так Урюковой упиться…
– Может у нее горе… – так же задумчиво Лукьянов.
– Какое горе? Квартира, деньги родители высылают… Урюкова просто в образе.
– Давайте поедем в Крым пока тепло… – предлагаю я.
– Давайте слушать музыку – я аккумулятор зарядил. – Скворцов врубает магнитофон на полную.
– Я вина все же заначил… – радостно кричит Лукьянов, доставая бутылку из кармана.
