Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце
— Меня зовут Василий Поликарпович, — представился старик, сев на изогнутый, когда-то, наверное, красивый и дорогой, а теперь исцарапанный и грязный стул.
— А вас… — Он потер рукой лоб. — Простите, запамятовал. А она ведь говорила… Вспомнил, Ирина, — он как-то хитровато на меня глянул.
— Нет, Дарья. — Поправила я. — Дарья Витальевна. Но можно без отчества.
— Так, так. — Он глотнул чая. — Похожи-то вы с сестрой сильно, но все — таки кто его знает… Вот я и, признаюсь вам, намеренно сделал вид, что имя подзабыл. — Он удовлетворенно хихикнул…
— Я могу вам показать паспорт, — сказала я, немного досадуя на лицедейство старика: то ли он и правда забыл имя, но теперь притворяется, что помнил, стыдясь возрастного склероза, то ли действительно он проверял меня.
Сделав несколько глотков, он попросил разрешения закурить. И, закурив, заговорил.
— Тут после кончины вашей сестры много побывало разных людей: не знали, что ее уже нет, вот и приходили навестить, думали, телефон не работает. И следователь, конечно, несколько раз наведывался, все меня расспрашивал — что да как. Она ведь сказала, что в дом отдыха едет, отдала мне ключи для вас, простилась, так, сказала, я вас люблю, Василий Поликарпович… Я ведь вдовец, все хочу жениться, у меня много женщин, все хотят со мной жить, а я боюсь. Одних только Елен — пять. Ну, конечно, такая, как ваша сестра, для меня сильно молодая, а вот одна дама сорока пяти лет очень даже напротив… Но я боюсь: мне, знаете, сколько.
Я смотрела на него, гадая — может быть, сосед Анны — полоумный? Или старый маньяк?
— …ну, скажите, сколько?
По виду ему можно было дать от шестидесяти пяти до семидесяти, но я решила ему польстить:
— Лет пятьдесят пять?
— Вот! — Возликовал он. — А мне семьдесят три!
Вдруг лицо его посуровело; он как бы весь подобрался.
— Это я так, — словно извиняясь, сказал он. — Дабы не очень вас опечалить — решил пошутить. Продолжу, продолжу… — Он помолчал. Молчала и я. — Следователь все расспрашивал, кто у нее бывал часто. Я все темнил: сейчас и милиции-то доверия нету. Говорю, подруга приходила, вроде, Елена, я вам, кстати, рекомендовал бы ей позвонить. Она тут сильно убивалась, когда про сестру вашу узнала. А мужчина, мужчина какой-нибудь был? Бывали, говорю. Художник один, бородатый, лохматый… Удивляюсь я — как мужчина может такие длинные волосы отпускать! Бывший муж, спрашивает следователь, все ведь они узнали. Да, бывший муж. Они и прожили-то вместе года полтора, кажется… Если не год. А еще кто бывал?
— Чего ж вы чай-то не пьете? — Вдруг спросил старик, глянув на меня осуждающе. — Может, дать вам рюмочку коньячка?
— Нет, спасибо.
— Тогда я себе налью, пожалуй.
Он встал и пошел по комнате к старому серванту, достал темную бутылку, две рюмки.
— Не хотите, не пейте, а налить налью. И помянуть бы сестру следовало.
— Да, — согласилась я.
— Пухом ей земля, — Василий Поликарпович выпил быстро, а я, только пригубив, поставила рюмку снова на стол.
— Потом, говорю, этот приходил, Владимир Иванович. Поверьте, Дарья, он — то ее и погубил. Они, конечно, были близки! А я с его тестем одно время работал; сам он меня и не знал, а шеф его, директор, Артемьев, часто вместе со мной в бане парился — случайно сначала попадали, а потом и договариваться стали… Меня вообще в городе многие знают. Я и с актрисами известными водочку пил. И каждая продавщица у нас тут, в центре, со мной здоровается. Всегда продукты только свежие мне — продавщицы предупреждают: «Не берите, Василий Поликарпович, позавчерашний завоз»…
Владимир-то Иванович как-то сам ко мне заходил, не застал Анну, так и зашел. Мы выпили с ним. Он и пришел — то уже сильно «под мухой». Тогда же и сказал, кто его тесть. Женат, говорит, повязан по рукам и ногам. А сестра ваша его любила… — Старик встал. Теперь он прихрамывал значительно сильнее, чем раньше. Он вновь достал бутылку, налил коньяка себе и предложил добавить и мне. Я отказалась. Он выпил один.
— А когда все это случилось, вдруг, может, в декабре, да, не в январе, а именно в декабре, звонок в мою дверь. Открываю. На пороге стоит сам Прамчук. Это тесть-то Владимира. Я Прамчука сразу узнал. И просит он у меня ключи от квартиры вашей сестры. И лжет, старая собака, что он — ее дядюшка! Ну, не пристало человеку такого ранга так себя вести. Я сделал вид, что поверил. Пригласил его войти. Думаю, надо расспросить, зачем ему ключи-то понадобились. Он мне — знаете, сентиментальный момент, жена моя просит фото Анны, а у меня нет. А у меня, говорю, уважаемый, ключей нет. И кто вам вообще сказал, что они — есть? По имени — отчеству (а я знаю, конечно, как его зовут) не стал его называть: кто их знает всех, лучше поосторожничаю, решил. И, наверное, правильно. есть у меня подозрение, зачем он являлся. Никому не говорил, даже тем, из милиции, и о приходе Прамчука только вам как сестре сказал. Вы издалека. Кстати, не люблю Москву — путаный город, темная, мутная вода. Ленинград люблю. Он для меня так Ленинградом и останется. Для матери моей был Санкт-Петербург или Петроград — она оттуда родом, в гимназии там начинала учиться, а тут революция, а для меня только Ле-нин-град! — Старое название Питера он произнес чеканно, как на параде.
Боже мой, подумалось мне, Василий Поликарпович — просто старый одинокий лицедей, ему хочется драмы, событий, вот он и рассказывает все, что и не стоит, может быть, никакого внимания, как детектив. И старик точно прочитал мои мысли.
— Вы думаете, так, мелет захмелевший болтун? А ведь Прамчук-то недаром приходил — значит, со смертью Анны Витальевны что-то связано… ну, как вам сказать помягче? — одним словом, нечисто что-то здесь… нечисто.
Кто-то позвонил в дверь. Старик пошел открывать, припадая на правую ногу. Слышно было, как он с кем-то негромко переговаривается. Потом хлопнула дверь, он вернулся.
— Уйти мне нужно ненадолго, уж извините, знакомый на машине заехал. Во дворе ждет.
Я встала.
— Ключи-то возьмите. — Он поворошил груду хлама на столе и извлек оттуда три ключа — два больших и один маленький — на серебристом колечке.
Я поблагодарила.
— Открыть сумеете?
— Попробую.
— Чуть не забыл, — он проковылял из прихожей обратно в комнату и вернулся с запечатанным конвертом.
— Это вам.
Мы вышли с ним в подъезд.
— Ну, я еще с вами не прощаюсь. Позже договорим. — Что-то похожее на приветливость мелькнуло в его хмуром смуглом лице. — А коньяк — то вы так и не допили. — Он погрозил мне пожелтевшим от никотина худым пальцем.
Прислушиваясь к неровным звукам его шагов, я старалась открыть замки. От волнения у меня ничего не получалось. Я ощутила себя неудачным взломщиком; казалось сейчас выйдет кто-нибудь из квартиры этажом выше и спросит подозрительно: «Что вы тут делаете?»— и мне нечего будет ответить.
Уже хлопнула дверь подъезда: ушел Василий Поликарпович.
Нет, ничего не выходит.
Приду завтра, пусть старик мне поможет открыть дверь. Какая я неумелая, честное слово, просто обидно.
Я положила конверт в сумку, туда же сунула ключи и медленно пошла вниз. Старый двор, казалось, всеми окнами глядел мне вслед, когда я выходила из него через арку — и бродячий кот, сидевший в ней, возле вывалившегося из облупленной стены кирпича, сердито мяукнул, когда я проходила мимо. Я не нравилась самой себе, и потому не нравилась никому: ни прохожим, ни этому вороватому коту.
5
Самолет прилетел в четыре часа дня; и сейчас уже темнело. Я шла по магистрали, освещенной фонарями и светом витрин: попутчик в рейсовом автобусе объяснил мне, что возле вокзала, а значит недалеко от моего старого дома, есть приличная гостиница. Снять номер теперь очень просто — все дорого; новые русские богачи живут в самых роскошных гостиницах и люксовых номерах, а такие, какой нужен мне, — обычный номер с холодильником, ванной комнатой и мебелью из Дсп пустует.
Я легко нашла гостиницу, возле дверей которой прогуливались молодые люди и сомнительные девочки. Торгуют теперь все — кто, чем может. Даже в просторном вестибюле множество коммерческих киосков: шубы, дубленки, джинсы, бижутерия и разномастная книжная россыпь.
Женщина — администратор быстро нашла мне подходящий номер на двадцать первом этаже.
Я люблю жить возле неба — чем выше, тем спокойнее. Потому и самолеты нравятся мне: даже если случится авария, есть шанс — пусть недолгого, но полета. Однако я фаталист и верю, что все случается в свой срок, и кому суждено сгореть, тот не утонет. А вообще-то мне хочется дожить до глубокой старости, когда можно бродить по улицам, не попадая под пристрастные взгляды встречных мужчин и женщин, когда, словно собственная галлюцинация, не видимая другим, ты чувствуешь странную свободу. Наверное, для интроверта, каковым я себя ощущаю, состояние старости когда тело почти не дает о себе знать (болеть, разумеется. мне бы не хотелось), а душа жива и молода, мудра и наблюдательна, состояние очень приятное. Старое тело станет тогда моим скафандром, из которого я буду глядеть на мир, потерявший любопытство ко мне, оставивший меня в покое.
